А вы готовили блюда из путассу? Да, да, «кошачья» рыба, недорогая простушка, которую сердобольные тетушки скупают десятками килограммов для своих мяукающих подопечных. Говорят, путассу не надо бы скармливать котам – очень резко будут пахнуть их туалеты. Не знаю, дешевизна рыбки оправдывает все. Мягкое, нежное мясо им очень нравится.
Грызут себе, мурчат. Некоторые даже головы съедают. Не знаю, мой кошак считает ниже своего достоинства есть головы путассу . Я не возражаю. Это его личное дело. Пусть живет так, как считает нужным. У нас дома равенство и братство, свобода выбора и голоса. Неплохо было бы иногда применять небольшие репрессии, чтобы не наглели некоторые… Ну ладно, разговор не о них. А об этой самой путассу!
В благолепные годы советского детства мы, дети, о голоде даже не слышали, даже не понимали, как это: нечего кушать. Конечно, это слово «голод» для нас не было пустым звуком – еще были живы наши дедушки и бабушки, пережившие, выстоявшие тяжелые военные годы. И фронтовики, и работники тыла, и, главное, блокадники, знали цену корке хлеба. Почти все сушили сухарики и никогда не додумались бы выкинуть остатки еды в мусорное ведро.
Нам, поколениям детей и внуков тех сильных, монументальных людей, людей мучеников, дико смотреть на разные скандальные кулинарные шоу, где рассерженные шефы швыряют тарелки с неудавшимися по их мнению кушаньями в мусорку. Хочется им треснуть по башке за такие вещи. Ради эффектного кадра так барствовать? Не понимаю их, и не принимаю такие выходки ни душой, ни сердцем. Это хамство. И свинство самой мерзейшей категории.
Так вот, заявляю с открытым сердцем – в каждом доме, в любой семье (кроме маргиналов, разумеется) ребенка никто и никогда не оставил бы голодным. При общем тотальном дефиците, на столе всегда имелась чугунная сковородка с жареной картошкой, капустка квашеная или кабачковая икра. Не хочется икры, пожалуйста, мама отправит папу в гараж или, просто, в сарайку, за банкой с грибами или маринованным чесноком. Папа прихватит заодно и огурчиков соленых, и варенья крыжевенного, и компота из черемухи (моя любовь навеки!).
Наелись картохи жареной, вареной, по-ленинградски или пюре, не беда! Сварим толстые длинные макароны (полые внутри) или, если у родителей до получки три дня осталось, серые макароны, прикольные такие, вкуснее, чем сейчас самые дорогие, если честно. Мать достанет домашний кетчуп, вкусом не уступающий болгарскому покупному, отрежет ломоть от хрустящей булки – красота! На языке – благодать, в пузе – тепло, чего еще надо для счастья? А если в сковороду с вчерашними макаронами пару яиц кокнуть, да сахарком сверху посыпать… ммм!
До сих пор сцена из «Афони», где Коля, герой обожаемого Леонова, предлагает Борщову в исполнении не менее обожаемого Куравлева, посыпать макароны сыром, вызывает у меня нежнейшие чувства и слюнотечение, как у бульдога!
Не жили богато, да и не понимали, что это такое – богато! Не понимали в том смысле, как понимают сейчас: бабло, самолеты, тачки, телки, Дубай. А когда-то: дача, машина, Златы пески – пик совершенства. Теперь добрая половина – богачи, если по старым меркам считать. Только счастливыми себя не чувствуют. Приоритеты сдвинулись. Мозги тоже. Все меряется деньгами и их отсутствием. Дурдом, одним словом. Сюр! Мне неуютно жить в ЭТОМ времени, хотя жить в этом времени можно вполне неплохо. Отключить сердце и мозги, да и жить. Кошмар, да?
