Рыжее солнце моё

Если бы кто-нибудь сказал мне полгода назад, что я по уши влюблюсь в рыжую, сумасшедшую, дерзкую, громкую, непредсказуемую женщину — я бы только хмыкнул. У меня была работа, собака, ипотека и размеренная жизнь. Но рыжие не спрашивают разрешения — они просто появляются и сжигают всё к чёртовой матери.

Познакомились мы на лестничной клетке.

— Это вы уронили? — спросила она, указывая на лежащую под моими ногами зелёную пластиковую крышку от мусорного ведра.

— Нет, — пожал я плечами. — Похоже, откуда-то сверху.

— А я думаю, что это судьба, — сказала она, смерив меня прищуром. — Упала крышка, а я вышла на шум. А вы тут как тут. Значит, так и должно быть.

Я опешил. Передо мной стояла девушка лет тридцати. Рыжие, густые, как у лисицы волосы были собраны в хвост, но пряди вырывались, создавая вокруг головы какое-то электрическое облако. На щеках — веснушки. Глаза — зелёные, хитрые, как у кота, который точно знает, где заныкана рыба.

— Вы кто? — выдавил я.

— Соседка, — ответила она с таким видом, будто я спрашивал, знает ли она смысл жизни. — Я въехала на шестой. Квартира с балконом, где плющ, видели?

Видел. Даже думал, что там живёт какая-нибудь бабушка-цветочница. А оказалось — вот кто. Рыжая буря с ведром.

— Артём, — представился я, протягивая руку.

— Маруся, — сказала она, пожав мою ладонь. — Выглядите, как бухгалтер, который притворяется айтишником.

— А вы как ведьма, сбежавшая с киношной съёмки, — парировал я, сам удивляясь своей наглости.

Маруся захохотала — звонко, громко, как будто рядом проехала пожарная машина.

— Мы подружимся, Артём. Я это чувствую.

Вот так всё и началось.

Первую неделю Маруся переезжала. Причём переезжала шумно, весело и с песнями. Она пела на балконе, таскала вёдра, ставила сундуки, кормила голубей, приносила кота и разговаривала с ним, как с человеком.

Кот был толстый, серый, по имени Хавьер. Маруся называла его «мой латино.» Хавьер смотрел на неё с обречённой любовью.

Через две недели Маруся устроила праздник. Просто так. Без повода. Она развесила фонарики на балконе, купила пирожные в форме ежей, пригласила весь подъезд. Я пришёл, потому что не прийти было невозможно — она стучала в каждую дверь, держа в руках ананас.

— Без ананаса — не впускаю, — строго сказала она. — У нас сегодня вечеринка экзотических фруктов и дурацких историй.

На балконе сидела бабушка с седьмого, бывший моряк, студентка по обмену и я. И Маруся. Она устроила конкурс на «самый странный сон», потом играли в «угадай фрукт по запаху». Я смеялся, как не смеялся лет десять. Кот Хавьер спал под столом , а ему что шум, гам всё не почём

С того вечера я начал заглядывать к Марусе чаще.

То попросить штопор, то соль, то — просто так. И каждый раз попадал в цирк. Один раз она делала скворечники из макарон. В другой — учила кота ходить по команде. Как-то раз я зашёл и застал её в шляпе капитана, поющей шансон для цветов.

— Маруся, ты чем по жизни занимаешься? — не выдержал я.

— Я — художник. И немного волшебник, — ответила она. — Пишу картины. И сказки. Иногда их покупают. Иногда нет. Но я всегда в деле.

— В каком?

— В деле жизни, Артём. Я создаю красоту. Вижу в урне лебедя, а в сломанной табуретке — трон для феи. Это же офигенно!

Она была… другая. Слишком яркая. Слишком свободная. И я — с моими кредитами, страховками, табличками Excel — чувствовал себя рядом с ней будто герой из чёрно-белого кино, попавший в Technicolor.

Но мне это нравилось. И чем дольше я бывал у неё, чем больше я узнавал её, тем меньше хотелось возвращаться к себе. Моя серая квартира, где всё было идеально разложено и стерильно, вдруг стала казаться нежилой. А у Маруси — запах корицы, музыка, беспорядок и жизнь.

