Я смотрю на унитаз и не могу поверить своим глазам. Там, в белоснежной керамической чаше, плавают остатки моей солянки – той самой, что я варила четыре часа. Четыре. Часа. Моей. Жизни.
– Олимпиада Львовна! – кричу я, чувствуя, как дрожит голос. – Вы что же это делаете?!
Свекровь появляется в дверном проёме ванной, вытирая руки безупречно белым кухонным полотенцем. На её лице – выражение праведного негодования.
– А что такое, Леночка? Что-то случилось? – её голос сочится мёдом, от которого у меня сводит зубы.
– Вы… вы выбросили мою солянку. Я же её для Толи готовила…
– Ах, это… – она небрежно машет рукой. – Знаешь, дорогая, я попробовала – совершенно несъедобно. Слишком много специй, мясо пережарено. Толечка такое есть не будет. Он с детства привык к правильной, здоровой пище.
Я закрываю глаза и считаю до десяти. Потом ещё раз. И ещё. Пять лет. Пять лет я живу в этой трёхкомнатной квартире, где каждый сантиметр пропитан присутствием Олимпиады Львовны. Где каждая вещь имеет свою строго определённую позицию, а любое отклонение от установленного порядка вызывает бурю негодования.
– Мам, Лен, вы чего тут? – Толик появляется в коридоре, только вернувшись с работы. Его русые волосы взъерошены после шапки, щёки раскраснелись от мороза.
– Толечка! – восклицает свекровь. – А я как раз собиралась готовить твой любимый борщ! Леночка попыталась что-то сварить, но, к сожалению…
– Я четыре часа готовила солянку, – перебиваю я. – А твоя мама её вылила. В унитаз.
Толик переводит растерянный взгляд с меня на мать и обратно. Я вижу, как на его лице появляется знакомое выражение – смесь вины, беспомощности и желания спрятаться где-нибудь подальше от наших «женских разборок».
– Может, не надо… – начинает он.
– Что не надо, Толя? – я чувствую, как внутри поднимается волна гнева. – Не надо говорить о том, что твоя мама постоянно вмешивается в нашу жизнь? Что она считает меня неспособной даже суп сварить? Что она…
– Лена! – Олимпиада Львовна выпрямляется во весь свой внушительный рост. – Я просто забочусь о здоровье сына. Ты же знаешь, у него слабый желудок…
– У него нет слабого желудка! – взрываюсь я. – Это вы его таким сделали! Вы и ваша гипер…опека!
Толик стоит между нами, как рефери на ринге, только вместо того чтобы разнимать, пытается слиться со стеной.
– Девочки, может, давайте спокойно…
– Толенька, – прерывает его мать, – иди переодевайся. Я сейчас быстренько сделаю настоящий борщ, как ты любишь.
Я разворачиваюсь и ухожу в нашу с Толей комнату, громко хлопнув дверью. Падаю на кровать и утыкаюсь лицом в подушку. В голове крутятся воспоминания пятилетней давности, когда мы только поженились.
– Толик, может, снимем квартиру? – предложила я тогда.
– Зачем, Леночка? – удивился он. – У мамы трёшка, места всем хватит. И потом, она же совсем одна после того, как папы не стало…
Я согласилась. Потому что любила. Потому что казалось – ну как может быть плохо в семье? Ведь все хотят как лучше.
Первые звоночки появились уже через неделю после переезда.
– Леночка, – сказала тогда Олимпиада Львовна, – ты неправильно складываешь полотенца. Смотри, как надо…
Потом было замечание о том, как я мою посуду. Потом – о том, как готовлю. Как стираю. Как глажу Толины рубашки. Как расставляю обувь в прихожей.
Кухня стала полем главной битвы. Каждое моё действие подвергалось критике и корректировке.
– Нет-нет, Толечка не ест острое!
– Ты слишком много масла льёшь!
– Почему так мелко режешь? Надо крупнее!
– Ой, что ты делаешь? Толик с детства не переносит укроп!
