Писем от сына не было уже семь месяцев. Сначала Валентина Павловна считала — дни. Потом — недели. Потом перестала. Не потому что смирилась, просто стало невыносимо ждать каждое утро почтальонку, которая всё чаще проходила мимо, глядя в сторону, как будто извиняясь. Каждое утро она проверяла ящик дважды — сразу после рассвета и перед обедом. Иногда заглядывала и вечером, будто письмо могло прийти позже, нарушив расписание. Но ящик был пуст. Снова.
Алексей уехал в Германию три года назад. По программе. Обещал, что временно. Что накопит, поможет, а потом вернётся. Улетал с рюкзаком, новым телефоном и взглядом, полным надежд. Писал каждую неделю, потом — реже. Потом — вовсе перестал. Как будто там, за границей, кто-то медленно стирал его прежнюю жизнь ластиком — сначала детали, потом адрес, потом мать.
Она оправдывала его как могла. Устал, работает, язык, новая страна, другие заботы. Повторяла это как мантру, чтобы не расплакаться, чтобы не поддаться панике. Внутри жила надежда, цеплялась за обрывки воспоминаний: как он, ещё школьником, прибегал с улицы весь в снегу и первым делом звал её на кухню — «расскажу, мам». А теперь — тишина.
А потом оправдания закончились. Осталась только стена. Глухая, холодная, растущая каждый день между ними, как бетон, который застывает по капле.
В поселке таких, как она, было много — матерей, которым никто больше не пишет. Они узнавали друг друга по глазам: живые, но в тени. Беззвучное братство женщин, у которых когда-то были сыновья, но теперь — только память. Пустые почтовые ящики стали символом — как могила при жизни. Соседка Люба говорила: «Зато живой. Тебе повезло». Валентина кивала. И чувствовала вину за то, что этого мало. Потому что хотелось большего — не денег, не подарков, а просто: «Мам, как ты?»
Жила она тихо: огород, кошка, вечерние сериалы. По пятницам — уборка, по субботам — рынок, где продавцы уже знали её по имени, а кассирша всегда спрашивала: «Снова без пакета, Валентина Павловна?» Иногда вязала. Сначала носки — сыну, по памяти измеряя длину стопы. Потом просто — в шкаф, складывая их в аккуратные стопки, будто готовясь к чьему-то приезду, который давно перестала ожидать вслух. Иногда шила одеяла для собачьего приюта. Просто чтобы руки были заняты. Чтобы день не был дырой.
Однажды, в начале октября, позвонили в дверь. Она подумала, что это соседка — занести банки или соль. Или ошибся курьер. Открыла — и замерла. На пороге стоял мальчик лет десяти, в тёплой куртке и с чемоданчиком на колёсиках. Глаза — светлые, настороженные, но без страха. Как у тех, кто слишком рано понял: за дверью может быть всё, что угодно.
— Вы Валентина Павловна? — спросил он, неуверенно глядя вверх. Голос у него был немного хриплый, будто долго молчал или простудился.
— Да… — выдохнула она, глядя на него так, будто видела привидение.
— Я Ваня. Мама сказала, мне пока у вас можно пожить. Она сказала: «Ты справишься. У бабушки тепло».
Мир слегка покачнулся. Она не сразу поняла, что происходит. Только заметила, что у мальчика обветренные губы и слегка сбитый ноготь на большом пальце. А потом — что глаза у него как у Алексея в детстве. Та же настороженность, тот же прямой взгляд без тени каприза.
— Ты есть хочешь? — спросила она, чтобы не упасть.
— Можно чай? — ответил он. — Я люблю с вареньем.
Он прошёл внутрь, поставил чемодан у стены и сел на стул. Спокойно. Будто был здесь сто раз. Разулся, аккуратно снял куртку, сложил варежки на колени. Она вдруг заметила, что у него старенький свитер с вытянутыми рукавами и сбившийся узелок на шарфе.
Телефон в её руке зазвонил. Алексей. Она не слышала его голос больше полугода.
— Мам, прости, что так. У нас тут всё сложно… Я скоро перезвоню, хорошо?
Он положил трубку до того, как она успела сказать хоть слово. Она стояла молча, пока Ваня рассматривал кошку.
— Можно я ей дам имя? — спросил он, осторожно протягивая руку к животному.
— Её зовут Соня, — сказала она, всё ещё не веря происходящему.
— Тогда можно я ей буду читать? Я читаю перед сном вслух. Мамина привычка. Она говорит, от этого сны мягче становятся.
Сначала он был осторожен. Ел тихо, сам мыл за собой посуду, вечером укрывался одеялом до подбородка. Спал с лампой, словно тьма за окном могла проглотить его, если он уснёт без света. Писал в тетрадке, которую держал в рюкзаке, рисовал. Спрашивал разрешения на всё — взять яблоко, включить телевизор, выйти во двор. Словно боялся стать обузой. Потом начал смеяться. Потом — просить добавки. Потом — приносить с улицы каштаны, жёлуди, истории. А однажды — ёжика из кустов, которого прятал в варежках и кормил молоком.
Она сначала боялась привязаться. Каждый вечер говорила себе: «он скоро уедет». Но с каждым утром ловила себя на том, что ждёт, как он проснётся, что скажет, куда сегодня побежит. Потом — не смогла иначе. Он стал частью её дней, как чайник на плите и тапочки у двери.
Он остался на три месяца. За это время Алексей звонил дважды. Коротко. Про работу, про здоровье, про то, как «всё сложно». Ничего про сына. Ничего про маму. Только просьба: «Не задавай пока вопросов».
Она не задавала. Ни одного. Хотя внутри этих вопросов было тысяча. Они жгли, как раскалённые иголки под кожей. Но она молчала. Ради него. Ради Вани. Ради тепла, которое наконец вернулось в дом.
Когда Ваня уезжал, снег уже ложился плотным ковром. Он крепко обнял её на вокзале, не как ребёнок, а как взрослый. Молча, без истерик, но с таким нажимом, будто боялся, что если отпустит — больше не сможет найти. Она держалась. Не плакала. Только гладила его по голове, будто прощалась не с мальчиком, а с каким-то временем внутри себя. Потом махала, пока поезд не стал точкой. А потом — пустотой.
Через неделю пришло письмо. Настоящее. От руки, неровным, чуть кривым почерком. Ваня писал, что у него всё хорошо, что он скучает, что ему нравится учиться, и что Соня — лучшая слушательница на свете. «Она понимает даже то, чего я не говорю вслух», — добавил он. И в самом конце стояла строчка:
«Я теперь знаю, где людей не забывают».
Она перечитывала эту строчку много раз. Пальцы держали письмо осторожно, как драгоценность, как что-то хрупкое, способное исчезнуть от дыхания. Долго смотрела в окно. Там медленно шёл снег, ложился на карниз, на провода, на крышу старой скамейки во дворе. А потом достала коробку с пряжей. Надо было связать ещё одни носки. На этот раз — просто так. Не для кого-то конкретного. А вдруг кому-то понадобится тепло. Даже если он об этом ещё не знает.
