Утро было скользким. Таким, когда подошвы не цепляются за тротуар, пальцы в варежках мёрзнут, хотя мороз — всего минус три. Мокрый снег вперемешку с пылью ложился серыми разводами на капюшоны, лица и автобусы. Над Москвой стояло серое, не выспавшееся небо, как будто город сам только что встал с кровати и уже пожалел об этом. Дышалось тяжело, воздух был влажный, с металлическим привкусом.
Антон втиснулся в трамвай на «Преображенке» — задняя площадка, сумки, лица без лиц. Люди стояли плотно, как книги на полке, и никто никого не видел. Он ехал на собеседование в типографию. Третья попытка за месяц. После каждой — короткое молчание в трубке, вежливое «мы вам перезвоним», и снова пауза длиной в неделю. К сорока двум годам это выглядело не как борьба, а как остаточная дрожь человека, которого давно сбили с ног и который всё ещё по инерции пытается подняться.
Он держался за поручень, вжав голову в плечи. Было тесно, пахло табаком, пылью и вчерашними борщами. Трамвай дёргался на поворотах, и каждый рывок ощущался, как удар в позвоночник. Люди молчали, вросли в себя, в телефоны, в усталость. Кто-то сзади хрипло покашливал, чья-то сумка давила в колено.
И вдруг — голос:
— Пропустите дедушку, пожалуйста.
Сначала никто не двинулся. Кто-то уткнулся сильнее в экран, кто-то сделал вид, что не услышал. Потом мужчина с пакетом буркнул: «Тут всем не мед». Но вторая реплика была громче, с оттенком раздражения:
— У него трость. Ему стоять тяжело.
Антон обернулся. Старик, худой, как сушёный стебель, в длинном сером пальто, с тростью в руке, осторожно переступал порог. На его шапке прилипли снежинки, одна медленно таяла, оставляя мокрое пятно. Кто-то всё-таки уступил, сдвинулся в сторону, и старик, шаркая ногами, встал рядом с Антоном. От него пахло дешёвым одеколоном, валидолом и ещё чем-то аптечным, тяжёлым. В руке — потрёпанная записная книжка, края загнуты, бумага пожелтела от времени и ладоней.
— Спасибо, — сказал он, обращаясь сразу ко всем. — Я в больницу еду. Невропатолог. Старею, ничего не помню.
— Бывает, — кивнул Антон.
Старик посмотрел на него внимательно.
— А вы — на работу?
— Да. Собеседование.
— Это хорошо. Значит, ещё ищете. Значит, не сдались.
Антон чуть усмехнулся.
— Времени уже немного, чтобы сдаваться или не сдаваться. Надо просто как-то жить.
Старик помолчал.
— Я в молодости сдавал кровь за деньги. Чтоб детей кормить. А потом узнал, что у меня редкая группа. Меня потом звали чуть ли не каждый месяц. А один раз — спас ребёнка. Я не знал его, просто сказали, что ребёнок. И я пошёл.
Антон кивнул.
— Хорошо, когда есть кому помогать.
— Нет. Хорошо, когда ты кому-то нужен. Не по крови — а просто так. Иначе жить-то зачем?
Он поправил трость, поставил её между ног, как будто хотел зафиксироваться в этой точке — здесь и сейчас. Потом взглянул на Антона снова, медленно, с какой-то усталой теплотой.
— Вы похожи на моего сына, — сказал он вдруг. — Только он теперь далеко. Уже десять лет как. В Австралии. Всё зовёт — а я не еду. Зачем? Я тут нужен.
Антон посмотрел в окно. Мимо проплывали серые дома, вывески, закутанные фигуры на остановках.
— А вы, — снова заговорил старик, — не бойтесь себя. Главное — не лгать себе. Как только начнёшь — исчезаешь. Вроде ходишь, ешь, работаешь. А внутри — пустота.
Антон опустил глаза. Хотел что-то сказать, но старик уже смотрел в окно.
Они проехали ещё три остановки молча. Потом старик вдруг повернулся:
— Мне здесь выходить. А вы возьмите.
Он протянул Антону клочок бумаги.
— Что это?
— Запись к врачу. Невропатолог. Моя. Мне уже не надо.
— Почему?
— Потому что я только что вспомнил. Всё, что хотел вспомнить.
И он вышел. Трамвай закрыл двери и тронулся.
Антон держал в руке бумажку. Серую, мятую. На ней было написано: «Смирнова Е.П. — 10:15». Ни адреса, ни телефона. Только время.
Он доехал до своей остановки. Вышел. Постоял у стеклянной остановки с растерянным лицом.
А потом — развернулся и пошёл обратно. Не на собеседование. Не домой. Просто вперёд, мимо людей, рекламы, лавок. С бумажкой в кармане.
Он не знал, куда идёт. Но почему-то впервые за долгое время чувствовал: он ещё есть.