Доживала свой век баба Люба в хрущевской пятиэтажке, в трехкомнатной коммуналке, где ютились, кроме нее, еще две семьи. Впрочем, бабу Любу можно было называть и тетей Любой. Возрасту в ней было лет пятьдесят, но это по паспорту. На вид… вид Любы был ужасен. Дело в том, что половину своей непутевой жизни женщина прожила где-то под Котласом, где отбывал свой срок ее муж, рецидивист-разбойник. В рабочем поселке она пристрастилась к денатурату и в один год превратилась из симпатичной бабы в пугало. Лицо ее стало сначала лиловыми, а потом – словно кто-то чернику размазал по щекам, да и забыл смыть. Люди при встрече испугано отворачивались. Какие-то сосуды, по всей видимости, лопнули. Денатурат – штука серьезная, всякое может случиться. К тому же баба Люба потеряла на Северах все зубы и вставила металлические, так что, когда она улыбалась, невольно хотелось опустить свой взгляд.
Кто жил на Народной улице, тому не надо объяснять, что такое коммуналка в трехкомнатной квартире в «хрущобе». Стыдливым тут не выжить. Спрятаться некуда. О приватности лучше забыть. Каждый пук в туалете сопровождается комментариями на крохотной кухне, сладострастный стон в супружеской постели расценивается слушателями либо как непристойность, либо как повод к непристойным шуткам, опять же на кухне. Даже слабый намек на флирт может обернуться трагедией. В интимной тесноте рождаются самые глупые и бесстыжие желания. Ну, а где похоть – там ссоры, драки, убийства и самоубийства.
Одним словом, в этом советском инкубаторе, в тесноте, да и в обиде, зарождался новый человек, которому тесно потом было всю жизнь даже в бескрайней тайге. Человек колкий, вредный, скандальный, нетерпимый и хронически недовольный.
На всю жизнь возненавидел я эти трехкомнатные коммуналки. Каждый вызов в эти аномальные зоны сопровождался каким-то пиршеством непотребства. Узники нищеты и скученности словно блевали вам в душу, испытывая наслаждение от вида ваших гримас. «Ага! – говорили их лица. – Понюхай-ка и ты нашего г*вна, мил человек, а то, вишь, вырядился в форму!» На Народной вообще недолюбливали милиционеров, а «неблагополучные» так и вовсе считали человека в погонах чем-то вроде фашистского полицая.
В 82-й квартире я был частым гостем, потому что коммуналка была всего двумя этажами ниже моего жилья. Удобно. Вызывали меня часто запросто, посреди ночи, и не по телефону, а истошным бабьим криком на всю лестницу: «Убивают!» Я спускался в тренировочных рейтузах и погружался в атмосферу взаимной ненависти, которая, как трупный запах, не выветривалась потом до утра. Просто удивительно, как могут ненавидеть люди друг друга из-за не смытой к*кaшки в унитазе. Приговор только один – утопить гада в этом же унитазе! «Гад» клянется, что ходил «по большому» еще на прошлой неделе. Мне настоятельно советовали провести срочную экспертизу – пальцем! Честно говоря, у меня в этот момент возникало желание, чтоб эту экспертизу проводили умники, придумавшие коммунизм.
Но я, кажется, отвлекся…
Баба Люба была в этом гадюшнике изгоем. Она, как барыня, жила одна в комнате, в то время как в двух других жили две семьи – семь человек! Жили весело, в том смысле, что мне часто приходилось спускаться вниз в тренировочных рейтузах. В одной семье Никитиных правил деспот Ванюша – недоучившийся художник-оформитель на кондитерской фабрике, который больше, чем свою неудавшуюся жизнь, ненавидел только «Черный квадрат» Малевича. Даже супруга его, простая неграмотная баба из новгородских крестьян, тетя Катя, знала, что есть такая картина и нарисовал ее непременно фашист-Гитлер, поэтому квадрат и черный. У них было двое детей младших классов.
Ребенок лет шести был и в молодой семье Яши и Софьи Гинсбург. Гинсбурги готовились к переезду и неудобства временного пребывания в квартире 82 принимали, как искупление грехов. И Гинсбургов, и Никитиных связывала давняя, длинной в две тысячи лет, неприязнь, но они солидарно объединялись в одном чувстве презрения и отвращения, когда из своей комнаты робко и желательно незаметно выползала баба Люба. Баба Люба знала, что она абсолютно никчемное безобразное существо и старалась не причинять неудобства своим видом без крайней нужды. Нужда была в чайнике, в газовой плите, которой она пользовалась либо ранним утром, либо ночью. Баба Люба была своего рода громоотводом дурных помыслов и чувств. Глядя на ее сгорбленную фигуру, Ванюша понимал, что его жизнь не самая поганая на этом свете. А Гинсбурги и вовсе благодарили судьбу за ее дары.
Откуда-то появилась кличка – «Ничья бабушка». Верно, баба Люба была абсолютно ничья. Случалось, что она появлялась на кухне днем, когда Ванюша и Яков курили в открытое окно – один «Беломор», другой «Столичные». Начиналось соревнование в остроумии:
— Любася, – вкрадчиво спрашивал Ваня и подмигивал невидимой аудитории, – а ты сегодня точно умывалась? А ты с мылом попробуй, с хозяйственным!
