Если бы кто-нибудь сказал мне полгода назад, что я по уши влюблюсь в рыжую, сумасшедшую, дерзкую, громкую, непредсказуемую женщину — я бы только хмыкнул. У меня была работа, собака, ипотека и размеренная жизнь. Но рыжие не спрашивают разрешения — они просто появляются и сжигают всё к чёртовой матери.
Познакомились мы на лестничной клетке.
— Это вы уронили? — спросила она, указывая на лежащую под моими ногами зелёную пластиковую крышку от мусорного ведра.
— Нет, — пожал я плечами. — Похоже, откуда-то сверху.
— А я думаю, что это судьба, — сказала она, смерив меня прищуром. — Упала крышка, а я вышла на шум. А вы тут как тут. Значит, так и должно быть.
Я опешил. Передо мной стояла девушка лет тридцати. Рыжие, густые, как у лисицы волосы были собраны в хвост, но пряди вырывались, создавая вокруг головы какое-то электрическое облако. На щеках — веснушки. Глаза — зелёные, хитрые, как у кота, который точно знает, где заныкана рыба.
— Вы кто? — выдавил я.
— Соседка, — ответила она с таким видом, будто я спрашивал, знает ли она смысл жизни. — Я въехала на шестой. Квартира с балконом, где плющ, видели?
Видел. Даже думал, что там живёт какая-нибудь бабушка-цветочница. А оказалось — вот кто. Рыжая буря с ведром.
— Артём, — представился я, протягивая руку.
— Маруся, — сказала она, пожав мою ладонь. — Выглядите, как бухгалтер, который притворяется айтишником.
— А вы как ведьма, сбежавшая с киношной съёмки, — парировал я, сам удивляясь своей наглости.
Маруся захохотала — звонко, громко, как будто рядом проехала пожарная машина.
— Мы подружимся, Артём. Я это чувствую.
Вот так всё и началось.
Первую неделю Маруся переезжала. Причём переезжала шумно, весело и с песнями. Она пела на балконе, таскала вёдра, ставила сундуки, кормила голубей, приносила кота и разговаривала с ним, как с человеком.
Кот был толстый, серый, по имени Хавьер. Маруся называла его «мой латино.» Хавьер смотрел на неё с обречённой любовью.
Через две недели Маруся устроила праздник. Просто так. Без повода. Она развесила фонарики на балконе, купила пирожные в форме ежей, пригласила весь подъезд. Я пришёл, потому что не прийти было невозможно — она стучала в каждую дверь, держа в руках ананас.
— Без ананаса — не впускаю, — строго сказала она. — У нас сегодня вечеринка экзотических фруктов и дурацких историй.
На балконе сидела бабушка с седьмого, бывший моряк, студентка по обмену и я. И Маруся. Она устроила конкурс на «самый странный сон», потом играли в «угадай фрукт по запаху». Я смеялся, как не смеялся лет десять. Кот Хавьер спал под столом , а ему что шум, гам всё не почём
С того вечера я начал заглядывать к Марусе чаще.
То попросить штопор, то соль, то — просто так. И каждый раз попадал в цирк. Один раз она делала скворечники из макарон. В другой — учила кота ходить по команде. Как-то раз я зашёл и застал её в шляпе капитана, поющей шансон для цветов.
— Маруся, ты чем по жизни занимаешься? — не выдержал я.
— Я — художник. И немного волшебник, — ответила она. — Пишу картины. И сказки. Иногда их покупают. Иногда нет. Но я всегда в деле.
— В каком?
— В деле жизни, Артём. Я создаю красоту. Вижу в урне лебедя, а в сломанной табуретке — трон для феи. Это же офигенно!
Она была… другая. Слишком яркая. Слишком свободная. И я — с моими кредитами, страховками, табличками Excel — чувствовал себя рядом с ней будто герой из чёрно-белого кино, попавший в Technicolor.
Но мне это нравилось. И чем дольше я бывал у неё, чем больше я узнавал её, тем меньше хотелось возвращаться к себе. Моя серая квартира, где всё было идеально разложено и стерильно, вдруг стала казаться нежилой. А у Маруси — запах корицы, музыка, беспорядок и жизнь.
