Отговорили ораторы свои напыщенные речи; батюшка поблагодарил благодетелей за щедрые дары, официальная часть церемонии закончилась. Все торжественно переместились к столам с благородными винами и богатыми закусками. Губернатор произнес тост, обнялся с митрополитом, принял от него благословение и уехал. Мужчины ослабили узлы на галстуках и выпустили из-под ремней животы. Зашумел светский разговор, зазвенели бокалы. Я на манер гоголевского Собакевича, оставив компанию горячих спорщиков, пристроился к осетру внушительных размеров, и уже успел подцепить порядочный кусок, источавший дивный аромат успешной жизни, в тарелку, как вдруг кто-то чувствительно пихнул меня под локоть. Оглянувшись, с радостью увидел Виктора Адамовича, одного из богатейших людей Петербурга, строителя, мецената, покровителя изящных искусств, писателя, художника, умницу… всего не перечислишь. Виктор Адамович был из тех по-настоящему богатых и умных людей, которым хватало ума понимать, что его любят за деньги. Он уже давно смирился с тем, что выглядит в глазах окружающих, как кусок сочной говядины для голодающих, и сближался с людьми крайне осторожно, если они напрашивались на дружбу. Такова участь всех богачей, увы.
Жертвовал Адамыч щедро и по-христиански, то есть инкогнито. Вот и новая церковь была построена практически на его деньги, хотя во время церемонии он незаметно простоял за спиной губернатора и речей не произносил.
Мы были знакомы недавно, но при обстоятельствах, которые становятся порой товарищескими скрепами на всю жизнь. Иногда встречались в его особняке на берегу Невы и пили водку. Добавлю, что Вячеслав, как и я, был из «простых» и мы быстро перешли на «ты», и ругались в пьяном виде матом.
— Ну что же, сегодня, надо полагать, ты отмолил изрядную долю грехов своих? — сказал я, поднимая бокал. — Ведь это не первая твоя церковь?
— Надеюсь, и не последняя. Недавно освящали собор Святой Троицы в Приморском районе. Строим православный храм в Сербии, на Кипре…
— Теперь можно и погрешить всласть? За все заплачено?
— Иди ты в баню. Кстати, вчера тестировал новую у себя, в лесопарке. Приглашаю.
Виктор Адамович притягивал к себе, как магнит, любопытных: скоро мы обросли людьми, которым непременно надо было чокнуться с Виктором Адамовичем и при этом назвать свою должность, имя и отчество. Меня эта слабость человеческая всегда умиляла — выпить с миллионером и рассказать об этом потом друзьям: мол, вот так запросто стоял рядом и ничего… «даже анекдотец рассказал, да-с…» Уверен, что, если бы Адамыч попросил взаймы — даже самые скупые потянулись бы за кошельками. Может, это и объясняет, почему он стал миллионером? Шутка, но доля правды в ней есть.
— Скажите, Виктор Адамович — а какая на вашей памяти была самая богоугодная жертва? — спросил вдруг бородатенький, неопределенного возраста мужчина в рясе, ни имени которого, ни чина никто не знал. Он подошел как-то незаметно и долго стоял молча. И вот прорезался. Все посмотрели на него осуждающе — только что говорили о грандиозном строительном проекте, к которому магнат был причастен. К нашему удивлению, Адамович задумался, и крепко.
— Это было давно. Еще в советские времена. Я был молод, здоров, честолюбив, любим и… несчастен. Да, да, я не жеманюсь, не преувеличиваю — несчастен. Только что мы подали с невестой заявление в ЗАГС, я закончил писать диплом, который обещал стать событием на факультете, мне сделали заманчивое предложение будущие работодатели… а на сердце была тоска, как будто душа чуяла, что самое хорошее в жизни уже прожито, а впереди просто длинный и скучный остаток. Возможно, у меня была просто слишком счастливая юность и молодость, с которыми так мучительно было расставаться — не знаю. Каким-то ветром меня занесло на проспект Обуховской Обороны. Кто бывал там в восьмидесятые — объяснять ничего не надо. Угрюмые корпуса фабрик из красного кирпича, разбитый асфальт, невыносимая вонь мыловаренного завода, хмурые лица прохожих и над всем этим, как изощренное издевательство — кумачовые тряпки с дебильно-бодряческими обещаниями и призывами.