Однажды она пригласила меня на пленэр.

— У нас будет ритуал. Мы будем рисовать закат. Рыжее солнце, понимаешь? — сказала она, кидая мне шарф. — Носи, чтобы настроиться на волну.

Мы поехали на холм за городом. Она привезла с собой мольберт, акварель, термос с чаем и пирожки. Села на траву, вскинула голову и сказала:

— Смотри. Сейчас будет.

Солнце действительно было рыжим. Огромным. Как мандарин в дымке. Маруся смотрела на него так, как будто оно могло ответить. Она не рисовала — она будто разговаривала с закатом.

— Знаешь, что это солнце мне напоминает? — спросила она.

— Что?

— Моего папу. Он был лётчиком. У него были рыжие волосы, как у меня. Мы с ним встречали рассветы на аэродроме. Он всегда говорил: «Ты моё рыжее солнце, Марусенька».

Она улыбнулась, но глаза её стали влажными.

— Он погиб в полёте. Я тогда была маленькая. Но каждый раз, когда вижу такой закат — будто он машет мне оттуда. С неба.

Я не знал, что сказать. Просто обнял её.

— Ты — как светлячок, — сказал я тихо. — Светишь, даже когда темно.

Она прижалась ко мне и сказала:

— А ты — мой якорь, Артём. Если я начну улетать — держи меня. Только ты и можешь это сделать.

После пленэра что-то изменилось.

Я не знал, как именно это назвать, но вдруг стало важным — приходить к ней просто так, без повода. Покупать ей хлеб с маком, потому что она любит. Запоминать, как она говорит «печенье» через «ч», и думать, что это — очарование, а не ошибка. Слушать её монологи про дельфинов, как будто это TED-конференция, а не бредовая болтовня.

Мы не говорили вслух: « что мы встречаемся». Это случилось само собой.

— Артём, я беру тебя в орбиту, — сказала она однажды, — так что будь готов. Теперь ты в моём космосе.

— А обратно можно?

— Нет, — ответила она весело. — Только вперёд. К холодным звёздам и безумным идеям.

Однажды она исчезла. Ушла утром за апельсинами — и пропала. Я звонил, писал, звонил снова. Ноль. Через день я не выдержал и пошёл к ней. Открыла какая-то женщина лет шестидесяти, в очках, в халате и с кофейной кружкой.

— А, вы — Артём? Заходите. Значит Маруся вам ничего не сказала?

— Нет. А кто вы?

— Я — её мама. Меня зовут Тамара Борисовна. Она уехала на дачу к тёте Оле. Там какой-то форс-мажор с петухом и базиликом. Маруська говорит: «Передай Артёму, что я его люблю, и что он — главный маяк на её берегу».

Я стоял в коридоре с глупым видом.

— Хотите чаю? — предложила мама.

Мы сидели на кухне, пили чай с вареньем, и Тамара Борисовна рассказывала мне, какой Маруся была в детстве. Что у неё были коробки, в которых жили вымышленные звери, и она устраивала им свадьбы. Что она однажды посадила в ванной жёлуди и пыталась вырастить дубовую рощу.

— Я с ума сходила от этого, — призналась мама — Но потом поняла: она — не обычная. Она — как солнце. Горячая, непредсказуемая, рыжая. И если ты хочешь быть рядом — нужно быть в огне. Или в тени.

— Я пытаюсь быть где-то посередине, — признался я.

— Вот и молодец, — сказала она. — Только не упусти её.

Маруся вернулась через три дня, зарумяненная, пахнущая укропом и каким-то дачным счастьем.

— Прости, Тём. У тёти Оли — эпопея. Петух коюнул дядю Гришу, потом он поскользнулся и упал в клубнику, потом вызвали ветеринара для тети Олиной кошки,она повредила лапку,а ветеринар влюбился…

— В дядю Гришу?

— В кошку. Дядя Гриша женат. А ветеринар странный. Он теперь пишет стихи.

Я слушал и смеялся. Она как будто жила в другом измерении, где всё происходило чуть ярче, абсурднее и веселее. Но именно это мне и было нужно. Я уставал от мира, а рядом с ней — отдыхал.