Однажды она пригласила меня на пленэр.
— У нас будет ритуал. Мы будем рисовать закат. Рыжее солнце, понимаешь? — сказала она, кидая мне шарф. — Носи, чтобы настроиться на волну.
Мы поехали на холм за городом. Она привезла с собой мольберт, акварель, термос с чаем и пирожки. Села на траву, вскинула голову и сказала:
— Смотри. Сейчас будет.
Солнце действительно было рыжим. Огромным. Как мандарин в дымке. Маруся смотрела на него так, как будто оно могло ответить. Она не рисовала — она будто разговаривала с закатом.
— Знаешь, что это солнце мне напоминает? — спросила она.
— Что?
— Моего папу. Он был лётчиком. У него были рыжие волосы, как у меня. Мы с ним встречали рассветы на аэродроме. Он всегда говорил: «Ты моё рыжее солнце, Марусенька».
Она улыбнулась, но глаза её стали влажными.
— Он погиб в полёте. Я тогда была маленькая. Но каждый раз, когда вижу такой закат — будто он машет мне оттуда. С неба.
Я не знал, что сказать. Просто обнял её.
— Ты — как светлячок, — сказал я тихо. — Светишь, даже когда темно.
Она прижалась ко мне и сказала:
— А ты — мой якорь, Артём. Если я начну улетать — держи меня. Только ты и можешь это сделать.
После пленэра что-то изменилось.
Я не знал, как именно это назвать, но вдруг стало важным — приходить к ней просто так, без повода. Покупать ей хлеб с маком, потому что она любит. Запоминать, как она говорит «печенье» через «ч», и думать, что это — очарование, а не ошибка. Слушать её монологи про дельфинов, как будто это TED-конференция, а не бредовая болтовня.
Мы не говорили вслух: « что мы встречаемся». Это случилось само собой.
— Артём, я беру тебя в орбиту, — сказала она однажды, — так что будь готов. Теперь ты в моём космосе.
— А обратно можно?
— Нет, — ответила она весело. — Только вперёд. К холодным звёздам и безумным идеям.
Однажды она исчезла. Ушла утром за апельсинами — и пропала. Я звонил, писал, звонил снова. Ноль. Через день я не выдержал и пошёл к ней. Открыла какая-то женщина лет шестидесяти, в очках, в халате и с кофейной кружкой.
— А, вы — Артём? Заходите. Значит Маруся вам ничего не сказала?
— Нет. А кто вы?
— Я — её мама. Меня зовут Тамара Борисовна. Она уехала на дачу к тёте Оле. Там какой-то форс-мажор с петухом и базиликом. Маруська говорит: «Передай Артёму, что я его люблю, и что он — главный маяк на её берегу».
Я стоял в коридоре с глупым видом.
— Хотите чаю? — предложила мама.
Мы сидели на кухне, пили чай с вареньем, и Тамара Борисовна рассказывала мне, какой Маруся была в детстве. Что у неё были коробки, в которых жили вымышленные звери, и она устраивала им свадьбы. Что она однажды посадила в ванной жёлуди и пыталась вырастить дубовую рощу.
— Я с ума сходила от этого, — призналась мама — Но потом поняла: она — не обычная. Она — как солнце. Горячая, непредсказуемая, рыжая. И если ты хочешь быть рядом — нужно быть в огне. Или в тени.
— Я пытаюсь быть где-то посередине, — признался я.
— Вот и молодец, — сказала она. — Только не упусти её.
Маруся вернулась через три дня, зарумяненная, пахнущая укропом и каким-то дачным счастьем.
— Прости, Тём. У тёти Оли — эпопея. Петух коюнул дядю Гришу, потом он поскользнулся и упал в клубнику, потом вызвали ветеринара для тети Олиной кошки,она повредила лапку,а ветеринар влюбился…
— В дядю Гришу?
— В кошку. Дядя Гриша женат. А ветеринар странный. Он теперь пишет стихи.
Я слушал и смеялся. Она как будто жила в другом измерении, где всё происходило чуть ярче, абсурднее и веселее. Но именно это мне и было нужно. Я уставал от мира, а рядом с ней — отдыхал.
