Галину затягивало в мутный водоворот. Она никак не могла выбраться, выпутаться из грязной субстанции, отчего-то обозначенной разумом, как «вода». В голове паники нет. Лишь обреченная усталость какая-то, мысль: «Вот и все». Она рванулась в последний раз и… проснулась.
Вся в холодном поту. Ночнушку, подушку – хоть выжимай. Как надоело это все – сил нет. Приливы, отливы, ночные поты. Климакс, так его растак. Мало бабам проблем, вот, нате, получите и распишитесь. На погоны, как картежники говорят.
Галина тяжело поднялась с постели, машинально сунула ноги в шлепанцы. Косточка на правой опять предательски выпятилась. Кожа вспухла, покраснела. Давно пора какие-то ортопедические тапки, что ли, заказать. И ортопедические наколенники. А лучше – протезы, коли ноги отказываются служить хозяйке.
Прошлепала на кухню, включила свет. Поставила чайник. Все равно теперь не уснет. Такие сны противные, спасу нет, надоели до смерти! Взглянула на часы – три утра. Можно теперь и будильник не заводить. Без будильника Галя встает в одно и то же время. Она приноровилась уже. Если не спится, значит, нужно заняться каким-нибудь делом, до которого вечно не доходят руки.
И Галя занимается: то постирушки устроит, то квартиру вздумает драить, то починкой какой-нибудь займется, как дурочка, найдет худые мужнины носки и штопает, штопает, штопает. Часы – тик-так, время идет, небо за окном из базальтового становится молочно-серым, скоро рассвет. Глядишь, и ночь прошла.
Носки от мужа остались. А мужа нету. Раб Божий Николай представился три года назад. Подкачало давление. Пил всю жизнь, как бык. Мог ящик пива за вечер уговорить, и бродить, бродить, бродить без устали, донимать Галю разговорами. Мог скандал закатить от нечего делать. Музыку в телике врубить и слушать, песню за песней, при этом комментируя услышанное. Ой, как же он Гале надоедал.
Потом притих. Пить стал меньше, за сердце хватался. Галя его в больницу тащит – тот кобенится: «Я здоровый!» Довыкобенивался. Пришел однажды с работы, на головную боль пожаловался. Выпил аспирин, лег, уснул и не проснулся.
На похороны дети приехали. С работы мужниной мужики собрались: вздыхали, мол, косит смертушка нынче мужчин, ни должностей, ни фамилий не разбирая. Галя помалкивала. Косит их, ага. Соберутся после пяти в коптерках, и давай соображать. Досоображаются до чертей, а потом на автопилоте эти самые черти их до дома ведут на скандалы и слезы.
Слез не было. Ни слезинки. Как облегчение какое. Отмучился, родимый мой Коля. Туда тебе и дорога. Наталка, дочка, по папе убивается. Игорек, сын, мужественно скулами водит, переживает. А Галя стоит тупым истуканчиком и глазами хлопает. Хороша женушка. Слава Богу, на баяне не сыграла и частушки не спела. Однако, сделано все было по-людски. Не стыдно. Даже панихидку по Коле заказала, честь по чести.
Наташка обиделась вся:
— Ты, мама, как деревянная, никаких у тебя к папочке чувств!
Игорь ее одернул, пошипел:
— А что она, должна волосы на голове рвать и пеплом посыпать? Много ей счастья было от папашки?
В общем, поругались дети. Не понимают, что их ссоры матери – серпом по сердцу.
Поругались и разъехались. Молодо-зелено. Свои жизни, свои дела. Что им мать?
А у Гали тогда крылья за спиной выросли. Свобода! Не надо никого ждать вечерами, гадать: трезвый или пьяный явится. Никого в дни получки караулить не надо, думая, донесет или не донесет копейку до дома. Супы разогревать – не надо. Подстраиваться под его расположение духа (любит, не любит, плюнет, поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлет) не надо! Господи, зачем этот «замуж» нужен, если мужики такие зас*анцы? Почему их терпеть положено? Не много ли накидывает Господь на женщин за их первородный грех?