Мы поехали — в соседний город, к реке. Маруся спала в поезде, уткнувшись мне в плечо, а потом устроила пикник на мосту. Купила сдувшийся воздушный шар и сказала, что он — символ нашей любви: немного странный, но воздушный.

В тот вечер я впервые сказал ей:

— Я тебя люблю.

Она улыбнулась, как будто знала, что я это скажу. А потом обняла и прошептала:

— А я тебя — давно. Просто боялась, что ты не выдержишь меня, такую взболомошную.

— Но я ведь то же не сахар, .

Мы жили в двух квартирах, но чаще — у Маруси . Моя квартира стала складом для старых вещей и строгих моих рубашек. А у неё — жизнь: кот, варенье, музыка, пледы, вечера с глинтвейном. Мы спорили, смеялись, мирились через пиццу и обнимались, как будто увиделись впервые.

Но как-то раз я пришёл — и застал её в слезах.

— Что случилось?

— Мне отказали в выставке. Сказали, что мои работы — «детский сюр». И что сейчас в моде депрессия, а не чудеса.

— Они идиоты.

— Я знаю. Но всё равно больно.

Я сел рядом. Взял её за руку. Мы молчали. А потом я сказал:

— Давай устроим свою выставку. У нас дома. Развесим картины, пригласим друзей, соседей. Сделаем сырное фондю и налепим звёзд на потолок. Пусть это будет «Ночь Рыжего Солнца».

Она вытерла слёзы.

— Артём, ты… гений.

— Я просто тебя люблю.

Так появилась «Выставка чудес». У нас дома. Мы превратили квартиру в галерею. Картины — на стенах, потолке, в ванной. У входа — табличка: «Осторожно, можете стать счастливым». Пришли люди. Соседи. Знакомые. Один арт-директор. Даже баба Глаша с первого этажа.

Маруся сияла. Как её картины. Как сама жизнь.

А в конце — мы с ней танцевали на балконе под музыку из старого магнитофона. Под свет лампочек и фонариков. Под взгляд равнодушного Хавьера, зевнувшего и ушедшего спать.

А через неделю она снова исчезла. Только на этот раз — всерьёз.

Я пришёл — и нашёл записку:

«Не ищи меня. Мне нужно разобраться в себе. Я всё испортила. Ты был слишком хорош для меня. Прости. Я уехала».

И всё. Никакого адреса. Никакой причины.

Я метался, искал, обзванивал всех. Мать её сказала только:

— Если уехала — значит, ей так нужно Она убегает не от любви , а чтобы разобраться в себе. Всегда так, если ей что то не понятно.

Прошла неделя. Потом вторая. Потом месяц.

Жизнь стала снова серой. Без запахов. Без шаров. Без пирожных в виде ёжиков. Без «Артём, ты видел эту луну?! Она же зелёная!». Без «Хавьер, не смотри так, ты жирный кот, а не Пикассо».

Я ходил на работу. Ел. Спал. Смотрел на её квартиру. Пустую.Ждал.

И однажды, спустя два месяца, я вернулся домой — и увидел у своей двери коробку.

Внутри был:

— Плюшевый жираф;

— Банка варенья из ананасов;

— Картина с подписью «Ты — моё настоящее солнце»;

— И записка:

> «Если ещё не поздно… Позвони. Я жду. твоя рыжая Маруся.»

Я позвонил.

Гудки шли долго. Сердце колотилось, как будто я снова был подростком, а не тридцатилетним мужиком в рубашке, пропитанной тоской.

— Алло, — её голос был тихий, почти испуганный.

— Это я, — сказал я. — Артём. Ну… твой якорь. Маяк. Кто я там у тебя был?

— Всё сразу, — ответила она и, кажется, улыбнулась.

— Где ты?

— В маленьком домике у моря. С дурацким забором и тремя синими курицами. Я… я рисую солнце.

— Рыжее?

— Само собой.

— Я приеду.

— Правда?

— Да. Потому что без тебя — не жизнь, а черновик. Без цвета. Без запаха корицы. Без глупостей. Без смысла.

Она заплакала. И я поехал.

Это была деревушка на побережье, куда доехать можно только на автобусе, и потом ещё пятнадцать минут пешком по тропинке, где козы смотрят на тебя с упрёком.