Мы поехали — в соседний город, к реке. Маруся спала в поезде, уткнувшись мне в плечо, а потом устроила пикник на мосту. Купила сдувшийся воздушный шар и сказала, что он — символ нашей любви: немного странный, но воздушный.
В тот вечер я впервые сказал ей:
— Я тебя люблю.
Она улыбнулась, как будто знала, что я это скажу. А потом обняла и прошептала:
— А я тебя — давно. Просто боялась, что ты не выдержишь меня, такую взболомошную.
— Но я ведь то же не сахар, .
Мы жили в двух квартирах, но чаще — у Маруси . Моя квартира стала складом для старых вещей и строгих моих рубашек. А у неё — жизнь: кот, варенье, музыка, пледы, вечера с глинтвейном. Мы спорили, смеялись, мирились через пиццу и обнимались, как будто увиделись впервые.
Но как-то раз я пришёл — и застал её в слезах.
— Что случилось?
— Мне отказали в выставке. Сказали, что мои работы — «детский сюр». И что сейчас в моде депрессия, а не чудеса.
— Они идиоты.
— Я знаю. Но всё равно больно.
Я сел рядом. Взял её за руку. Мы молчали. А потом я сказал:
— Давай устроим свою выставку. У нас дома. Развесим картины, пригласим друзей, соседей. Сделаем сырное фондю и налепим звёзд на потолок. Пусть это будет «Ночь Рыжего Солнца».
Она вытерла слёзы.
— Артём, ты… гений.
— Я просто тебя люблю.
Так появилась «Выставка чудес». У нас дома. Мы превратили квартиру в галерею. Картины — на стенах, потолке, в ванной. У входа — табличка: «Осторожно, можете стать счастливым». Пришли люди. Соседи. Знакомые. Один арт-директор. Даже баба Глаша с первого этажа.
Маруся сияла. Как её картины. Как сама жизнь.
А в конце — мы с ней танцевали на балконе под музыку из старого магнитофона. Под свет лампочек и фонариков. Под взгляд равнодушного Хавьера, зевнувшего и ушедшего спать.
А через неделю она снова исчезла. Только на этот раз — всерьёз.
Я пришёл — и нашёл записку:
«Не ищи меня. Мне нужно разобраться в себе. Я всё испортила. Ты был слишком хорош для меня. Прости. Я уехала».
И всё. Никакого адреса. Никакой причины.
Я метался, искал, обзванивал всех. Мать её сказала только:
— Если уехала — значит, ей так нужно Она убегает не от любви , а чтобы разобраться в себе. Всегда так, если ей что то не понятно.
Прошла неделя. Потом вторая. Потом месяц.
Жизнь стала снова серой. Без запахов. Без шаров. Без пирожных в виде ёжиков. Без «Артём, ты видел эту луну?! Она же зелёная!». Без «Хавьер, не смотри так, ты жирный кот, а не Пикассо».
Я ходил на работу. Ел. Спал. Смотрел на её квартиру. Пустую.Ждал.
И однажды, спустя два месяца, я вернулся домой — и увидел у своей двери коробку.
Внутри был:
— Плюшевый жираф;
— Банка варенья из ананасов;
— Картина с подписью «Ты — моё настоящее солнце»;
— И записка:
> «Если ещё не поздно… Позвони. Я жду. твоя рыжая Маруся.»
Я позвонил.
Гудки шли долго. Сердце колотилось, как будто я снова был подростком, а не тридцатилетним мужиком в рубашке, пропитанной тоской.
— Алло, — её голос был тихий, почти испуганный.
— Это я, — сказал я. — Артём. Ну… твой якорь. Маяк. Кто я там у тебя был?
— Всё сразу, — ответила она и, кажется, улыбнулась.
— Где ты?
— В маленьком домике у моря. С дурацким забором и тремя синими курицами. Я… я рисую солнце.
— Рыжее?
— Само собой.
— Я приеду.
— Правда?
— Да. Потому что без тебя — не жизнь, а черновик. Без цвета. Без запаха корицы. Без глупостей. Без смысла.
