Когда мать снова собралась уезжать, Тимке было двенадцать. Она не объясняла ничего толком, только говорила, что её пригласили преподавать —всего на пару недель. Всё будет хорошо, скоро вернусь, мол, даже не заметишь. Но глаза у неё бегали, как у кошки, которая знает, что натворила.
Они ехали молча. Машина тряслась по разбитой деревенской дороге, а пыль стояла столбом. Тимка смотрел в окно и всё ждал, что мама скажет что-то ласковое, пообещает вернуться, как всегда делала. Но вместо этого она остановила машину у старенькой избы с покосившимся забором и заглушила двигатель.
— Ты тут посиди немного. Прадед выйдет, — сказала она, не глядя.
— А ты?
— Уеду… Но на пару недель, Тимош, честно.
Она выскочила из машины, как ошпаренная, кинулась в дом. Через пару минут вышел старик. Высокий, сухой, как жердь, с глубоко посаженными глазами. Прадед. Тимка его почти не знал — видел пару раз на фото и слышал истории, как он всю жизнь в деревне да на земле провел. Старик подошёл, постоял рядом с машиной.
— Всё, Михаил Савельевич, я поехала. Заберу через пару недель. Только присмотри… — проговорила мать и тут же отвернулась.
— Поезжай, — коротко сказал старик, а потом открыл заднюю дверь и глянул на Тимку. — Вылазь.
Тимка сполз с сиденья, взял рюкзак и шагнул в пыльную траву. Машина тут же рванула с места, поднимая клубы пыли. Он не помнил, поцеловала ли его мать на прощание. Наверное, нет. Только махнула рукой и уехала. А прадед повернулся и пошёл к дому, даже не оглядываясь — будто всё так и должно было быть.
Первое утро в деревне началось до рассвета. Старик постучал в дверь и строго сказал:
— Вставай. Пора.
Тимка попытался открыть глаза, но было темно и прохладно. Он натянул одеяло, как броню. Но потом услышал, как хлопнула дверь — старик вышел во двор. Пришлось вставать.
Умывались ледяной водой из колодца. У Тимки сжались зубы, руки закоченели, а прадед только хмыкнул:
— Проснёшься телом — проснёшься умом.
Потом были куры, коза, огород. Работа за работой, без передышки. Тимка путался, жаловался, , падал, разбивал руки в кровь. Но старик ни разу не повысил голос. Он просто показывал, как надо. Один раз. А потом — смотри сам.
Днём, когда солнце жгло землю, прадед сел на крыльцо и закурил самокрутку.
— Ты, небось, думаешь — зачем это всё? Мол, в городе телевизор, интернет, мультики… А тут корова да лопата. А ты не думай. Делай. Земля дураков не любит. Лень — зараза, от неё душа гниёт.
Дни потекли друг за другом. Мать не звонила. Не писала. Тимка сначала ждал. Потом — просто молчал. Вечерами он сидел на завалинке и смотрел на небо, которое в деревне было огромным. Такое, что сердце замирало. Он думал — а вдруг она уже не вернётся?
Однажды он спросил у деда:
— Дед, а она точно приедет?
Старик закурил, молча смотрел в небо, а потом сказал:
— А ты не жди. Живи.
Старик учил без слов. Как прикладывать подорожник к ране. Как топить печь, чтоб не чадила. Как ловить рыбу без удочки — руками в протоке. Как понимать дождь по запаху воздуха. Он не давал похвал, не гладил по голове, но каждый раз, когда Тимка делал что-то правильно, в его глазах появлялся огонёк — и этого было достаточно.
Тимка становился сильнее. Руки обросли мозолями, загрубели. Он больше не жаловался. Утром сам вставал, мылся у колодца. Мог сам заколоть курицу, почистить рыбу, натаскать воды из колодца. В деревне не было праздников, не было подарков. Но каждое утро было началом чего-то настоящего. А каждое вечернее молчание — как молитва.
Письмо пришло через два месяца. Пожелтевший конверт, размазанный почерк.
Прадед прочитал молча, потом аккуратно сложил.
— Мать твоя в больнице. Нервы, сказали. Не скоро встанет.
Тимка опустил голову. Горло сжалось. Но слёз не было.
Старик положил руку ему на плечо.
— Это жизнь, Тимофей. Иногда родители не умеют быть родителями. Но ты, главное, человеком стань. Не озлобься.
Прошлолето. Потом осень. Школа была в соседней деревне. Тимка ходил туда через лес — четыре километра туда и обратно. Прадед встречал его у калитки. Зимой — с фонарём. Весной — с чаем на крыльце.
Однажды Тимка пришёл с синяком под глазом.
— Драка?
— Угу. Один сказал, что я «брошенка».
Прадед долго смотрел на него, потом сказал:
— Тот, кто бьёт словами — слабее кулака. Но иногда отвечать надо. Только не злобой. Справедливостью.
В один из вечеров они сидели у печки. Прадед чистил картошку, Тимка читал вслух. Вдруг старик остановился и тихо сказал:
— Ты стал мужиком, Тимофей.
— Я просто живу, как ты.
— А я — как мой дед. Всё идёт по кругу. Важно, чтобы в этом кругу не потерять совесть. Ты её не потерял.
Весной, почти через год, у дома остановилась машина. Из неё вышла женщина. Высокие каблуки вязли в сырой земле. Она постучала в калитку. Тимка стоял у сарая, в руках было ведро с навозом.
— Тимоша! — воскликнула она, будто ушла вчера и было всё нормально.
Он поставил ведро, медленно подошёл.
— Приехала?
— Да, хочу тебя забрать с собой… Ты не представляешь, как всё сложно было… Я заберу тебя, ладно? Поедем домой.?
Тимка посмотрел на неё. На её руки с красивым маникюром. На глаза, в которых затоились обман и усталость. На губы, не привыкшие говорить правду.
— Я уже дома, — тихо сказал он.
Мать растерялась.
— Но ты мой сын и ты обязан…
— А он — мой дед, — Тимка кивнул на прадеда.
Старик вышел из дома, поправляя шапку. Смотрел спокойно, как всегда. Без злости, без упрёка.
— Он может остаться? — спросила женщина, чуть дрогнув голосом.
— Ему решать, — сказал старик.
Тимка остался. Он ходил в школу, работал по хозяйству. Научился пахать, столярничать, строить. А через годы сам стал тем, кого уважали в округе. Не по фамилии. По духу.
Прадеда он хоронил сам. Не плакал, только держал руку — сухую, крепкую. Ту, которая учила молча. В которой была вся любовь, что не кричит, а живёт.
А в комнате, на полке, осталась старая фотография. Мальчик и старик. На фоне деревни. Без улыбок, но с правдой.
И в сердце у Тимки жила одна фраза, которую он передал потом своему сыну:
— Не каждый, кто родил — родитель. И не каждый, кто рядом — чужой. Семья — это тот, кто держит тебя за руку, когда ты стоишь на краю.