Но поговорим о путассу. А точнее, о переходе из советской эпохи в эпоху капитализма. Дикого капитализма. О клятых девяностых. Когда перестали платить зарплаты и пенсии. Когда за буханку хлеба могли убить. Когда пожилые люди, инженеры, учителя, врачи, топтались около скамеек, где восседали вальяжно молодцы в кожаных куртках, пили пиво и поплевывали, не замечая пожилых, как докуку, как дворняжек-попрошаек или голубей.
— Бутылочку не выбрасывайте, пожалуйста, — просили молодых старые.
Уже привыкли к унижению. И все привыкли к их унижению. Ко всему ведь люди привыкают. Даже к глумлению над стариками. Главное, в глаза их не смотреть. Сдохнуть от стыда можно.
А старики тащили эти выпрошенные, выстраданные бутылки в пункты приема стеклотары, сдавали, получали жалкие копейки и несли их в магазин, где пытались отовариться, чтобы выжить. И вот тогда неказистая рыбка путассу была настоящим спасением для несчастных наших бабулечек. Козырем в рукаве, придерживаемым до поры.
Когда охреневшие от наглости деляги уже отваливались от шулерского стола, довольные, что победили, выиграли, подмяли под себя всех этих героев труда, ветеранов Великой войны, стахановцев и заслуженных, НАШИ люди вдруг показывали им кукиш, дулю: нате, выкусите, съели? Врешь, не возьмешь!
Папы, мамы в растерянности от всеобщего раздрая и вседозволенности волосы на голове рвут, а бабушки и дедушки – живут! Сами живут и детям своим, внукам своим, правнукам жить помогают, вытаскивая их из мутного водоворота безвременья! Врешь – не возьмешь!
В 1993 году я, первокурсница педагогического училища, впервые в жизни покинула родной поселок, чтобы учиться и жить самостоятельно. Родители помогали, как могли. А чем они могли помочь? Разве что картохой, вечной нашей кормилицей и спасительницей. Денег они не видели года два. А надо было платить за свет и газ, которые регулярно обрубали за неуплату. Надо было купить дочерям на зиму сапоги. Надо было кормить чем-то этих детей.
Как-то перебивались они, как-то перебивалась и я. С хлеба на воду – буквально. Стипендию задерживали месяцами, а кушать хотелось каждый день! Директор, большой умница и настоящий Человечище с большой буквы, организовывал бесплатное питание в столовке, выдавая нам по тридцать талонов в месяц на обед. Хоть что-то, хоть как-то!
А мы, обжоры несусветные, оглоеды, проедали эти талоны за неделю и не могли наесться. Студенты! Что с нас взять? Ждали субботы, как манны небесной, чтобы быстрее, с тремя пересадками, добраться до милых мамань. Там покормят. Там картошка, там огурцы, там блинчики из ничего и каша из топора! Скорее бы!
В субботу, похлебав чайку цвета ослиной мочи, отмаявшись две пары, я хватала сумку и бежала на поезд, отходивший в 14.00. С поезда, бегом на автостанцию. Иногда получалось успеть к последнему автобусу, чтобы добраться до родного поселка. Иногда – нет. Опоздав, не унывала. В этом транзитном городе жила моя городская бабушка. И я шла к ней. И она всегда была мне рада. Сердечно расцеловав внучечку в румяные с мороза щеки, она семенила на крохотульную свою кухоньку – разогревать мне, что Бог послал.
А в эти субботние вечера Бог посылал моей бабушке такие вкусности, что мне, вечно голодной студентке, в общаге только снились.
Рыбные расстегаи, заботливо укрытые вафельным полотенцем! Картофельные зразы с грибами под грибным же соусом. Капустка кисло-сладкая под постным маслом. Морс клюквенный. И супчик. Простенький, рыбный с перловкой и жареным лучком. Ум отъешь! Я, насытившись, засыпала на ходу (я всегда, когда поем, хочу спать), тут же тащилась в единственную бабушкину комнатку, где она уже расстилала мне свежие крахмальные простыни и кидала все три имевшиеся у нее в хозяйстве пуховые подушки, разряженные в вышитые «ришелье» наволочки. Я дрыхнула и нисколько не думала, где и на чем будет спать бабуля. У нее же бессонница!
