Муха разгуливала по Машкиной щеке, останавливалась, потирала лапки и шла себе дальше. Разве что не насвистывала.
Машка накрыла голову подушкой, отвернулась к стене. Раскладушка возмутилась, скрипнула. Ее возмущение потонуло в грохоте проезжающего мимо состава.
Машка вскочила, отшвырнула подушку. От мухи подушка спасла, а вот от громыхания мчащегося поезда ничего не спасает!
— Ненавижу!
Машка натянула сарафан. Красивый, расклешенный, зеленый, в большущих ромашках. Сунула ноги в голубые «мыльницы».
Мамина кровать была пуста. Конечно, чуть свет та уже на огороде. Дразнит солнышко своей пятой точкой.
***
Машка, хмурясь и зевая, вышла на крылечко, огляделась. Дача! Гори она синим пламенем. Она ее терпеть не могла. И было, между прочим, за что.
Это у нормальных людей домик, шесть соток и тишина. А у них с мамой гремящий ад в полосе отчуждения.
Папочка откупился таким барахлом. «Пусть дача ваша будет, ребенку полезно на природе жить», — это он, когда к другой уходил, расщедрился.
Где он взял-то эту дачу? Полулегальная какая-то. Хотя чего от папы ожидать. Ушлый мужик. Это мама так всегда говорила. Но даче обрадовалась. Вон с утра пораньше уже в помидорах своих сидит.
А Машка не желает! У нее лето, каникулы. Она хочет в город к подружкам. Но маму не проймешь.
— Нет, одну я тебя в городе не оставлю. Нос не дорос еще. Глупостей каких-нибудь наворотишь!
Машка, конечно, злилась на мать. Все у нее доросло до самостоятельности. И нос в том числе. Шестнадцать лет как-никак.
И глупостей она никаких не собиралась воротить. Мама просто злопамятная! Подумаешь, однажды запах табака от Машки унюхала.
Ну попробовала та один-единственный раз. Не понравилось. Так разве маме это объяснишь. Она же ее чуть с «мыльницами» тогда не проглотила:
— Ишь, поганка малолетняя! Дрянь всякую она пробует. А что дальше будет? Ну ничего, на даче устрою тебе трудотерапию, чтобы на чепуху всякую времени не было!
Маша потянулась: пойти, что ли, досыпать?
— О, Машунька, встала уже. Сбегай за хлебом! — Мама!
Вылезла из своих помидоров.
— Дай хоть умыться, — проворчала Машка.
Умывальник — чудо техники! Дергаешь за пипку, льется вода, стучит в железную ржавую раковину, а под раковиной ведро! Которое нужно периодически опорожнять.
Вода холодная, да и той на донышке. Машка поплюхала тем, что было, в лицо. За новой идти лень.
Глянула на себя в зеркало. Пережженная химия за ночь скаталась в желтый валенок. Машка продрала ее массажной щеткой. Теперь голова напоминала пушистый одуванчик. Ладно, сойдет.
Взяла болоньевую цветастую сумку, бросила туда мамин кошелек и пошла, ругаясь про себя на весь белый свет.
***
Хотя чего ругаться? Лучше уж сейчас за хлебом сбегать. Июль в этом году жаркий. Днем печет так, что мозги под химией плавятся, а утром очень даже ничего. Свежо, да и идти недалеко.
Сперва надо пройти лужок, усыпанный желтыми одуванчиками, потом будет маленькая рощица с тонконогими березками да осинками, и пожалуйте на станцию. А там и магазин. Прогулка на полчаса от силы.
И все равно, Машка злилась. Да так сильно, что одуванчиковый луг проскочила, даже не заметив. И только в рощице опомнилась: что-то долго она идет. Огляделась: тонкие деревца вокруг. Да только выглядят они как-то иначе. Стволы искривленные, все в лишайниках да мхах. Словно болеет роща.
«Ладно, какое мне дело до местной ботаники, — подумала Машка и ускорила шаг. — Быстрее надо. А то хлеба не достанется!»
Под голубыми «мыльницами» чавкала тропинка, сочно зеленели вокруг папоротники. Мокро. Странно, дождя вроде не было… Да когда же эта роща закончится?
Машкина тревога росла. Теперь она уже не переживала о том, хватит ли ей хлеба. «Выберешься ли ты вообще из этого леса?» — услужливо подсунул мозг причину для паники.
А роща и правда незаметно превратилась в лес. Тропинка вилась по мхам почти невидимой ниточкой. Березки и осины сменились разлапистыми толстенными елями.
«Все, поворачиваю!» — решила Машка и развернулась на сто восемьдесят градусов.
Под ногой хрустнула ветка, и Машкины нервы не выдержали: она рванула что было сил. Спотыкаясь о корни, не обращая внимания на воду, набравшуюся в «мыльницы». Скользя и чудом не падая, она неслась, что твоя лань.
Выскочила на лужок, обрадовалась. Остановилась отдышаться и вдруг обнаружила: одуванчики исчезли! Среди разнотравья то там, то тут возвышались исполинские зонтики борщевика.
«Этого не может быть! Не сумел бы он вырасти так быстро!» — Машка едва не заплакала. Но тропа через луг была на месте. Это успокаивало. Она зашагала вперед.
«Никуда я не денусь с этой дурацкой дачи! Даже и мечтать не стоит!» — зло утешала себя Машка. От злости и правда делалось привычнее, что ли. Только вот почему-то с каждым шагом становилось все холоднее.
Наконец луг остался позади. Замаячил забор их дачи, рядом старый дуб, в кроне которого проглядывала желтизна. Небо нахмурилось, вздохнуло и заплакало мелким холодным дождем.
