Дед Николай сидел на крыльце, уперев руки в колени, и смотрел на уходящее солнце. День клонился к вечеру, небо налилось густыми красками – от золотистого до алого, а дальше, ближе к лесу, темнело и становилось глубоким, холодным. В воздухе пахло нагретой за день землёй, свежескошенной травой и чем-то неуловимо знакомым – запахом детства, молодости, прошлого.
Девяносто лет. Целая жизнь.
Когда-то, много лет назад, дни рождения проходили иначе. Тогда во дворе стояли длинные столы, ломившиеся от угощений, в воздухе разносился запах пирогов, домашнего вина, мяса, запечённого в печи. Дети носились, визжа от радости, играли в догонялки, прятались за сараем. Взрослые сидели, громко разговаривали, смеялись, поднимали тосты за здоровье хозяина.
Теперь же тишина.
— Эх, Николай… — пробормотал он, глядя в пустой двор. — Дожил…
Ни звонкого детского смеха, ни шума голосов, ни топота босых ног по деревянному полу. Только лёгкий ветер шевелил занавеску в окне, да петух крикнул где-то за огородом.
Он не обижался. Дети далеко, внуки заняты. У всех своя жизнь, дела, заботы. Он всё понимал.
Но всё же… Хотелось хоть кого-то увидеть. Хоть на минуту.
Дед Николай вздохнул, опираясь на подлокотник старого, скрипучего кресла. Встал, медленно расправил спину, постоял немного, оглядывая двор. Всё то же. Дом, который он когда-то строил собственными руками. Калитка, которую много раз чинил, когда её разбивали мячом внуки. Качели, на которых когда-то качал дочку, а потом внучку…
Было всё. А теперь вот – только воспоминания.
Старик потоптался на месте, поправил ворот рубахи и медленно, с тихим скрипом, закрыл дверь.
Вечером он уже собирался ложиться.
В доме было темно и тихо. Печь давно потухла, оставляя в воздухе лишь слабый запах золы. Часы на стене мерно тикали, словно отмеряли что-то важное, но уже не спешное. За окном завывал ветер, пробираясь сквозь щели в старых рамах.
Николай накинул на плечи старый, ещё довоенный халат, зябко передёрнул плечами. Уже поднял руку к выключателю, но вдруг…
Тихий звук.
Не в доме, не с улицы, а откуда-то из-за забора.
— Ш-ш-ш, тише ты! — донеслось приглушённым шёпотом.
— Да не толкайся, а то сейчас грохнемся!
— Ты торт не урони, дурья твоя башка!
Николай прищурился.
Что за напасть?
Он нахмурился, схватил палку, которой обычно отгонял чужих собак от своего крыльца, и медленно, осторожно вышел во двор.
Морозный воздух тут же кольнул в нос, холод пробрался под халат, но он этого почти не заметил.
За забором, в лунном свете, стояли люди.
Не воры, не шалуны. Свои.
Петька, деревенский балагур, ухватил под мышку старую, видавшую виды гармошку. Тётя Валя, хозяйка местного магазина, бережно прижимала к себе пузатый самовар, из носика которого тонкой струйкой шёл пар. Рядом топталась молодёжь – парни, девчонки, все с корзинами, пакетами, кто-то даже свечки нёс, которые плясали маленькими огоньками на морозе.
— С днём рождения, дед Николай! — раздалось разом.
Где-то хлопнула хлопушка, осыпав снег серебристыми блёстками.
Петька дёрнул меха гармошки, и та застонала, но потом заиграла весело, бодро, будто вспомнила старые добрые времена.
Николай опёрся о калитку, моргнул.
— Это что… мне?
— Конечно тебе! — крикнула Валя, поправляя платок. — Разве таких людей забывают?
Старик стоял, сжимая в руках палку, и вдруг почувствовал, как в груди разливается тепло.
Его не забыли.
В этом мире ещё было место для него.