«Соблазнила Ева Адама». За это и расплачивается. Так что с Евы взять? Ее ведь нечистый соблазнил. Уж простил бы Бог несчастных потомков Евы. Дал бы им слабину. Так нет – одно и то же, одно и то же. Веками. Тысячелетиями.
В общем, Галина тогда зажила на полную катушку. А что ей лет – пятидесяти не было. На диету села, прическу сменила, обновки справила. С подружками на курорт смоталась. В кружок хорового пения записалась. Пела целый год, пока не надоело. Потом надоело встречаться с подружками. И краситься надоело. Откуда-то нежданно-негаданно заявилась тоска, уселась на грудь и придавила.
Галя никогда бы не поверила, что будет скучать по непутевому Коле. Плохие воспоминания растворялись, и на память приходили светлые моменты их совместной жизни. И прожитое казалось легким, смешным, ярким.
Когда Галя рожала первого, Игорька, Коля ужасно волновался. Мест себе не находил. Терроризировал роддом: родила, не родила? Нянечка, потерявшая всякое терпение, не выдержала, вбежала в предродовую и крикнула:
— Патракова! Галька! Рожай, как хочешь, но чтобы я твоего Кольку сегодня больше не слышала!
Галя и родила.
Коля потом раз семь пришел:
— Покажи сыночка!
Раз показала. Два. Три. На четвертый раз уже надоело с кровати вскакивать: кормить ребенка надо, и тело все болит. Замотала в пеленки собственную руку, пальцы в кукиш сложила – на!
А тот, дурак такой, посмотрел. Потом улыбнулся:
— На меня похож.
И ушел, весь довольный.
Вся палата валялась от смеха. Доктор потом все говорил: в жизни таких мамаш не видел. Ну одна малохольная рожать пойдет. Ну две. А тут все семеро – чумички.
-Чего хохочете? Швы на самых важных местах разойдутся!
Девчата за свои «важные места» испугаются. Затихнут. А как тут управишься. Когда нельзя смеяться, ведь еще больше хочется. Лежат и хихикают, как китаянки: хи-хи-хи. Ладошками рты прикрывают. От этого еще смешнее – и вот уже все стонут от хохота. Весело было, правда!
А когда Наташку рожала… Колька к тому времени к званию отца привык. С ума не сходил. А встречать Галю с ребенком пришел в роддом, не удержался. Посмотрел на дочку и вдруг скорчил умильно-просящую рожицу:
— Ой, какая хорошенькая! Галь, ну Галя-я-я-я, ну давай ребеночка себе оставим? Ну пожалуйста!
А рожица-то – вылитая мордочка Игорька. Он в то время доставал родителей искренней любовью к животным. Все, что увидит, домой таскал. И котят, и щенят, и даже черепашку из садика свистнул. И стоит такой, маленький, взъерошенный, просит:
— Мама, ну мам, ну мама-а-а-а-а! Ну он (она) такой (такая) хорошенький (ая)! Ну давай оставим!
Колька этот прикол здорово показал. Нянечки шутку не оценили. Зато Галю трясло от смеха.
— Вот мы сейчас какую ляльку Игоречку подарим, да?
Правда, дома, когда ляльку сыну показали, тот не оценил.
— Фу, какая страшная. Не пушистая даже!
Коля обиделся, губу надул, как маленький.
— Уж покрасивше твоей черепахи, Игорь!
Пришлось согласиться с доводами отца и принять Наташку, как неизбежное зло.
После привык. Мужчиной себя почувствовал. «Мелкую» надо ведь оберегать и защищать.
— Ты, Натаха, такая бестолковка, нельзя тебя на минуту оставить, — частенько говаривал Игорь маленькой сестренке. Усталым, мужским таким тоном.
Наташка орет – коленку рассадила. Игорь смачно на лист подорожника плюнет и на коленку ей с шиком прилепит, мол, до свадьбы доживет! И все. Инцидент исчерпан.
А вокруг солнце, зелень, бабушкина дача в самом расцвете. И бабушка, мама Гали, совсем молодая. Ровесница Гали сегодняшней. Сама Галя в легком, на бретельках, сарафане, тонкая, звонкая! И Коля – гладкий, мускулистый, улыбчивый. И его тянет на всякие приключения – на озеро Галку утянуть, подальше от любопытных глаз, на маленький островок посередине, где нежный белый песочек, где тихо, и – никого.