— Говорят, – включался Яков, манерно разглядывая ногти на левой руке, – маски из свежих ягод очень полезны для кожи лица. И особенно черника.
Баба Люба отвечала дряблым смешком.
— А ну вас, охальники. Все бы вам шутить.
А шутки становились все злее. Включились и дети.
Возле ее двери они ставили швабру, которую привязывали к ручке и стучали в дверь. Шутка удавалась, если швабра падала на голову.
С получки баба Люба аккуратно покупала две поллитровки и употребляла их два дня. Детям она покупала конфеты «Старт». Одаривала их сластями, когда выпивала рюмку-другую. Довольная, что могла себе позволить. Дети брали конфеты с какими-то немыслимыми ужимками, словно играли во что-то. Они и играли. В какую-то жестокую, непонятную до конца им самим, взрослую игру. Они играли в крутых. В сильных. В циничных. А бабушка была карикатурой. Глупой и грязной старушкой, которую взрослые презирали. И дети пытались презирать, хотя не умели еще. Только учились.
Однажды баба Люба получила зарплату и, как обычно, купила в нашем магазине «на кольце» конфеты «Старт». Выпила чуть больше обыкновенного и, потеряв страх, выползла в коридор, где детишки играли в фантики. В руках у бабы Любы был кулек с конфетами. Она протянула его старшему, восьмилетнему Сергею и улыбнулась во весь свой железный рот. Сергей отпрянул. Он вдруг почувствовал, что на него все смотрят, что он крутой и остроумный, как взрослый, что баба Люба – дура, если думает, что ему нужны ее конфетки. Словом, он вырвал кулек и бросил его об пол. Баба Люба встала на колени и попыталась собрать конфеты, но дети уже включились в игру и стали пинать их ногами в разные стороны. Эту сцену и увидела Софья, вышедшая на шум.
В одно мгновение, как она потом рассказывала, перед ней встала картина во всей своей жестокой правде и ужасе. Соня рассказывала, и у меня нет причин ей не верить, что баба Люба, стоя на коленях с кульком, произнесла в этот момент бессмертные слова: «Зачем вы меня обижаете?» Молодой женщине почудилось, что эхо многовекового горя человеческого было в ее голосе. Мальчик Сережа попытался было безжалостно засмеяться, но смех застрял в его горле. Он покраснел и воскликнул со слезами на глазах:
— Ну и дура! Пошутить нельзя?
И бросился к запертой входной двери, отвернувшись. Остальные дети стояли, раскрыв рот. Соня присела и стала помогать Любе собирать конфеты. Баба Люба растерялась и, наверное, покраснела, только это было не видно.
— Да что ты, дочка… сама я, сама уберу.
Внезапно на корточки присела шестилетняя Марина и тоже стала собирать, а за ней и остальные пришли на помощь. Слышались детские голоса.
— Вот еще одна! Бабушка возьмите! Она под ботинок закатилась!
Баба Люба сидела на полу и бесцельно прижимала кулек к груди. Нет, она не плакала. Софья рассказывала мне, что лицо ее стало строгим и усталым. Женщина помогла ей встать и отвела в комнату. Баба Люба отдала ей кулек со словами:
— Отдай деткам. Прилягу. Колет что-то.
Все это Софья рассказала мне потом, неделю спустя, когда я наведался в гости в 82-ю, чтоб уладить спор об оплате электричества между двумя семьями. Третья семья, в лице бабы Любы, была всегда на все согласна.
— Артур, – призналась Соня, – я боюсь. Я боюсь за своего ребенка. В кого он превратится? Как воспитать в нем человека? Вас они уважают. Вы – сильный. В форме. У вас даже пистолет есть. Вы знаете, что Сережа тут недавно сказал? Хочу стать бандитом! Они сильные и никого не боятся. Я для него слабый авторитет, знаете ли… Да и Яша… интеллигент в очках. Вы бы поговорили с ними?
— О чем?!
— О благородстве. О том, что сильный должен быть добрым….
Не буду скрывать. Возможно, я согласился потому, что у меня начинало ныть в районе солнечного сплетения, когда она устремляла на меня ждущий взгляд своих карих глаз, а может быть, и Соня предложила, потому что иногда краснела, когда глаза наши встречались и разбегались в сильном смущении. Неважно!
Дети действительно полюбили меня, как любят дети – внезапно, бурно и доверчиво. Я был для них сказочным дядей Степой, тем более, что рост имею не малый. В спортивных рейтузах в их квартиру я больше на приходил. Только в форме. В фуражке. С пистолетом!
Разряженный пистолет потрогали все, включая взрослых, которые были убеждены, что милиционеры носят в кобурах исключительно завтраки; и после этого я мог говорить все что угодно без страха потерять авторитет. О чем я говорил? О благородстве. О рыцарях средних веков. О том, как встретились на битву английское и французское войско и бросили жребий – кому первым стрелять из ружей. Счастье выпало англичанам. Встали на поле брани друг против друга. Англичане зарядили свои мушкетоны и грянул залп! Половину французов выкосило… началось сражение. Разумеется, победили англичане, но восхищение вызывали французские рыцари! Потому что они были благородны! Слушали, открыв рот, хотя понимал что-то разве что восьмилетний Сережа.
