Родня

Валентина Петровна Терехова сидела на кухне, неспешно помешивая чай в любимой кружке с облупившимися цветами. За окном висели мартовские сумерки, и капли дождя лениво стекали по стеклу. Пенсия — дело хорошее, если не считать вечной суеты. Казалось бы, вот он — покой, вот они — долгожданные вечера, когда не надо никуда бежать, никому ничего доказывать. Ан нет. Всегда найдётся кто-то, кто напомнит: покой только снится.

Телефон зазвонил резко, как будто будильник на рассвете. Валентина вздрогнула, хмыкнула и взглянула на экран. «Ольга Павловна (родня)». Сердце ёкнуло. Сестра, точнее, двоюродная. Живёт в селе Верхние Луки, что в ста километрах от города. Своя, конечно. Не чужая. Но…

— Алло, Олечка, привет, как дела? — Валентина говорила ласково, но с настороженностью. Опыт.
— Валечка, миленькая, — в трубке сразу голос жалобный, будто уже кого-то хоронят, — беда у нас. Крыша в доме прохудилась, потолок рухнул, всё в воде, дети кашляют, Витька мой весь день пьёт валидол…

— Ох ты господи… — Валентина прикусила губу. Уже чувствовала, куда клонит дело.

— Мы тут подумали… Может, приедем к вам на недельку-другую? Пока ремонт идёт. Ты же знаешь, у нас сейчас ни рубля лишнего. Мы свои продукты привезём, не волнуйся.

Сердце Валентины сжалось. Хотелось сказать: «Нет! У меня и так спина болит, я от людей отдохнуть хочу, не то что ещё гостей таскать». Но совесть жала сильнее.

— Ну, если ненадолго… — выдохнула она.

— Золотце ты моё! Сестра! Родня — это ж святое!

На следующее утро, в восемь тридцать, в дверь уже долбились как в таможню. Валентина открыла и сразу пожалела. В прихожую вкатился не просто «Оля с мужем», а целый десант: Ольга, её муж Витя (здоровенный, с усами, с двумя сумками и авоськами), дочка Катя (семнадцать лет, наушники, взгляд обречённый), и собака — пёс неопределённой породы, но с громким именем Рэм.

— Здрасьте, — Витя плюхнул сумки прямо на ковёр, — мы с дороги, перекусить бы чего…

— Конечно, проходите, чувствуйте себя как дома… — пробормотала Валентина, мысленно добавив: «…только валивайте пораньше».

Первый день прошёл относительно мирно. Валентина с мужем Геннадием, человеком спокойным и молчаливым, старались держать лицо. Гена в основном прятался в гараже, где перебирал старый радиоприёмник и тихо матерился в бороду. Валентина пыталась «держать тыл»: готовила, мыла, слушала бесконечные Ольгины рассказы о тяжёлой жизни в селе.

— Ты представляешь, Валя, корова зимой на льду поскользнулась, два дня поднимали! А Витька опять спину надорвал, дурак, говорит, «сам подниму». Где у тебя крупа, кстати?

На третий день Ольга сказала:
— Слушай, а мы, может, у тебя бельё постираем? А то всё в сырости. Я там в тазике на балконе замочила.

Валентина напряглась. На балконе у неё были цветы. Любимые фиалки, которые она лелеяла с осени.

— В тазике?.. Где?.. — Валентина шагнула к балкону и застыла: весь пол залит, фиалки выдраны, на подоконнике лежал мокрый носок.

— Ну извини, цветы твои — потом. Главное ж здоровье. Катя кашляет! — Ольга стояла с руками в боки, уверенная, что поступила правильно.

Гена тем вечером закурил, чего не делал лет пятнадцать.
— Валя, я в гараже жить буду, — сказал он, поднимаясь. — Там хоть Рэм на меня не орёт.

Валентина молчала. В голове стучало одно: «Неделя. Прошло три дня. Осталось четыре…»

Но на пятый день Ольга, жуя бутерброд с колбасой, между делом сказала:
— Нам там в селе сказали, ремонт надолго… Две недели точно не управимся.

Валентина уронила чашку. Треск по полу. Геннадий поднял глаза от газеты и произнёс:
— Надолго?…

С этого момента началось то, что позже Валентина называла «оккупацией». Ольга полностью заняла кухню.
— Ты лучше посиди, Валечка, я сама борща наварю, — говорила она и кипятила воду в кастрюле для белья.
Витя развалился на диване, включал телевизор на полную. Рэм рычал на Гену и гадил в прихожей. Катя сидела в телефоне и отвечала на всё: «Не знаю», «Ага», «Отстань».

