Когда в доме напротив снова загорелся свет на третьем этаже, Миша уже почти заснул. Он открыл глаза, повернул голову к окну — и, как всегда, увидел прямоугольник тёплого жёлтого света в сером фасаде. Только этот свет не был обычным. Он был… живым. Не электрическим, а почти ламповым — как в деревне у бабушки, где абажур качался от сквозняка, и где всё вокруг казалось надёжным. Этот свет будто дышал. Он не освещал — он согревал.
Каждую ночь, ровно в 22:13, зажигалась лампа. Без выходных, без опозданий. Ни раньше, ни позже. Как будто кто-то ставил свечу в окошко. Как будто кто-то ждал. Это было не расписание — это был ритуал. Тихий знак, что кто-то на том конце дня ещё есть. Что там, за стеклом, продолжается жизнь — пусть и в одиночку, но с огоньком.
Миша не знал, кто там живёт. Раньше, когда в этом доме ещё работал лифт, он пару раз поднимался по делам — был курьером. Знал, какие двери скрипят, где пахнет едой, а где — пылью и старыми книгами. Но в эту квартиру он никогда не заходил. Она оставалась закрытой, как сцена до начала спектакля. И всё равно чувствовал: она важна. Как будто именно она и держит весь дом, как узел держит сеть.
Он работал по ночам: доставлял еду, бегал по адресам, жил в темпе города, который не спит. Иногда, возвращаясь под утро, он поднимал взгляд — и окно всё ещё светилось. Будто кто-то внутри боялся выключить. Или не хотел. Как если бы с выключателем выключалась и память, и жизнь, и что-то последнее, за что ещё можно держаться.
Потом он начал считать. Сначала — дни. Потом — недели. Потом — месяцы. Свет горел каждый вечер. Он начал гадать: кто там? Старушка, которая не спит? Мужчина с бессонницей? Девочка, боящаяся темноты? Или просто кто-то одинокий, как он?
Иногда он подходил к своему окну и тоже включал свет. Потом стоял, смотрел — и думал: а вдруг там кто-то делает то же самое?
Через год он начал писать письма. Настоящие. Бумажные. Без обратного адреса. Просто: «Жителю квартиры напротив, где всегда горит окно». Писал о себе. Что работает. Что ему 31. Что он жил с матерью, пока та не умерла от инсульта. Что ему трудно. Что он никому не нужен, кроме этой лампы в окне.
Он не ждал ответа. Просто опускал письма в почтовый ящик с надписью «3-17». Иногда с рисунком. Иногда с цитатой. Он не знал, читают ли их. Но однажды утром, спускаясь в подъезде, он увидел на подоконнике клочок бумаги:
«Я вижу ваш свет. Спасибо».
Он не взял его. Просто улыбнулся.
Так продолжалось ещё месяц. А потом — свет не загорелся.
В 22:13 — темнота. Как будто кто-то выдернул шнур.
Миша подождал. Минуту. Две. Пятнадцать. Потом — всю ночь.
На следующее утро он пошёл к подъезду напротив. Нашёл дверь с табличкой «3-17». Постоял. Постучал. Тишина. Он прислонился ухом. За дверью было — ничего. Ни шагов, ни дыхания.
Он не знал, что делать. Вернулся домой, всю ночь не спал. А утром снова пришёл. И вечером. И через день. Никто не открывал.
На четвёртую ночь он положил письмо под дверь:
«Если вы меня слышите, знайте: вы были моей точкой. Моей опорой. Пожалуйста, зажгите свет. Хотя бы на секунду. Я здесь».
Он ждал. Весь вечер сидел у окна. Ничего.
А потом — ближе к полуночи — вдруг вспыхнул огонёк. Не на третьем. На втором. В окне прямо под тем.
И там, на стекле, была надпись, выведенная маркером изнутри:
«Она умерла. Но читала все ваши письма. Спасибо, что были с ней».
Миша заплакал. По-настоящему. Беззвучно. В темноте. А потом встал, включил свет в своей комнате и вышел в коридор. Он пошёл в круглосуточный, купил два чайных набора и пачку маркеров.
А через день на его окне появилась записка: «Теперь мой свет — ваш».
Иногда люди не умирают. Они просто передают огонь дальше.
