На платформе было пусто, только ветер трепал афиши на остановке и гонял обрывки газет по шпалам. Железо рельс звенело в тишине, как струна, натянутая между прошлым и будущим. Андрей стоял у самого края, с рюкзаком на спине, и смотрел в сторону тоннеля, откуда вот-вот должна была появиться электричка. Он приехал раньше, как всегда. Слишком рано. Он вообще в последнее время всё делал слишком рано — вставал, собирался, уходил. Словно торопился жить, пока ещё не передумал. Пока ещё оставалась какая-то воля к движению, хотя бы механическому. Ждать стало трудно — чего угодно: ответа, перемен, прояснений. А вот ехать куда-то, просто ехать — легче. Там, где путь шумит, там мысли утихают.
Ему было сорок пять. Бывший инженер, бывший муж, бывший отец по выходным. Всё, что раньше формировало его дни, разошлось по чужим адресам: документы остались в папках, фотографии — в ящиках, разговоры — в прошлом. После развода всё, что было в жизни постоянного, ушло в режим ожидания. Даже работа — проект закрыли, и он больше не искал новую. Сначала — просто дал себе передышку, а потом и вовсе перестал верить, что что-то начнётся заново. Не то чтобы опустил руки. Просто стало безразлично. Как если бы он смотрел кино, в котором больше не узнаёт себя.
Электричка пришла в 6:32. Внутри — несколько дачников, сонная женщина с термосом, подросток с наушниками. Андрей занял место у окна. За стеклом плыли деревни, серые дома, полустанки с названиями, которые никто не запоминал. Всё будто бы двигалось по кругу, без начала и конца, как в бесконечном повторе жизни, в которой он был не участником, а свидетелем.
Он ехал к тёте Лене. Та жила в посёлке, куда добраться не на чем, кроме электрички и старого велосипеда, который хранился под навесом с времён, когда ещё были почтальоны и телеграф. Мама звонила на днях, просила навестить. Говорила тихо, будто не хотела мешать его молчанию. «Лена слабеет. Ты ж всё равно ничем не занят». Он согласился — неохотно, но без возражений. Не потому, что хотел, а потому что не нашёл в себе причин отказаться. В последнее время он жил без причин — делал то, что проще сделать, чем объяснять, почему не сделал.
Тётя Лена встретила его в халате и шерстяных носках, которые выглядели в точности так же, как в его детстве — чуть растянутые, с катышками, но тёплые. Дом пах хлебом, валерьянкой и чем-то ещё — то ли сушёными яблоками, то ли старым деревом. В воздухе стояла тихая забота, будто здесь всё хранило тепло — стены, мебель, даже половицы под ногами. Она гладила его по руке, как в детстве, с той же осторожной лаской, будто хотела удостовериться, что он — не сон, что вернулся живой и целый. И говорила: «Ты совсем не изменился». А он чувствовал, что внутри изменилась каждая клетка. Не от времени — от пустоты, которой стало слишком много, и от слов, которые давно никто не говорил.
За ужином она спросила, как он. Он пожал плечами. Рассказал немного — про работу, про сына, про то, что всё вроде бы неплохо. Слова звучали ровно, без эмоций, как будто он пересказывал не свою жизнь, а чей-то усталый дневник. Потом спросил её. Та только махнула рукой: «А что я? Сижу да слушаю, как гудит электричка. Знаешь, Андрей, когда всё молчит, этот звук — как сердце. Значит, ещё живу». Она сказала это тихо, не жалуясь, просто констатируя факт. Как будто гудок стал ей заменой биения — внешним напоминанием, что мир ещё движется, и она — в нём.
Наутро он вышел на крыльцо и посмотрел в сторону путей. Дальше — поле, железная линия и кусок неба, распластанный над всем этим простором, как одеяло. Он стоял и слушал. Вдалеке, почти неслышно, гудела электричка. Этот звук вошёл в него, как дыхание. Он стоял, пока не стало светлее, и впервые за долгое время не чувствовал ни тревоги, ни вины, ни спешки. Только лёгкое, странное спокойствие — будто что-то вернулось на своё место, пусть ненадолго, но точно.
И вдруг ему показалось, что всё не зря. Что путь — не всегда вперёд, иногда — обратно. Не к началу, а к корням. Туда, где тебя ждут. Где всё кажется знакомым, пусть и обветшалым. Где гудит электричка. Где сердце ещё стучит, хоть и тише, но ровнее, как будто ему вернули забытый ритм.
Он остался ещё на два дня. Починил крышу, собрал яблоки, прочистил колодец. Ночами сидел на кухне с лампой, перебирая старые фотографии и записки. Слушал, как трещит печка и скрипит лестница. Не было ощущения долга — только тихое чувство нужности, которого не хватало в городе. На третий день сел на ту же электричку. И ехал не потому, что надо, а потому что хотел. Потому что впервые за долгое время в груди стало не пусто, а просто — тихо. Как будто внутри кто-то наконец перестал стучать в закрытую дверь и просто остался.
Как в доме тёти Лены. Как на платформе утром. Как в человеке, который снова учится слышать. Слышать без напряжения. Без ожидания ответа.
Себя.