Во дворе развернулось настоящее веселье.
Петька с гармошкой наяривал так, что меха едва не трещали, а соседская собака, почуяв шум, начала тянуться к забору, виляя хвостом. Тётя Валя уже ставила на длинный, покрытый чистой скатертью стол чашки, а соседи выкладывали угощения – кто что принёс.
— Я пирог испекла! — похвасталась Людка, аккуратно ставя на стол большую румяную красоту с узорами из теста. — С яблоками, дед Николай, как ты любишь!
— А я вот мёду принёс, чтоб здоровье крепче было, — добавил дядя Гриша, выставляя на стол пузатую банку, в которой золотисто переливался густой, тягучий мёд.
Рядом кто-то уже разливал горячий чай из самовара, а молодёжь раскладывала свежий хлеб, колбасу, солёные огурчики, да и даже бутылку домашней наливки кто-то тихонько поставил в уголок стола – «на всякий случай».
Дед Николай смотрел на них и чувствовал, как грудь сдавило тёплым, пронзительным чувством.
— Эх, молодёжь… — пробормотал он, даже не замечая, как голос вдруг чуть дрогнул.
Петька перестал тянуть гармошку, всмотрелся в него внимательно:
— Дед, ты чего?
— Да я-то ничего… Просто… Спасибо вам, ребята.
Тётя Валя хмыкнула, хлопнула его по плечу.
— А ну-ка не раскисай! — засмеялась она. — Девяносто лет не каждый день бывает!
— Это точно, — кивнул дед, шумно втянул воздух, чтобы унять нахлынувшие эмоции, и, с улыбкой глядя на накрытый стол, сел во главе.
Петька снова заиграл, кто-то уже наполнял чашки чаем, а вокруг звенели голоса, смех и добрые слова.
И дед Николай вдруг понял – он не один. И не был один никогда.
Праздник затянулся/
На крыльце стоял самовар, остывая в ночном холоде, а в воздухе ещё витал запах пирогов, горячего чая и хлопушек. Снег вокруг был усыпан следами – глубокими, разными, как будто вся деревня прошлась через этот двор. Где-то в стороне валялась пустая коробка из-под торта, а рядом догорали последние свечки, покачиваясь на ветру.
Дед Николай провожал гостей, пожимал всем руки, кивал на слова благодарности, хлопал кого-то по плечу. Кто-то шутя спросил, не устал ли он от такого веселья, а он только отмахнулся – мол, когда ещё так посидим.
А потом, когда все разошлись, когда последняя дверь захлопнулась и улица вновь погрузилась в ночную тишину, Николай остался один.
Но в этот раз тишина уже не казалась такой тягучей и пустой.
Он ещё долго сидел на крыльце, уперев руки в колени, смотрел на звёзды и слушал, как вдалеке ухает сова.
— Хорошие у меня соседи, — улыбнулся он сам себе, чувствуя, как тепло разливается внутри.
Наутро, когда он вышел во двор, снег уже скрыл следы вчерашнего веселья.
Только лёгкий беспорядок напоминал, что здесь было шумно: перевёрнутый табурет, пара забытых варежек у калитки, самовар, который он так и не убрал вечером.
И ещё кое-что.
На лавке, прямо у двери, лежал тёплый платок. Большой, шерстяной, с кисточками, явно новый. На нём аккуратно лежала сложенная вдвое записка.
Дед Николай нахмурился, взял её в руки, развернул.
Буквы были выведены аккуратно, с лёгким наклоном:
«Дед Николай, это чтобы зимой не мёрз. С любовью, твои соседи».
Он долго смотрел на эти слова, потом взял платок, крепко его сжал в ладонях.
В груди что-то сжалось, но не от грусти, а от чего-то тёплого, родного.
— Вот ведь… — пробормотал он, качая головой.
А потом усмехнулся.
Как хорошо, когда тебя не забывают.