И они сбегают, как дети, от собственных родителей и от собственных детей. Сбегают на тот чудный остров, где никого, только они вдвоем. Где губы его и руки его… Господи, как хорошо и весело жилось им тогда…
Почему все поменялось, разрушилось, покатилось по наклонной? Когда это все началось? И, главное, за что? Понятно, в девяностые годы мало, кому сладко жилось. Уж не простому народу, это точно. Пришлось включить генную память, чтобы выживать во всеобщем хаосе.
Но почему мужчины придумали спасаться от несправедливости при помощи алкоголя? И не спасение получилось, а прятки – бессмысленные и бесполезные. Галя тогда надеялась – их это не коснется. Зря надеялась – Николай с каким-то ожесточением упал в мертвую пучину, с наслаждением каким-то! И все посыпалось.
Пока Галина искала выходы из безденежья и безнадеги, Коля страдал. Пил. Ел. Буйствовал. Куда-то подевался смешливый симпатичный, любящий муж. На его место пришел капризный, угрюмый пьяница. А она все надеялась: тащила этот чемодан без ручки, спасала, кодировала, угождала ему, трезвому и недовольному тем, что трезвый, нервничала, следила за каждым мужниным шагом, а потом, когда он оступался – начиналось все сначала. Покоя не было, их остров затопило мутной, пропахшей сивухой, жижей…
Дети отбивались от рук. Веселые и спокойные, вдруг начали ссориться и ненавидеть друг друга. Не удивительно – взрослели Игорь и Наташа в невыносимой обстановке. Папина хмельная тоска повлияла на них самым отвратительным образом. Они полюбили деньги, как самый главный, единственный источник счастья. Деньги – смысл жизни. Деньги – все!
После смерти родителей осталась крошечная квартира со смежными ванной и туалетом, размером метр на два. Окна выходили на запад, этаж – цокольный. Корысти от такого жилья с гулькин нос. Но, все-таки, это была отдельная квартира, очень теплая, в уютном зеленом дворе. К квартире прилагалась дача, та самая, у озера с островами. Щитовой домик о двух этажах с простенькой печкой и малюсенькой банькой, спрятавшейся среди яблонь. Немудреное богатство. Не зажируешь. Но ведь родители любили и квартиру, и дачу свою, холили и лелеяли. К ним приятно было заходить. Игорь и Наташа обожали бывать у бабушки и дедушки.
И что потом? Молоко на губах не обсохло, как стали презрительно называть дачу развалюхой, а квартиру – бабушатником.
-Ой, мама, давай это все сбагрим поскорее! – ныли, — мы себе приставку «Денди» купим, кроссовки, новый телик и видик!
Тогда Галина еще в силах была. Могла влиять на «деток» правильно. Треснув Игоря по губам за «бабушатник», коротко и ясно сказала, что имущество покойных стариков разбазаривать не будет.
— Вы о будущем своем хоть немного думаете? Сейчас продадим все это за копейки, а потом вы же все мозги мне съедите за то, что оставила вас, деточек, без жилья и земли! Нет уж, дудки! Обойдетесь без приставки.
Ох, какими волчьими глазами они взглянули на Галю. Неужели упустила их? Неужели звереныши выросли из послушных и ласковых детей?
Первый звоночек. Забыла. Успокоилась. Слава Богу, разлетелись по универам, выучились, оперились. Хоть тут повезло, получили профессии. Работать устроились. Игорь жениться собирался. И тут-то Галя и подарила ему бабушкину дачу. Земля нынче дорога. Коли есть желание, сила, умение, Игорь сможет сделать это место настоящим семейным гнездом.
Наташе досталась квартира. Не надо скитаться по частным, свое есть. Пусть хрущебка, пусть пока без ремонта – все равно, воистину, царский подарок!
Особой благодарности от детей Галина не ждала – нынче молодежь не очень-то благодарная. Но откровенного хамства, настоящей войны между братом и сестрой она точно не предвидела! Естественно, главным виновником, основным поджигателем конфликта, дети объявили родную мать. Игорь грыз ее за неумную расточительность:
— Я с женой должен в хибаре ютиться, «туеву хучу» денег в вашу дачу вложить, а «эту» — на все готовенькое, да?