Она заплакала. И я поехал.
Это была деревушка на побережье, куда доехать можно только на автобусе, и потом ещё пятнадцать минут пешком по тропинке, где козы смотрят на тебя с упрёком.
Дом — крошечный. Забор — действительно дурацкий, раскрашенный в синий и жёлтый. Куры бегали по двору, как полоумные. И стояла моя Маруся — в красках, с платком на голове , на котором были нарисованы ананасы.
— Привет, — сказала она. — Ты приехал.?
— Конечно.
Мы стояли. Смотрели друг на друга. И потом… как-то одновременно шагнули навстречу и обнялись.
— Прости, — сказала она. — Я испугалась. Всё было слишком хорошо. Я боялась испортить.
— А получилось хуже, потому что ты ушла.
— Я знаю. Но теперь я с тобой. Я никуда не уйду. Даже если у нас не будет ананасов. Даже если мы поругаемся из-за сковородки. Даже если ты забудешь купить моё любимое печенье.
— Оно через «ч», — напомнил я.
— Вот именно, — улыбнулась она. — Значит, ты всё помнишь.
Лето мы провели в том доме.
Мы ели мороженое по утрам, валялись на песке, читали книжки друг другу, строили замки из песка (и разрушали, когда в них начинали селиться муравьи). Маруся писала картины. А я — дневник. Никогда раньше не писал дневников, но рядом с ней хотелось фиксировать каждую ерунду, чтобы не забыть, каково это — быть по-настоящему счастливым.
Мы устроили выставку на пляже. Прикрепили картины к деревянному забору. Пришли местные. Некоторые купили. Один мальчик притащил ракушку в обмен на акварель с котом. Маруся назвала это «обмен счастьем».
Иногда приходили странные люди: женщина с козой, пожилой мужик, который думал, что он внук Гагарина, и даже один священник, который сказал, что у Маруси — «дар солнечного пробуждения».
— Что это значит? — спросил я.
— Думаю, он имел в виду, что я умеюбудить людей, — ответила она. — Даже тех, кто спал внутри себя много лет.
— Ты точно меня разбудила, — сказал я. — И спасибо за это.
Однажды она привела меня к морю на рассвете. Мы сидели на пледе. Было тихо. Даже чайки молчали.
— Знаешь, что я решила? — спросила она.
— Что?
— Что я хочу с тобой быть. Совсем. Без побегов. Без драм. Просто быть. Даже если я иногда буду плакать из-за глупостей. Даже если кот сбежит с моей колбасой. Даже если я перепутаю сахар с солью. Я хочу, чтобы ты был всегда рядом.
— Я и не собирался уходить, — сказал я.
— Значит, это судьба, — улыбнулась она. — Иначе зачем бы ты нашёл меня?
Мы поцеловались. Солнце медленно поднималось, окрашивая небо в тот самый цвет — рыжий, как её волосы. Рыжий, как её душа. Рыжий, как всё, что она принесла в мою жизнь.
Прошло полгода.
Мы вернулись в город. В свою квартиру — всё такую же уютную, с балконом и поющем . И лампочками И надписью: «Добро пожаловать в солнечный дурдом!»
Маруся открыла онлайн-галерею. Люди из разных стран стали заказывать её «солнечные картины». Одна даже попала в журнал. На обложке было написано: «Художник, который рисует тепло».
Хавьер растолстел ещё больше. Иногда мне кажется, что он — не кот, а квадрат с усами.
Мы устраиваем праздники без повода. Соседи приходят, даже если никто не звал. Потому что от Маруси невозможно уйти без улыбки. Она как лучик, попавший в самый хмурый день.
А я… я больше не сижу в Excel. Я ушёл с работы. Пишу. Рассказы. Про нас. Про неё. Про рыжее солнце, которое упало ко мне на голову с крышкой от мусорного ведра.
Иногда люди спрашивают:
— Это вы придумали? Или правда всё было?
А я улыбаюсь.
— Было. И есть. Каждое утро. Каждый вечер. В каждом чайном пакетике, в каждом смехе, в каждом бредовом празднике.
Потому что у меня есть она.
Моё рыжее солнце.
Моё.