Утром было тихо, почти стерильно. В подъезде пахло кошачьим кормом, старым пластиком и чем-то неуловимо сладким — то ли духами, то ли засохшей кожурой мандаринов. Лена стояла у двери, прислонившись лбом к косяку, и слушала, как в квартире напротив хлопает балкон — в который раз за неделю. Звук был резкий, нервный, как короткий окрик, и каждый раз вызывал в ней лёгкое сжатие в груди. Ей хотелось верить, что это ветер. Не сквозняк из чьего-то скандала, не чей-то гнев, не чужая жизнь, с которой придётся столкнуться лицом к лицу в общем коридоре.
Она шмыгнула носом, не от холода — от усталости. Сняла тапки и, не думая, шагнула в кроссовки — серые, затёртые, зато удобные, почти невидимые. Они были как броня, которая держит форму, даже если сама Лена давно её потеряла. Мимо прошмыгнул сосед с пятого этажа — с рыжими усами и всегда синим спортивным костюмом. Он пах табаком и уксусом. С ним Лена не здоровалась — однажды, проходя мимо, он спросил: «Не скучно ли жить в одиночестве?», и с тех пор его голос ассоциировался у неё с ржавой проволокой, которую кто-то натянул прямо под кожей.
На остановке автобус пришёл, как всегда, с опозданием, будто лениво соизволив появиться. В салоне пахло перегаром, пластиком и чем-то кислым, как будто кто-то пролил просроченный кефир. Лена стояла, держась за поручень — туго, до побелевших пальцев — и смотрела на отражение в окне. Бледная, с вмятиной под глазом — не синяк, просто тень, как будто усталость выжгла под кожей знак. Волосы давно не крашены, серое пальто сбилось на одно плечо, и от этого весь её силуэт казался перекошенным. Мама бы сказала: «Ты вся как тень». Но мама не видела, как бывает, когда дни складываются в одну серую полосу, без резких поворотов, но и без света впереди.
В офисе было тихо. Слишком. Просторно и нежилое — как библиотека, где книги давно никто не берёт. Новый режим — удалёнка, но «для своих» оставили возможность приходить. Свои — это те, у кого дома никого нет. Никого, кто орёт, бьёт посуду или просто напоминает, что ты неудачник. А ещё свои — это те, кто в тишине слышит собственные мысли слишком громко и предпочитает чужие клавиатурные щелчки вместо эха в голове.
В тринадцать тридцать она вышла покурить. Хоть и не курила. Просто стояла во дворе бизнес-центра, пока охранник делал вид, что не замечает её без пропуска. В кармане гудел телефон.
— Мам, я работаю, — ответила она.
— Ты опять одна, — констатировала мать. — Сходи куда-нибудь. Вон хоть в парк.
— У меня работа.
— Лена, ты не живёшь, ты существуешь. В тридцать два пора уже… — Лена отключила. Не потому что обиделась. Просто устала.
На обратном пути она зашла в магазин. Купила сыр, булочки и мятный чай. На кассе стоял мужчина — седой, с добрым лицом. Пропустил её вперёд.
— Спасибо, — сказала Лена. И удивилась, как легко это слово слетело с губ.
Дома было темно, хотя за окном ещё не вечер. Она включила свет, но не лампу, а гирлянду, которую когда-то купила на Новый год — тот, что они встречали вместе. Тогда вино было дешёвым, оливье пересоленным, но казалось, что счастье где-то совсем рядом.
Лена села на пол, облокотившись на стену. Из кухни донёсся щелчок холодильника. Она не обернулась. Звуки не пугали её. Они просто были.
Она снова достала телефон и открыла папку с записями. «Голос». Папка называлась просто. Там было пятнадцать файлов. Короткие аудиофрагменты — он говорил, как любит её, как всё наладится, какая она особенная. Последний — глухой, сорванный, с матами и хлопком двери.
Лена нажала «удалить». И в первый раз — не дрожала рука.
Она встала, открыла окно и вдохнула. Воздух был грязный, но настоящий. На балконе хлопнула дверь — снова. Она улыбнулась.
— Пускай, — прошептала Лена. — Пусть хлопает.
Она заварила мятный чай, выложила булочки на тарелку. Потом села к ноутбуку. Открыла чистую страницу. И написала первую строку:
«В тот день я не боялась одиночества — я впервые почувствовала, что живу».
И этого было достаточно, чтобы мир перестал казаться сломанным.