«Эта», которая «на всем готовеньком» злилась:
— Туалет страшный, кухня страшная, обои отваливаются! Мне сдохнуть теперь, на ремонт зарабатывая?
В общем, замордовали. Общаться друг с другом напрочь перестали. В один миг сделались чужими людьми. Галина поначалу, звоня сыну или дочери, напоминала в дни рождения Игоря или Натальи:
— Не забудь поздравить сестру (брата).
Лучше бы не напоминала. И с той, и другой стороны такое шипение, такое ядоотделение начиналось, что просто ужас.
В общем, картина ясная: Коля пьет и в ус не дует, дети грызутся. О каком здоровье речь? К сорока шести годам у Галины начались проблемы с давлением, с сахаром в крови, с сосудами, со зрением. Она молча пила таблетки, задыхалась, пила воду литрами и не могла напиться. В итоге просто сдалась – если всем наплевать, то чего Галя суетится? Помереть бы, да и…
Но ее Бог не взял. Мужа прибрал, оставив Галину одну. И ей полегчало. Даже время на здоровье появилось! На подруг, на хобби, на счастье! Она перестала обращать внимание на вечные эгоистичные дрязги детей. Просто забила на их споры и ссоры. Да и дети к тому времени обросли разными проблемами и проблемками, долгами, кредитами. Рутина затянула их в житейскую круговерть так, что они даже могли являться к матери на юбилеи и празднования Нового Года, где держались относительно мирно.
Но все прошло. Прошло, прошло, испарилось… И Галя затосковала по Николаю, тому, молодому и веселому, черт бы его побрал. Вот что за причуды? И сны эти доконали просто. К чему бы это?
Хоть бы Игорь с Ольгой, невесткой, обзавелись бы детишками. Чего тянут? Кого ждут? Дачу оборудовали, отделали, как конфетку, любо-дорого! Везде у них «фен-шуй» и всякие другие выдумки. По газону пройти страшно – Ольга такими глазами посмотрит, что Галя готова под землю от стыда провалиться.
Зачем красоту наводить, коли дышать среди этой красоты надо через раз? Галя, погостив немного у ребят, поахав и поцокав для приличия, больше к ним не ездила. Да они и сами не настаивали, окопались, как кроты на даче и видеть никого не желали.
— А вы на островах бываете? – спросила Игоря как-то Галина.
— А чего там делать? Дома дел по горло, — отмахнулся от нее сын.
А Гале так хотелось попасть еще один разочек на те острова. Развести бы костерок на белом песочке, послушать его уютное потрескивание. Картошку запечь в углях. Поплакать, повспоминать. Не судьба, наверное. С лодочным мотором Гале не управиться, на веслах она не доплывет… Эх, Кольча, ты, Кольча. Навеки остался молодой Колька на том острове…
Наташка тоже замуж не торопится. И детей не хочет. Живет одна в «студии», как она окрестила бабкину хрущебку, и живет в свое удовольствие. Питается «суши», всякими «том-ямами» и прочей ерундой. Тощая как вобла, зато плащ у нее ядовито красный, помада красная и лак на ногтях красный. Идет по городу, как знамя октября, отсвечивает. В гости не приглашает. Не то, что бы, уж совсем не пускает к себе, но и не привечает… Галя не навязывается, ей в этом сером «офисе» евроремонтном зябко и неуютно…
***
С утра Галина почувствовала себя нехорошо. Голова не болела, раскалывалась. Померила давление и обалдела от цифр на равнодушном приборе. Решила съесть таблетку и лечь на диван. Лежать и не двигаться, чтобы несчастная черепная коробка не лопнула ненароком.