Гена в гараже уже мастерил полку, хотя она была не нужна. Просто, чтобы не возвращаться домой.

Валентина впервые в жизни ощутила, что может сойти с ума от «родной любви». Глоток чая, тишины, и чтобы никто не говорил: «А у тебя нет молотка побольше?»

Но молотком ей хотелось не гвозди забивать, а решать вопросы.
Только она пока молчала. Русская баба — сначала терпит. Потом, правда, сносит всё. Как та крыша у Ольги в селе.

К утру девятого дня Валентина Петровна поняла: больше так жить нельзя. Она встала раньше всех, тихонько, босиком, чтобы не разбудить «гостей». Кухня — её крепость — была завоёвана. На столе — гора немытой посуды, остатки вчерашнего салата «Оливье», которым Витя щедро «угостил» Рэма. Тот, в свою очередь, отблагодарил ночью — на ковёр в зале.

— Так, спокойно, Валя… — шептала она, заваривая чай в своей любимой кружке, теперь покрытой жирными отпечатками. — Это ж семья. Они же не навсегда. Вроде.

Не успела сделать глоток, как в кухню, потягиваясь и зевая, зашла Ольга.
— Ой, ты уже тут? Я думала, чайник поставлю… — и, не дожидаясь, схватила чайник из-под Валентины и плеснула воды. — Нам много надо, Витя кофе пьёт, Катя чай, я пока только воду греть…

Валентина застыла. На душе — пустота. Ну как так? Даже кружку не дала допить. Хотелось заорать, но воспитание держало.

— Оль, ну ты бы хоть спросила… Я же чай пью.

— Да ты же уже заварила, чего ты, мне чуть-чуть надо… — и улыбка, как у кота, только без хвоста.

И вот в этот момент Валентина поняла — это не гости. Это нашествие. Оккупация, как минимум.

Вечером Гена заявил:
— Валя, я у матери переночую. Мне завтра рано.

— Ген, ты чё? — у Валентины потемнело в глазах.

— Ну, я там в комнате устроюсь. Тут Рэм на меня рычит. Телевизор не посмотреть. Я… потом вернусь.

Потом. Когда? После войны?

Валентина впервые в жизни почувствовала себя одинокой. В родной квартире, с родной роднёй, с родным мужем, который сбежал к теще. Вот и живи, как хочешь.

Десятый день стал поворотным. Валентина проснулась от звука пылесоса. Пылесосили… в шесть утра.

— Оля, ты что делаешь?! — вбежала она на кухню, сонная.

— Так я же вчера пролила немного супа, решила сразу… Пока ты спишь.

— Но шесть утра!

— А Витька у меня рано встал. Я думала, ты рада будешь — чисто ж.

«Чисто ж». Валентина села, укуталась в халат и глядела в одну точку. Гена позвонил, сказал, что задержится. У матери. У них там ремонт. Мама его, значит, уважаемая женщина. А у неё — табор.

И тогда она пошла к соседке Зое. Простая женщина, с прямым языком.

— Валя, миленькая, да пошли ты их на… — Зоя выразилась коротко, но ясно. — Ты чё, у тебя квартира или общежитие?

— Так… родня…

— Родня — это когда раз в год приезжают, торт привозят и обратно. А у тебя — живут, как у себя.

Валентина вернулась домой с чувством тревоги и решимости. В гостиной Витя храпел на диване. Катя где-то залипала в телефоне. Ольга на кухне месила тесто — пельмени лепить.

— Оля, поговорим.

— Давай, конечно, сейчас муку только уберу.

— Оля, вы когда уезжаете?

Ольга замерла.

— В смысле?

— В прямом. Мне нужен порядок. Мне нужен покой. Геннадий уехал, я не сплю, я не живу. Я хочу жить в своём доме.

Молчание. Только капал кран.

— Валя… ну как ты можешь… Мы ж семья…

— Семья — это когда люди уважают друг друга. А вы превратили мой дом в проходной двор.

Ольга встала, отряхнула руки.

— Ну, если так… Мы уедем. Конечно. Раз родня не нужна. Вить, вставай, собираемся.

Уехали они через день. Не прощаясь. Даже Рэм не гавкнул.

Гена вернулся вечером.

— Всё?

— Всё, Гена.

— Чай заваришь?

— Сам заваришь.

А потом она села, достала телефон и сменила звонок на «Оля Павловна» на беззвучный.

И поняла: жить заново — это когда у тебя чистая кухня. И тишина.