А Толик… Толик просто улыбался виновато и говорил:
– Девочки, вы же обе меня любите. Давайте жить дружно?
Стук в дверь вырывает меня из воспоминаний.
– Лена, – голос мужа звучит неуверенно, – можно войти?
– Входи, – отвечаю я, не поднимая головы от подушки.
Он садится рядом, кладёт руку мне на плечо.
– Мама не со зла, – начинает он привычную песню. – Она просто привыкла заботиться…
– Толя, – перебиваю я, садясь на кровати, – ты когда-нибудь задумывался, почему у тебя «слабый желудок»? Почему ты боишься пробовать новые блюда? Почему каждый раз, когда я готовлю что-то новое, ты сначала смотришь на маму?
– Я… – он запинается. – Просто мама лучше знает…
– Что она знает, Толя? Что ты любишь? Или что она хочет, чтобы ты любил?
В комнату доносится запах борща. Идеального борща Олимпиады Львовны. С идеально нарезанными овощами. С идеальным количеством специй. С идеальной кислинкой.
– Знаешь, – говорю я, глядя мужу в глаза, – я больше не буду готовить. Вообще. Пусть твоя мама готовит. Она же лучше знает, что тебе нужно.
– Лена…
– Нет, правда. Зачем тратить продукты? Зачем тратить время?Твоя мама выплеснула кастрюлю моей солянки в унитаз! Пусть теперь готовит сама!
Толик молчит, теребя пуговицу на рубашке. Я знаю это выражение его лица – он хочет что-то сказать, но боится. Боится обидеть маму. Боится расстроить меня. Боится нарушить привычный порядок вещей.
– Толечка! – доносится из кухни голос свекрови. – Иди кушать, всё готово!
– Иди, – говорю я. – Твой идеальный борщ ждёт.
Он встаёт, делает пару шагов к двери, останавливается.
– Знаешь, – говорит он, не оборачиваясь, – твоя солянка… Я однажды пробовал её на работе, когда ты приносила мне на обед. Мама тогда болела и не видела. Она… она была очень вкусной.
Я смотрю на его спину, на ссутуленные плечи, и меня охватывает острая жалость. Жалость к этому тридцатипятилетнему мальчику, который до сих пор боится расстроить маму. Который прячет свои настоящие желания и предпочтения за маминым «так надо».
– Толя, – говорю я тихо, – нам надо съехать.
Он замирает с рукой на дверной ручке.
– Но как же мама? Она же…
– Она справится. И мы справимся. Иначе через год здесь будет не три человека, а два. Потому что я так больше не могу.
– Толечка! – снова зовёт Олимпиада Львовна. – Борщ остынет!
Муж поворачивается ко мне, и я вижу в его глазах что-то новое. Что-то, похожее на решимость.
– Давай поищем квартиру, – говорит он. – В эти выходные.
Я киваю, чувствуя, как к горлу подкатывает комок.
– Только давай не будем говорить маме, пока не найдём? – добавляет он почти шёпотом.
– Конечно, – соглашаюсь я. – Конечно, не будем.
Он уходит, а я сижу на кровати, глядя в окно. За стеклом падает снег – мягкий, пушистый, укрывающий город белым покрывалом. Где-то там, среди этих заснеженных улиц, есть наша будущая квартира. Наша собственная кухня, где я смогу готовить всё, что захочу. Где мои кастрюли будут стоять там, где я их поставлю. Где мои специи будут храниться в том порядке, который удобен мне.
Из кухни доносятся голоса:
– Мама, а может, не надо было выливать Ленину солянку?
– Толечка, ты же знаешь, я забочусь о твоём здоровье! Садись, ешь борщ, пока горячий.
Я улыбаюсь. Ничего, осталось потерпеть совсем немного. А пока… пока пусть Олимпиада Львовна наслаждается своей временной победой. А солянку я обязательно сварю снова. В нашей новой квартире. И она будет самой вкусной в мире – потому что это будет наша солянка. Только наша.