Забылась в тревожной дремоте, сквозь которую пробивалась пульсирующая боль. Потихоньку Галю затянуло в какой-то мутный, до ужаса знакомый водоворот. Руки отказывались повиноваться, Галю тянуло на черное дно, и она поняла, что выплыть на поверхность больше никогда не удастся. Наверное, то же самое чувствует мышь, которую уже наполовину поглотил питон. Больно, жутко и… спокойно уже. Все. Чего теперь рыпаться? Скорее бы умереть, забыться опустошающей чернотой и исчезнуть навеки. Нет жизни – нет боли…
Ее выкинуло на берег. Белый, белый песочек. Запах озерной сырости, чуть сладковатый, свежий, ненавязчивый. Откашлялась, попыталась подняться, опираясь на молодые сильные руки. Оглядела себя – она вся сама молодая и сильная. Мокрые волосы текут по голым смуглым плечам. Живот упруг, грудь высока, ноги стройны и… никаких косточек.
Звуки постепенно заполнили Галин сон: где-то бестолково пересвистывались птицы, разбуженные Галиным внезапным вторжением. Темноту разрывало яркое пламя вкусно потрескивающего костерка. И это пламя освещало мужскую фигуру. Знакомый облик – клетчатая рубашка, распахнутая на груди, рваные, небрежные джинсы. Светлая челка и белые зубы.
Коля? Коля!
В горле пересохло. Язык прилип к небу.
— Я уже умерла?
Он улыбнулся.
— Садись, Галинка. Сейчас я чаю тебе заварю.
Около Коли лежал его походный брезентовый рюкзак, старого, еще советского пошива. Он выудил оттуда свой армейский котелок, кружку, заварку «со слоником», сахар-рафинад. Гибко, легко, шагнул к берегу и черпнул из него воды. Ловко соорудил над костром перекладинку на рогатках, повесил на огонь котелок.
Вода быстро закипела, и Коля, подсыпав в котелок пару пястей заварки, да еще и брусничного листа пару веток, отставил чай в сторонку. Из того же рюкзака достал десяток картошек, закопал их в золу.
— Скоро испечется. Это дело – быстрое.
Рот Галины заполнила слюна. Пожалуй, так-то можно умирать. Остров, лето, никакой боли и тяжести, все тело насыщено здоровьем и силой. Коля рядышком.
Николай покачал головой.
— Нет, милая моя, нет. Нечего тебе тут. Рано.
Галина даже расстроилась.
— Почему? Мне ТАМ нечего делать. Никому я не нужна. Болею. По тебе, Колька, скучаю. Знаешь, по тебе вот такому – скучаю. Не по взрослому тебе. Мне все кажется, что это и не ты был.
— Не кажется, — ответил Коля, — меня бесы одолели. А я и не противился. Небо поганил.
Он палкой начал выкатывать серые, потрескавшиеся от жара картофелины из золы. Взял одну, подул на нее со всех сторон, протянул Галине. Тут же, следом за картошкой, подал крупную соль в спичечном коробке и хлеб. Налил в свою походную кружку крепкий, душистый, сладкий чай.
Говорить ни о чем не хотелось. Гале давно так не было хорошо.
— Не мираж! Вкуснота! – восхитилась она, — век бы с тобой сидела на острове и никуда не уходила. Меня, Коля, давление замучило просто!
Николай нежно поправил на Галином лбу прядку волос.
— Насидишься еще. Не волнуйся. А боль пройдет – врачи тебя маленечко подправят. Поела?
— Я соскучилась. Коль. Ты поцелуй меня. Пожалуйста.
Он обхватил ладонями ее лицо и поцеловал в глаза. Потом в щеки. И в губы. Захотелось плакать.
— Тебе пора, Галенька. Там ждут. Наташка ревит белугой, а ей нервничать нельзя.
— Почему?
— И так нервы ни к черту. Влюбилась в женатика. Блудит. А он ей мозги компостирует: женюсь-не женюсь. Не женится. Я знаю. А у нее уже дитя в животе. Как она без тебя?
Галина задумалась. Выходило, что никак.
— А что еще тебе видно, Коль? У Игорька Оля родит?
Николай вздохнул.
— Ты думаешь, мне тут все показывают? Ничего мне не показывают. Сижу, как пень, и жду.
— Меня?
— И тебя. Долго еще надо сидеть. Отбывать. Ты вот что, Галь, послушай.
Он снова обнял ее.