Дом — крошечный. Забор — действительно дурацкий, раскрашенный в синий и жёлтый. Куры бегали по двору, как полоумные. И стояла моя Маруся — в красках, с платком на голове , на котором были нарисованы ананасы.

— Привет, — сказала она. — Ты приехал.?

— Конечно.

Мы стояли. Смотрели друг на друга. И потом… как-то одновременно шагнули навстречу и обнялись.

— Прости, — сказала она. — Я испугалась. Всё было слишком хорошо. Я боялась испортить.

— А получилось хуже, потому что ты ушла.

— Я знаю. Но теперь я с тобой. Я никуда не уйду. Даже если у нас не будет ананасов. Даже если мы поругаемся из-за сковородки. Даже если ты забудешь купить моё любимое печенье.

— Оно через «ч», — напомнил я.

— Вот именно, — улыбнулась она. — Значит, ты всё помнишь.

Лето мы провели в том доме.

Мы ели мороженое по утрам, валялись на песке, читали книжки друг другу, строили замки из песка (и разрушали, когда в них начинали селиться муравьи). Маруся писала картины. А я — дневник. Никогда раньше не писал дневников, но рядом с ней хотелось фиксировать каждую ерунду, чтобы не забыть, каково это — быть по-настоящему счастливым.

Мы устроили выставку на пляже. Прикрепили картины к деревянному забору. Пришли местные. Некоторые купили. Один мальчик притащил ракушку в обмен на акварель с котом. Маруся назвала это «обмен счастьем».

Иногда приходили странные люди: женщина с козой, пожилой мужик, который думал, что он внук Гагарина, и даже один священник, который сказал, что у Маруси — «дар солнечного пробуждения».

— Что это значит? — спросил я.

— Думаю, он имел в виду, что я умеюбудить людей, — ответила она. — Даже тех, кто спал внутри себя много лет.

— Ты точно меня разбудила, — сказал я. — И спасибо за это.

Однажды она привела меня к морю на рассвете. Мы сидели на пледе. Было тихо. Даже чайки молчали.

— Знаешь, что я решила? — спросила она.

— Что?

— Что я хочу с тобой быть. Совсем. Без побегов. Без драм. Просто быть. Даже если я иногда буду плакать из-за глупостей. Даже если кот сбежит с моей колбасой. Даже если я перепутаю сахар с солью. Я хочу, чтобы ты был всегда рядом.

— Я и не собирался уходить, — сказал я.

— Значит, это судьба, — улыбнулась она. — Иначе зачем бы ты нашёл меня?

Мы поцеловались. Солнце медленно поднималось, окрашивая небо в тот самый цвет — рыжий, как её волосы. Рыжий, как её душа. Рыжий, как всё, что она принесла в мою жизнь.

Прошло полгода.

Мы вернулись в город. В свою квартиру — всё такую же уютную, с балконом и поющем . И лампочками И надписью: «Добро пожаловать в солнечный дурдом!»

Маруся открыла онлайн-галерею. Люди из разных стран стали заказывать её «солнечные картины». Одна даже попала в журнал. На обложке было написано: «Художник, который рисует тепло».

Хавьер растолстел ещё больше. Иногда мне кажется, что он — не кот, а квадрат с усами.

Мы устраиваем праздники без повода. Соседи приходят, даже если никто не звал. Потому что от Маруси невозможно уйти без улыбки. Она как лучик, попавший в самый хмурый день.

А я… я больше не сижу в Excel. Я ушёл с работы. Пишу. Рассказы. Про нас. Про неё. Про рыжее солнце, которое упало ко мне на голову с крышкой от мусорного ведра.

Иногда люди спрашивают:

— Это вы придумали? Или правда всё было?

А я улыбаюсь.

— Было. И есть. Каждое утро. Каждый вечер. В каждом чайном пакетике, в каждом смехе, в каждом бредовом празднике.

Потому что у меня есть она.

Моё рыжее солнце.

Моё.

Оцініть статтю
Додати коментар

;-) :| :x :twisted: :smile: :shock: :sad: :roll: :razz: :oops: :o :mrgreen: :lol: :idea: :grin: :evil: :cry: :cool: :arrow: :???: :?: :!:

Рыжее солнце моё
Нытик