Машка обхватила себя руками: «Ну и погодка! Вчера жарища, а сегодня прямо осень! Вон даже листья желтые на дереве. Ну и плевать, главное, из этого заколдованного леса выбралась!»
Но когда она подошла к забору, паника вернулась, да еще и ужас с собой привела. Дом выглядел так, словно в нем не жили уже много-много лет. Участок зарос травой и ивняком. Краска облезла, окна скалились осколками стекол.
— Мама! — заорала Машка и бросилась в дом.
***
Пыль, паутина и грязь. Желтые листья на полу. Остов раскладушки, шкафчик без дверцы.
— Мама…
Никого.
За окном загудело, застучало. Пока еще далеко. Приближался поезд. Машка потерянно вышла на крыльцо. Ветер швырнул в лицо пригоршню мелкой холодной мороси. Осень, натуральная осень.
Поезд приближался. Машка смотрела на него, словно на летающую тарелку: такого она еще не видела. Вроде обычная пригородная электричка, только не такая, как надо. Красная! Не бывает красных электричек, они просто обязаны быть зелеными! Так правильно и привычно. Да куда же она попала-то?!
Вагоны ползли один за другим не торопясь. Колеса лениво перестукивались, в окнах маячили пассажиры. Машка провожала их пустым взглядом.
***
Тем временем Мария Ивановна смотрела в одно из окон этой самой электрички. Грустила, вспоминала.
Где-то здесь ее старая дача. Они с мамой туда ездили. Мама дачу обожала, а вот Маша считала ее карой небесной. Ругалась с мамой из-за этого по первости. Потом, правда, Маша передумала. А вот почему, уже и не помнит.
Эх, вернуться бы хоть на миг туда. И пусть тогда гремели поезда, пусть не давали спать. Пусть умываться приходилось у допотопного умывальника ледяной водой. Зато тогда была жива мама! Лето казалось бесконечным, небо бескрайним. И даже одуванчики были красивыми. Словно подражали солнышку с земли.
Теперь у нее нормальный дачный дом в садоводстве. Целых десять соток уюта и комфорта за забором. А еще столько же одиночества. Никого у Марии Ивановны нет. Мама давным-давно умерла, муж тоже ушел рано. Детей не случилось.
Вот и ездит Мария Ивановна на эту дачу одна. Даже и не знает зачем. Наверное, потому, что так положено. Зря, что ли, покойный супруг ее строил?
Да и занять себя чем-то надо на выходных. Тошно в пустой квартире до жути. Эх, не так она свою жизнь в молодости представляла. Думала, будет счастье полной ложкой хлебать. Но судьба по-своему решила.
Зато теперь, когда проезжает мимо знакомой полосы отчуждения, всегда вглядывается в серые развалюшки, оставшиеся с незапамятных времен. Ищет свою старую дачу взглядом. Находит и грустит.
Вот и она! Мария Ивановна прилипла к окну. Да так и обомлела. На пороге их полуразвалившейся дачки стояла девчонка.
Худенькая, с нелепой желтой химией на голове, в зеленом сарафане, расписанном большими ромашками. У Марии Ивановны был такой. А на ногах у девчонки голубые пластиковые «мыльницы».
«Неужто их еще делают?» — удивилась Мария Ивановна. Поезд замедлил ход, словно предлагая рассмотреть девочку. И она рассмотрела: схватилась за сердце. Воздуха в вагоне стало удивительно мало. Она узнала ее!
«Я ведь рассказывала маме! В то самое лето, когда мы с ней ругаться перестали, говорила, — пронеслось у Марии Ивановны в голове. — А она не поверила, и меня убедила, что все это неправда!»
Девчонка тем временем переступила «мыльницами» на крылечке, кинула последний взгляд на электричку и нырнула в темный дверной проем.
«Беги, Машка, беги. Тебя мама ждет. Ты еще можешь к ней вернуться, а вот я уже нет», — подумала Мария Ивановна, глядя ей вслед.
***
Смотреть на ненормальную кумачовую электричку больше не было сил. Машка вернулась в дом. Она в первый раз не знала, что делать! И от этого бессилия хотелось зареветь. Это не поможет, конечно… Но слезы уже скопились в уголочках глаз, собираясь десантироваться. Тогда она закрыла лицо руками и зарыдала.
Плакала долго, со всхлипами, с подвыванием. Наконец иссякла, отняла мокрые ладошки от глаз. И увидела, что дом снова переменился.
В окошко, как ни в чем не бывало светило солнышко. Родная Машкина раскладушка так и стояла не убранная, рядом валялась подушка. Ровно там, куда ее утром запулила Машка.
— Мама? — Она выскочила на крыльцо.
— Вернулась уже? А я и не заметила? Купила хлеба?
Машка рванулась к ней, повисла на шее, всхлипнула, поцеловала в шершавую, обгоревшую на солнце щеку.
— Ты чего, Машка? Хлеба не было? Да не горюй. Блинов сейчас напеку. Если ты меня, конечно, отпустишь.
Маше не хотелось ее отпускать. Но в животе урчало, а еще она должна рассказать маме все. И про ненормальную рощицу, и про красную электричку. Только вот поверит ли?
Мама не поверила.
— Перегрелась ты, Машунька. Жарит-то как. Я тебе сто раз говорила: панамку надевай! А ты все красоту свою помять боишься! Вот и напекло голову-то.
«А может, и правда, напекло», — засомневалась Машка.
Думать о страшном не хотелось. Тем более что за окном погружался в жаркое марево летний замечательный день. Светило солнышко, мама сидела напротив. И все было так хорошо, что Машка впервые за это лето подумала: «Вот оно, счастье! И пусть так будет всегда!»