Утром «внучечка» просыпалась от запаха оладушек, пышных, с хрусткой корочкой, румяных, из опары «без ничего». Ни молока, ни сметаны в них не было. А такое чувство, будто бабушка на сливках муку замешивала. Вот как так, а? Она подливала мне чаю из пузатого, в горошек, заварного чайника, пододвигала поближе очаровательную хрустальную розетку с вареньем из черноплодки и пыталась завязать со мной разговор. Хоть какой-нибудь! Как у меня дела, как учеба, есть ли у меня мальчик…
А я жрала. Мыкала и угукала. Спешила на автобус. Некогда было нюни рассусоливать. Что они, старухи, понимают в жизни? Клюнув бабушку в морщинистую щеку, я убегала. Вся жизнь на бегу тогда. Чтобы не замерзнуть в тоненькой осенней курточке. Чтобы не опоздать.
А через пару недель я появлялась в ее малипусенькой квартирке снова. И снова под вафельным полотенчиком меня ожидали начищенные до блеска кастрюльки и судочки: рыба под маринадом или салатик рыбный, или нежнейшая рыбка в кляре, рыбный супчик «прозрачный», рыбный супчик «томатный». Рыба такая, рыба этакая…
Я думала, что бабушка просто обожает рыбу. И думала, что рыба у нее дорогая, треска или минтай. А она, разрумянившись от моего (в кои-то веки) внимания, захлебываясь словами, торопливо диктовала мне рецепты приготовления страшненькой и непрезентабельной, дешевой кошачьей путассу.
Экономия налицо. Вкус готовых блюд – потрясающий.
— Рыбный день у добрых людей по четвергам, — лопотала она, — а я, грешная, по субботам их устраиваю. Думаю, Алечка приедет, а у меня – шаром покати. А так – пир горой. Я с вечера тесточко (она так и называла тесто – тесточко) поставлю, рыбку отварю, косточки переберу, с жареным луком перемешаю, да в тесточко и заверну. Вкусно, Алечка, да? Кушай, кушай, на здоровье!
В остальные дни бабушка перебивалась в основном отварной картошкой с маслятами или грибным супом с той же перловкой. А то и просто чаем обходилась, если он был. Готовка требовала времени и сил. А сил у нее, сердешной, совсем не оставалось. После моих визитов бабушка долго вылеживалась, маялась спиной и высоким давлением. А мне и невдомек было.
Идиотка молодая.
В последний раз я была у бабушки 29 декабря 1994 года. Нам тогда выплатили клятую стипендию аж за три месяца, что ли, и мне, дурынде, хватило ума купить старушке скромный презентик. Кажется, это был набор прихваток и копилка в форме поросенка. Да, вроде год свиньи должен был наступить. Бабушка открыла дверь не сразу. Но открыла – бледненькая, невеселая, неприбранная какая-то.
— С наступающим, ба! – крикнула я, румяная, свежая, упругая такая молодая нимфа.
Она растерялась, когда получила от меня подарок. Щеки ее задрожали. В глазах появились слезы.
— Ой. А я и ничего… И не ждала…
— Так ведь пятница сегодня, вот и не ждала ты! – я переступила порог и запнулась: такая бабушка, невеселая и не деловитая мне вовсе не нравилась. Я привыкла видеть ее свеженькой, в ярком фартучке, причепуренной к моему приезду.
И чтобы квартирка сияла чистотой. И кухонная плита. И раковина. А тут – седые космы, не заколотые шпильками. Трясущиеся руки. Неубранная постель. Удушающий запах лекарств и… старости. Невеселый, душный запах. Запах невезения, печали и одиночества.
