Товарищи привезли его ночью, самолетом. Она не поехала за ним. Боялась. Страшно было увидеть его не таким, как всегда. Но утром один из товарищей пришел и сказал:
— Пойдем, он там… Только держись. Крепко, очень крепко держись.
Кругом люди, они молчат и смотрят в землю.
Раньше, когда она их встречала, они здоровались, пожимали руку, справлялись о здоровье, спрашивали: «Как он?»
А сейчас молчат и смотрят в землю. Ах, да. Они ведь уже знают и, наверное, видели. А на нее не смотрят. Не могут.
Где-то играет музыка. Она играет, а такое впечатление, будто ей не хочется, чтобы ее слушали. Но, несмотря на это, звуки пронизывают душу, входят в сердце, в мозг.
Почему играет эта музыка и почему вокруг столько людей, глядящих в землю? Ах, да… Ведь ей сказали еще вчера. Нет, не вчера. Когда-то давно-давно… А может быть, не сказали, может быть, это не так, может быть, ничего и нет — ни музыки, ни этого большого здания, где он недавно работал и куда она не раз приходила к нему. Отсюда же несколько дней назад он уехал в командировку, и вот… Отказало сердце.
— Пойдем к нему? — До ее локтя дотрагивается чья-то рука, чужая, неласковая, и чуть подталкивает вперед: — Пойдем!
На красном высоком столе, необыкновенно длинном, вырастающем прямо из-под пола, лежит кто-то.
Да это же он!
Чужая рука отпустила ее локоть.
И музыки вдруг не стало слышно. Ушла…
Нет больше и людей.
Здесь около него только она.
Он и она.
Он лежит бледный, с закрытыми глазами. Не чувствует ее взгляда, не поворачивает головы.
Руки спокойно сложены на груди, побелевшие, неподвижные.
О, эти руки!
Она уже ничего не видит, кроме них.
Стоит и смотрит.
Исчез шум, нет зала с венками и высоким красным столом. Только его руки.
О, эти руки!
Вот они робко, обе сразу, прикасаются к ее руке, берут ее и, ослабевшую, безвольную, несут к чуть покалывающей щеке. Потом его пальцы долго-долго гладят ее щеку. Она помнит, отлично помнит каждое движение пальцев, горячих, мягких, нежных. А однажды он взял ее за руку и сказал: «Пойдем!»
И они пошли, взявшись за руки, по всему селу, чтобы их видели люди…
Потом…
Ах, как это было давно! Какие-то молитвы, и старенький поп связывает ее руку с его рукой белым, мягким, прохладным платком.
Потом… Этими руками он нес их первого сына, потом второго и третьего. Какой он был счастливый тогда! Он гладил ее волосы, нежно пошлепывал крепкие тела мальчишек. Этими же руками он купал детей. Когда он ласкал сыновей, ей казалось, что он ласкает ее, потому что его руки были ее руками.
Они много трудились, эти руки. Совсем недавно они были источником тепла, достатка и счастья их дружной семьи. Сейчас же они лежат, не шевелясь, словно устали… Пальцы немного согнуты, на правой руке след от кольца, которое она подарила ему когда-то. Потом он снял это кольцо. Сказал, что партийцам непристойно носить кольца. Куда он его спрятал? Где? Может, на кольце остался след его руки? Впрочем, так не бывает… Почему же сейчас его руки не подымятся, не приласкают ее?
Она, не глядя, дотрагивается щекой до неподвижных рук. Что-то холодное прикасается к щеке, чужое.
Эти руки больше не принадлежат ей.
Но что это?
Родная рука, его рука дотрагивается до плеча, нежно-нежно. Не может быть!
Может!
И его голос звучит:
— Пойдем… Пойдем отсюда!
Сколько времени прошло с тех пор. Она не знает. Но его голос повторяет снова:
— Пойдем… пойдем отсюда, мама!
Эго был не он.
Это был его сын.
Он теперь будет жить в сыне. Он передал ему свои руки, свой голос, свою суровую ласку.
Больше она никого не видела в тот день. А под сводами большого здания печально звучала торжественная музыка Бетховена.