— Нельзя бить слабого. Нельзя бить лежачего – это во дворе вам всякий скажет. Задирать нос тоже нельзя. Но особо великодушным и добрым нужно быть к немощным женщинам. Моей маме во время войны было пять лет, как и вам. Фашисты сожгли ее деревню и три года она с мамой и бабушкой прожила в землянке, в лесу. И вот бабушка заболела. От холода и голода у нее опухла нога, от пустяшного пореза рана загноилась. Страшный запах наполнил жилище… Как быть? По соседству, в этом же лесочке, располагались солдаты врага. Фашисты. Вот мама моей мамы собралась и сходила к немцам. Там был доктор, он говорил по-русски немного. Доктор пришел с чемоданчиком и бинтами. Он сделал операцию, а потом неделю наведывался к нам, делал перевязку бабушке. Чистил ее рану от гноя… А ведь его могли за это и казнить.
— Неужели правда? – спрашивала потом Соня. – Или сказка для детей старшего возраста?
— Абсолютная правда. Мама рассказывала. Ей тогда уже лет восемь было. Доктор мало того, что вылечил бабку, еще и шоколадки приносил маме. Правда, доктор был итальянец…
Как-то так вышло, что я часто стал навещать и бабу Любу. Навещать было в пору: баба Люба сильно сдала. Можно было только догадываться о количестве ее хворей. Организм, перетерпевший и карельские морозы, и мерзлую картошку, и побои скотины-мужа, и соленую рыбу на завтрак, обед и ужин, и, конечно, алкогольные суррогаты всех видов, износился. Последние несколько лет работала баба Люба приемщицей в утиле на местной свалке и там с утра до вечера дышала вредными газами и испарениями. Короче, организм сказал – хватит. Больничные пошли один за другим. Я приносил кое-какую снедь, лекарства. Вдруг почувствовал интерес к ее простым рассказам о своей жизни. Человеку пострадавшему есть о чем рассказать. Всегда доверял страдальцам.
Но – дети! Дети преобразились! Жестокость, презрение обернулись чуть ли не обожанием. Пусть чувства были наивны и не выстраданы, но ведь и не наигранными же! Это был чистый зов детских душ, которые ждали от жизни только добра и счастья. То один то другой прокрадывались в комнату к бабе Любе с яблоком, с конфеткой в руке, клали у изголовья и тут же убегали. Им казалось, что все происходит втайне, но, разумеется, родителя все знали и поощряли. И даже сами, будто пристыженные детьми, заходили к бабе Любе и предлагали помощь. Рисовались ли взрослые? Не думаю. Всем хотелось быть благородными, и что с того? У меня язык не повернется назвать это самолюбованием. Пусть это будет доброкачественное тщеславие – пусть. Важно, что я видел просветленные лица этих людей, которые не загорались злобой от окурка, брошенного кем-то на пол. Важно, что они теперь чувствовали, что добро – не выдумки. Добро лечит. Да, да, как лекарство. Особенно когда принимаешь его постоянно. После доброго поступка как-то стыдно ругаться или писать мимо унитаза. После доброго поступка хочется сделать еще один, еще добрей!
Интересно, что обрушившиеся признание не заставило бабу Любу лебезить перед неожиданными благодетелями. И это при том, что последнее время она дошла в своем самоуничижении до полного нуля. Напротив, в ней народилось некое достоинство. Ровное и спокойное. Женщина словно испила свою горькую чашу до дна, разбила кубок и сказала Создателю: «Я готова».
Приходил врач. Махнул рукой.
— Главное, сейчас ее не тревожить. Пусть уйдет с миром.
Ушла баба Люба, как и жила – заночевала со своей сменщицей в бытовке на свалке, да, видно, перетопили печку: утром обнаружили два тела. Угорели.
В 82-й недолго горевали. Гинсбурги вскоре переехали в центр, Никитины расширились за счет их комнаты. Любина комната долго пустовала, а потом в нее заселили какого-то мужика.
Лет десять спустя я встретил на Невском Соню. Мы зашли в кафе. Она располнела, но была все так же мила. Бывают такие женщины нежные – на всех хватает. Вспомнили и бабу Любу.
— Ты знаешь, – вдруг перешла на ты Соня, – я ведь тогда переродилась в один час. Правда. Когда услышала: «Зачем вы меня обижаете?» Так жалко стало. Ее. Соседа нашего непутевого, Ванюшу. Всех жалко стало. Все же притворяются сильными, а сами такие маленькие, такие слабенькие… Посмотри вот на него, например, – она указала глазами.
Напротив нас за столиком сидел прилично одетый мужчина. В его лице было столько муки, что я невольно отвел взгляд. И встретился взглядом с Софьей. И вдруг понял, что могу сейчас совершить роковую ошибку…
