Когда Миша увидел письмо в ящике, он сразу понял, что это не из банка и не от управляющей. Конверт был плотный, серо-синий, с выцветшими краями. Бумага шершавая, как будто дышала временем. На обороте — только инициалы: «К.М.». Почерк — будто выведенный чернильной ручкой с металлическим пером. Старомодно и точно. Буквы чуть склонялись вправо, уверенные, но не грубые.
Он не сразу открыл. Поднялся домой, бросил письмо на подоконник и только через пару часов решился. Ходил по комнате, не включая свет, потом включил чайник, вымыл кружку, вытер её насухо старым кухонным полотенцем. В голове всё время крутилась одна мысль: никто больше не пишет писем. Тем более — таких. И тем более — ему. Было чувство, будто письмо пришло не просто из прошлого, а из параллельной жизни, в которую он когда-то мог попасть, но не пошёл.
Внутри оказался лист бумаги, сложенный вчетверо. Края слегка истончились, будто письмо пролежало годы, дыша тишиной и временем. Пахло старой бумагой, чернилами и чем-то ускользающим — как будто откуда-то из детства. Письмо было коротким, но в нём звучало больше, чем в сотне слов:
«Миша. Мне снился тот день у станции. Ты стоял с портфелем, а я — с билетом. Я тогда не уехала. Просто не могла. Но ты уже ушёл. Всё это осталось внутри. Всё — синим. Если ты читаешь это, значит, я умерла. А письма — мои остались. В доме, у озера. Возьми их. Это — тебе. К.М.»
Он перечитал трижды. Каждую строчку — медленно, как заклинание. Сел. Потом встал. Потом снова сел. Словно между действиями пробегали годы. Сердце билось странно: не быстро, но гулко. Как будто поднималось что-то, давно спрятанное, но не исчезнувшее.
Прошло пятнадцать лет.
Он знал, кто это. Конечно знал. Кира. Кирочка. Та самая, с вечно сбившейся прядью волос и лёгкой сутулостью, будто она всё время прислушивалась к чему-то внутри. Она жила тогда в доме у озера, вместе с матерью и большим черным псом по кличке Дин, который сторожил её так, будто знал цену тишине. Они гуляли по вечерам, а летом катались на лодке, пили из термоса вишнёвый компот, говорили обо всём и ни о чём — но это «ни о чём» становилось главнее любого смысла. Она слушала его стихи, а он — её молчание. Она не часто говорила, но когда говорила — хотелось запомнить каждое слово. Её голос был тихим, но в нём всегда было что-то важное, как будто она читала вслух то, что другие только думают.
Он помнил тот день у станции. Сентябрь, уже холодно, Кира в пальто, глаза сухие, но щёки красные, как от ветра, а может — от сдержанных слёз. Он тогда сказал: «Ты же уезжаешь». Она кивнула. Её губы дрогнули, но она ничего не ответила. А потом он отвернулся и ушёл, не оглянувшись. Внутри было то самое «всё синим», только он тогда не знал, как это называется. И не знал, что оно останется с ним надолго.
Дом у озера стоял по-прежнему. Старый, облупленный, с трещинами на ступенях, покрытых мхом. Краска на перилах облезла, и только в одном месте сохранилась тонкая голубая полоска — след лета, которого больше не будет. Окна были закрыты плотными занавесками, но в одном, слева, щель между полотнами пропускала тусклый свет. Он не знал, кому теперь принадлежит этот дом. Но калитка была не заперта. Ключ под камнем, как раньше. И в тот момент это казалось почти невозможным — как будто время сделало вид, что ничего не изменилось.
Внутри пахло пылью, травами и ещё чем-то — смутно знакомым. Как будто воздух помнил шаги, разговоры, прикосновения. На стене — старая карта, где иголками были вколоты маленькие записки. Он подошёл ближе. На одной было написано: «Ты здесь был». На другой — просто дата, давно прошедшая. В спальне — шкаф, знакомый до скрипа петель. И в нём, за старым пледом с вытертыми краями, он нашёл коробку. В ней — десятки писем. Все — синие. Чернила, бумага, даже обводка по краям. Как будто всё это писалось ночью, при слабом свете лампы, с мыслью, что слова смогут остаться, даже если сами они не вместе.
Он сел на пол. Начал читать. Письма были к нему. Письма были о нём. И о ней. И о том, что не случилось. Каждое начиналось с «Миша». Иногда — «Миша, милый». Один раз — «Миша, я ненавижу тебя за то, что ушёл». И внизу — «Извини». Пальцы дрожали, когда он переворачивал страницы, а между строк будто слышался её голос — не совсем явный, но живой. И пока он читал, в комнате будто становилось теплее.
Он читал до заката. Потом зажёг свечу. Остался ночевать в доме. А утром вынес коробку на крыльцо и долго смотрел на озеро. Вода была гладкой, как письмо, нераскрытое вовремя.
Он не знал, почему она оставила их. Почему не сожгла. Может, верила, что он придёт.
Он пришёл.
На следующий день он забрал коробку в город. Держал её на коленях в электричке, как нечто хрупкое, нуждающееся в тепле. Вечером, заварив чай, он разложил письма по столу. Купил в канцелярском магазине синий альбом с тканевой обложкой, похожей на старые школьные дневники. Аккуратно вложил каждое письмо в отдельный файл, разглаживая бумагу пальцами, как будто это была ткань памяти. Подписал: «К.М. — 2004–2009», и, впервые за долгое время, почувствовал странное спокойствие.
А через месяц он впервые за пятнадцать лет написал стихотворение. От руки. Синими чернилами. Бумага слегка дрожала под ладонью, но строчки выходили уверенные, как будто кто-то подсказывал изнутри.
В нём не было слов «любовь» и «прощай». Но было всё, что нужно. Оно текло само, не требуя украшений — только правды.
Он положил его в конверт и отправил — на адрес, которого больше не было. На всякий случай. Просто чтобы завершить.
Потому что слова иногда доходят позже. Но всё равно доходят. Даже если никто уже не прочтёт.