Я поняла, дошло, наконец, до меня – бабушка очень больна. Очень, очень и очень больна! И очень одинока! И ей плохо так, как мне не было плохо еще ни разу. Потому что мои родители живы, потому что у меня все впереди, и я молода и здорова, и потому – счастлива! Счастлива, ни смотря ни на что!
Она все равно усадила меня за стол. Силком усадила. И в этот раз было подано еще одно восхитительное бабушкино блюдо – куриное заливное! Нежное мясо и ромашки, вырезанные из моркови, залитые чудесным желе, вкусным, дрожащим, упругим. Праздник какой-то!
Я спросила рецепт. Надо было спросить. Надо было уделить бабушке внимание и выразить восхищение.
— Ой, да чего уж там… Не рыбный день… Так, кушаю. Для суставов полезно. Из чего? Да стыдно даже… Пенсию опять задерживают. А тут в наш, в десятый магазин за хлебом кое-как собралась. Сил нет, голова пухнет. Но пошла… Пошла я, а гололед такой… Я теперь, Аля, все с палочкой ведь…
… Она добрела до десятого магазина, «десятки», как тогда его называли, купила хлеб: четвертинку. В кошельке оставалась тысяча рублей (по курсу 1994 года, после «черного вторника» буханка черного хлеба стоила 450 рублей). А тут смотрит: куриные лапы на витрине. Страшненькие, желтые, чешуйчатые, когтистые лапы. На окорочка денег не хватает, а на лапы – в самый раз.
Бабушка принесла эти лапы домой, промыла их хорошенько и поставила варить на три часа на медленном огне. Добавила в бульон луковицу, морковку, перец и лавровый лист, посолила бульонным кубиком. По кухне поплыл аппетитный дух. Оставалось только разобрать лапки на «детали», процедить бульон и залить бульоном то, что сварилось. А сварилось хорошо. И в лапках, оказывается, мясо имеется!
Раз пошла такая пьянка, значит, можно даже украсить блюдо, чего морковке пропадать? Бабушка нарезала морковных ромашек, да и залила массу бульоном. Выглядело эффектно, схватилось замечательно. И вкусно, и для ноющих суставов полезно. Можно жить… Если бы голова так не болела, так было бы с чем к соседке Вале, такой же горемычной пенсионерке, в гости заявиться.
— Они там сабантуй какой-то устраивают. Валя самогон на прошлой неделе варила. Свое-то лучше, чем пойло это, Красная Шапочка эта, — рассказывала бабушка, — а не могу. И таблетки не помогают.
— Баб, может, к нам поехали?
— Да уговаривала меня Таня, упрашивала! Мы поругались даже, — бабушка сопротивлялась до последнего, — ну куда я, старая, поеду? А если плохо станет? А в поселок дорогу заметет? Ты что, Алечка! Здесь, вон, больница через дорогу. Сама доползу до приемного покоя. А там – что? Окочуриться и всем праздник испортить? Нет, нет.
Она так и не поехала со мной. А я не осталась с ней. Хотелось отметить, хотелось на дискотеку… Хотелось увидеть ЕГО и отбить к чертовой матери у Машки, одноклассницы, лахудры и страшилы. Потому что ОН только мой…
Бабушка умерла в ночь на 2 января 1995 года. А теперь ее могила, которая тогда была крайней, находится в самой середине разросшегося кладбища. И окружают бабушкину могилу памятники с фотографиями совсем молодых людей. Время такое было – гибельное.
Господи, прости нас грешных. Какими мы дураками бываем, бегаем за призраками, спешим, торопимся, не видев перед собою самого главного, самого ценного, истинной любви, истинной верности и настоящей сердечной привязанности. А, может, так оно и надо? Пути твои неисповедимы…
Вот так. Хотелось написать о том, как мы выживали в те годы. Привести оригинальные рецепты. Мало ли…
А получилось снова о ней, о той самой, о любви…
А вовсе не о рыбе путассу.