Помню, был сырой, пасмурный апрельский день. С Невы, забитой шугой, задувал ледяной ветер. Возле Невского рынка я обнаружил пивной ларек и кучку мужиков вокруг. В основном работяги, сбежавшие в обеденный перерыв,
к всемирному источнику: самое подходящее местечко для меня было в эти минуты! Теперь и не объяснишь молодым, привыкшим к уютным теплым пивным барам, что такое вожделенная кружечка пивка в двадцатиградусный мороз, после того, как отстоишь за этой кружечкой на стуже часик в очереди.
Взял я на последние копейки две кружки. В кармане нашлась даже сушка! Отошел. Сдул пену… И тут мой взгляд упал на мужичонку, который понуро стоял в сторонке. Мужичонка был худ и сморщен, как старый гриб. На нем висел какой-то бабий плащ в ржавых разводах, на ногах нелепые оранжевые резиновые сапожки. В лице его отражалась такая мука и безысходность, что я замер и не мог отвести от него глаз. Мужичок ничего и ни у кого не просил, потому что уже и просил, вероятно, и получил тычки от всех, и перестал надеяться. Он просто покорно ждал. Чего? Не милости, конечно, а просто, когда отпустит черная тоска и боль. Тогда можно хотя бы собраться с силами и куда-нибудь пойти. Ведь когда идешь — возникает иллюзия цели и смысла.
Я даже подумать не успел ни о чем. Шагнул и протянул мужичку кружки с пивом.
— На! Поправься. Вот и сушка на закуску.
Никогда не забуду его лица. Он взял трясущимися руками кружки и заплакал. Натурально заплакал. Он смотрел на меня, а я на него, и мне тоже хотелось плакать. Как будто Он стоял рядом и говорил: «Спасибо Витя. Я жаждал, и ты напоил меня». Ну не так, конечно, буквально… извините…
Магнат наш смущенно откашлялся и даже, мне показалось, слегка порозовел.
— Одно могу сказать точно. Этот день стал для меня счастливым. Невеста даже забеспокоилась, не случилось ли что со мной. Я весь вечер улыбался, как блаженный. И, хотите верьте, хотите нет, депрессия прошла. Не навсегда, конечно. Приходили и черные денечки, но не в ту весну. В ту весну у меня все шло, как по малу: женился, защитил диплом, получил хорошее распределение…
Виктор Адамович запнулся, пригубил бокал, сказал с удивлением:
— Никому не рассказывал эту историю. А сейчас почему-то рассказал.
Закашляли, и тоже почему-то смущенно, и слушатели.
Я возвращался с мероприятия пешком. Был апрель. Но не хмурый и тревожный, а блистательный, теплый, открывающий очередную страницу надежд и обманов для своих поклонников. На углу с Гороховой сидела на стульчике старушка. Та самая, про которых иногородние говорят почему-то — петербуржская. Седенькая, аккуратная, торговала она, помнится, спичками. Я остановился и попросил коробок. Сунул ей… точно сейчас не помню… сто рублей? Во всяком случае, гораздо больше, чем стоил коробок.
Бабушка обрадовалась — я был первый покупатель. Прибыток! Но вдруг переменилась в лице — не было сдачи! Вот беда! Торговля только началась, не было сдачи. С огромным огорчением она протянула обратно деньги.
— Без сдачи! — махнул я рукой.
— Нет, что вы, нельзя!
Видно было, что бабушка будет стоять насмерть.
— Тогда беру все! Ста рублей хватит? Вот и здорово. А теперь имею право подарить вам эту коробку. Стоп! Возражения не принимаются.
Я про что хочу сказать. В этот вечер я летел домой как на крыльях! Хорошо мне было необыкновенно. Цена вопроса — сто рублей. Мне приходилось одаривать и гораздо дороже. Что это было? Точнее, не было. Не было самолюбование. А был порыв — внезапный и абсолютно чистый. Как улыбка случайному прохожему в толпе. Как «спасибо» человеку, который придержал» дверь в метро, когда ваши руки были заняты. Как комок в горле, когда читаешь строки: «Вот стучу в дверь, и, если кто отворит ее, войду к нему и буду вечерять с ним».
Бывало мне тяжко, когда я видел такое, что хочется скорее забыть. Но осталось со мной вот это спасительное воспоминание — растерянное лицо петербургской старушки, которая не знает, как быть с этой злосчастной сотенной купюрой. И вроде как жить легче.
