В тот вечер у Лены было странное чувство — будто кто-то изнутри шепчет: «Не возвращайся домой». Она не верила в приметы, не слушала внутренние голоса, считая это пережитками детства, но всё же замешкалась у входа в подъезд, глядя на тусклый свет фонаря, отбрасывающего тень от перил на асфальт. Воздух был тяжёлым, словно напитанным чужим дыханием, и даже обычное поскрипывание двери в подъезд показалось ей излишне громким. Она шагнула было вперёд, но вдруг обернулась, уверенная, что за её спиной кто-то стоит. Пусто. Только тень от дерева, шевелящаяся на асфальте, и глухой гул проезжающих машин. Сердце забилось чаще, но Лена мотнула головой — глупости, усталость. И всё же шаг её к двери был осторожным, словно она входила туда, где её уже давно ждали.
Дом был старым, довоенной постройки, с облупленными стенами, вечно мигающей лампочкой и специфическим запахом — смесью плесени, старых газет и чего-то ещё, неуловимо тревожного. Соседи здесь почти не менялись — те же старушки, которые вечерами сидели у подъезда, те же редкие мужчины в потёртых телогрейках, уходившие на рассвете на рынок. Она жила здесь с детства, после смерти родителей осталась одна в этой двушке, которую все соседи называли «кладбищенской» — за глухое окно на лестничной клетке, из которого, по слухам, во времена блокады выкидывали тела. Её отец работал в типографии и часто приносил домой обрезки газет, мать была библиотекарем и учила Лену читать по Чехову и Куприну. После их гибели в аварии Лена замкнулась, и единственным звуком в квартире стали тиканье часов и скрип старого пола.
Лена пожала плечами и пошла вверх, на третий этаж. Открыла дверь, включила свет. Всё как всегда: книжная пыль, тишина, старый холодильник, гудящий где-то на грани слышимости. Но когда она подошла к окну, чтобы закрыть форточку — заметила на подоконнике пыльный отпечаток ладони. Маленькой ладони. Детской.
Она отшатнулась. Никого у неё не было. Ни детей, ни гостей уже много месяцев. Её жизнь в последние годы сжалась до маршрута «работа – магазин – дом». Друзья растерялись, отношения закончились, а звонки сводились к коротким разговорам с начальством. И ладонь… ладонь была в пыли, будто кто-то изнутри тронул стекло. Пальцы, мелкие, кривые, словно у ребёнка, только слегка смазанные, будто бы тянулись и не решались дотронуться до конца. Но окно — закрыто. Замок — цел. Ни сквозняка, ни щели. Она смотрела на этот отпечаток с растущим холодом в груди, чувствуя, как за тонким стеклом будто что-то ждёт — не человек, не призрак даже, а само ожидание, настойчивое, как детский взгляд сквозь щёлку.
В ту ночь Лена не спала. Она включила ночник, закрыла все двери, заперла замки и свернулась под одеялом, уткнувшись лицом в тёплую складку старой подушки с цветочным узором. Сердце било медленно, с натугой, и в тишине квартиры каждый скрип, каждый хруст старых досок отзывался будто внутри неё. Она вспоминала, как отец в детстве говорил ей: «В этом доме кто-то ещё живёт. Просто мы его не видим». Тогда она смеялась, думая, что это такие странные шутки взрослого, уставшего от жизни. Он часто рассказывал странные истории, пока мать ругалась из кухни, называя его выдумщиком. А теперь не казалось смешным. Слова отца прозвучали как предупреждение, которое она не поняла тогда, но слишком ясно слышала теперь, сидя одна в квартире, где будто кто-то дышал в темноте вместе с ней.
Через неделю отпечатков стало больше. На полу, на шкафу, даже на зеркале в ванной. Маленькие следы, будто кто-то ходит по квартире. Некоторые были чётче других, с различимыми кончиками пальцев, и Лена ловила себя на мысли, что начинает различать между ними — один след будто принадлежал девочке, другой — младенцу, третий был шире, как у подростка. Но ни один замок не был взломан, окна не открывались. Она начала снимать на телефон, но записи были пустыми — следы пропадали. Только фото, сделанные на плёнку, кое-что сохраняли, но даже на них изображения со временем мутнели, будто кто-то стирал их изнутри.
И только бабушка с пятого этажа, увидев её на лестнице с кругами под глазами, тихо сказала:
— Ты их разбудила. Надо было уходить сразу.
— Кого? — прошептала Лена.
— Тех, кто остался тут. Их не всех увезли тогда… — и закрыла дверь перед её носом, будто боялась, что вместе с Леной в подъезде стоит кто-то ещё.
Лена начала искать в архивах, на форумах, в старых бумагах. Оказалось, в 1942-м здесь действительно был перевалочный пункт — тела свозили со всей округи, замораживали, хранили, ждали транспорта. Особенно — детей. Очень много детей. Настолько много, что в одной из старых заметок в районной газете упоминалась перегрузка подвалов и необходимость экстренной эвакуации тел. Несколько имён удалось найти — братья Беловы, пятилетняя Мила Солодовникова, школьник Толя Чепурнов. Все умерли от голода или пневмонии, их так и не похоронили по-человечески. Отчёты тонули в бюрократии, чьи-то инициалы стёрлись чернилами времени, но за сухими строчками стояли судьбы.
Однажды, проснувшись, Лена увидела на потолке меловой рисунок: дом, солнце и человечки с круглыми головами. Почерк детский. Но на полу — ни кусочка мела. И меловые линии были не просто белыми — они светились в темноте тусклым, чуть заметным свечением, будто кто-то хотел, чтобы она обязательно увидела.
Она не выдержала. Собрала вещи и съехала. Нашла квартиру на другом конце города. Новый дом, новые стены. И недели две всё было тихо. Пока однажды утром она не увидела на подоконнике знакомый отпечаток.
…Только теперь он был больше.
И рядом с ним — второй.