— Ты не злись на НЕГО. Не надо. За грехи Евы – не надо. Все тут по справедливости. Мужики за вас отвечают. За ошибки, за сплетни, за слезы. За все платят. Как положено.
— И ты?
— И я. Только за другое. За равнодушие. За скотство свое. За твои слезы. За детей.
Он осыпал поцелуями Галино мокрое от слез лицо. Расставаться с ним было невыносимо: теплый же, дышит. Сердце бьется. И запах его, такой родной, такой близкий… А надо расставаться, будто перед войной. Только он остается ждать, а Галя уходит.
***
Очнулась в белой палате. Даже не удивилась.
— Ну, Галина Ивановна, как ваше самочувствие? – докторша в тесном халате, мешавшему докторской груди пятого размера развернуться, вдохнуть жизнь с полнотой всех своих докторских чувств, пристально вглядывалась в пациентку.
— Спасибо, хреново. Рука затекла.
— Придётся потерпеть. Капельница, знаете ли.
Галина скосила глаз на пуговицы белоснежного халата. Бедная, бедная грудь. Бедная докторша. Замучилась с такой грудью. Это же какие лифчики надо разыскивать, на заказ, поди, шьет!
— Чего у меня? Гипертония.
— И гипертония, и целый букет сопутствующих заболеваний. Дочка вас спасла. Хорошо, ключ у нее. Так бы не выкарабкались. С таким давлением не шутят. Говоришь вам, говоришь… Она, дочка, снаружи сидит. На пару минуточек впущу. А дольше – и не просите. Только из реанимации привезли, надо понимать.
Она пошла к двери, полная, пышная, словно растолстевшая Мерлин Монро. И через минуту в палату втиснулась зареванная Наташка.
Брякнулась на колени возле кровати, давай свободную руку целовать.
— Ладно, ладно, Наташка. Все хорошо. Починят. Подлечат, что ты?
Наташка кивала мелко-мелко. Губы ее (без ядовитой помады) подрагивали.
— Не тошнит? Голова не кружится?
Вот это взгляд! Вот это настоящий «баран перед новыми воротами».
О том, что еще было известно, Галина решила промолчать.
— Ничего, ничего. Рожай спокойно. Вырастим. Болеть некогда будет. И хандрить – тоже. Глядишь, и Оля Игорька, на тебя глядя, спохватится. Будет жизнь ключом бить. А то раскисли мы все тут. Игорь знает, где я?
— Знает, мама. Они же в Крым уехали, когда с тобой все это случилось. Вернутся скоро уже. Не волнуйся.
— А я и не волнуюсь, — Галина улыбнулась, — чего мне волноваться?
Наташка ерзала от нетерпения.
— Мама, а откуда ты… Ну… как ты узнала?
— Пятнышки по лицу пошли. Сама посмотри. У меня такие же были, когда тебя носила. Иди, я тебя поцелую, девочка моя. Не плачь. Не плачь. Все образуется. Теперь заживем, как нормальные люди. Теперь заживем…
Дочка улыбалась. Ей уже было не так страшно и тоскливо. Где-то далеко мчался на всех парах Игорь, подгоняемый тревогой за мать, без которой, оказывается, жить он пока не научился. И ведь нельзя так гнать, и ведь Ольга, не смевшая пищать что-то типа «Не гони, мама подождет», сидела, скорчившись от ужаса. «Нельзя так гнать, милый, разобъемся ведь, милый»
Слава Богу, протилинькал телефон Игоря, остановив, наконец, бешеную автомобильную езду. Припарковавшись на обочине, Игорь принял звонок.
— Игоречек, Игорь, не торопись. Мама в порядке. Да, да, выкарабкалась. Да, я у нее. Хорошенькая, ага. Что говорит? Говорит, чтобы ты возвращался обратно на курорт. Чтобы отдыхал. Чтобы Ольга грела… попу. Да, шутит, ага. Ага, и она тебя любит. И я тебя люблю. Пока!
Игорь откинулся на мягкое сиденье в полном изнеможении. Мать их любит. Мать от них пока никуда не уйдет. Ольга легонько тронула его за руку. Он сжал ее пальцы.
— Все хорошо? – спросила жена.
— Да. Я очень на это надеюсь, — ответил муж.