После отъезда Ольги и её десанта Валентина Петровна стояла в прихожей с тряпкой. На ковре — пятно от Рэма. Последнее. Символ свободы. Она выдохнула. Казалось бы, всё. Победа. Но на душе — как после бури: тишина гнетущая, и даже Геннадий своей важной походкой с гаражной сумкой не радовал.

— Ты чего, Валя? — спросил он, жуя пряник. — Всё же хорошо. Освободились.

— Ага, — кивнула она. — Только у меня ощущение, будто трактор по мне проехал.

Гена почесал затылок и, поняв, что надо что-то сказать, выдал:

— Может, в санаторий махнём? Воздух, процедуры. Я тут пенсию подкопил.

Валентина уставилась на него.

— Ген, ты серьёзно? Мы семь лет только на похороны и дачу ездили. И ты вдруг — санаторий?

Геннадий пожал плечами:

— Ну ты ж говорила, жить по-другому хочешь. Вот.

Решено было ехать. Не в Сочи, конечно. Под Кострому. Знакомые посоветовали: и цены божеские, и питание трёхразовое.

Перед поездкой Валентина поехала на рынок — купить что-нибудь «приличное». Из вещей, пригодных для людей, у неё остались только халаты и пальто с пуговицей на нитке.

На рынке она встретила Тамару Михайловну, одноклассницу. Та, увидев Валентину, сразу в атаку:

— Валюшка! Ты чё такая худая? Всё семейство твоё вымотало, да? Я слышала, у тебя Олька с мужем квартировала. Много слышала.

Валентина вздохнула:

— Тамара, ты слышала мало. Это была не семья — это были гастролёры. Оставили мне фиалки мёртвые и нервы в расход.

— А ты что, не выгнала сразу? — искренне удивилась Тамара.

— А как ты выгонишь, когда они про «родню» и «только на денёк»? Я, дура, привыкла всё терпеть.

Тамара поджала губы:

— Терпим мы потому, что нас так учили. А пора бы жить. По-человечески. Хочешь — живёшь, не хочешь — не терпишь. У меня вот зять хотел жить, я его в коммуналку направила. Звонит теперь: «Мама, можно к вам?» А я — «Можно, но не нужно». И живу спокойно.

Валентина долго думала об этих словах. Особенно, когда вернулась домой и увидела, что Геннадий чинит чемодан, приговаривая:

— Вот и хорошо, что без этих… родных поехали. Поедем — как люди. Одни.

Она улыбнулась впервые за долгое время.

Санаторий был обычный: советский интерьер, пахло хвоей и хлоркой, в столовой котлеты с пюре, чай в стаканах с подстаканниками. Но Валентина чувствовала себя королевой.

— Ген, смотри — я в халате белом. Не кухонном, а настоящем! А это — бассейн. Не ванна дома с тазиком!

Геннадий хмыкнул:

— Подумаешь, бассейн… Я ж плавать не умею.

— Зато сидеть и ныть умеешь, — съязвила Валентина, — учись новому, Ген. Нам ещё сто лет жить.

И она повела его на танцы. Да-да, в санатории были танцы. Пенсионеры отплясывали под «Синюю вечность» и «Очи чёрные». Валентина крутилась с каким-то бодрым Палычем, Геннадий стоял в углу, хмурый.

— Ген, ты чего? Ревнуешь?

— Нет, — буркнул он, — просто танцы не люблю.

— Тогда иди в номер и спи. А я — поживу.

На следующий вечер Геннадий пришёл на танцы в чистой рубашке.

— Я подумал… может, и вправду пожить по-другому.

Валентина только кивнула.

Вернулись они обновлённые. В квартире — тишина. Чисто. Просторно.

— Ген, я решила. Больше никаких гостей. Кто в гости — тот с тортом и паспортом. Только на чай. Без ночёвки.

— Ага. Я в гараже дверцу поменяю. Чтоб к тебе никто не ломился.

— А я цветы новые куплю. И собаку заведу. Свою.

Геннадий удивился:

— Зачем тебе собака?

— Для души. Рэм пусть воет у Ольги, а у нас будет тишина и порядок.

— Главное — чтоб колбасу ночью не жрала.

Валентина рассмеялась.

— Гармония — это когда никто не жрёт ночью твою колбасу.

Гена кивнул:

— И никто не ворует чайник.

— Ген, иди чай ставь. Новый купила. Для новых времён.

Они сели на кухне. Пили чай. Никто не звонил, никто не стучал. Просто жили. И впервые — по-настоящему.

Прошло два месяца. Весна в городе шла туго, но верно. Валентина Петровна сидела на балконе, глядела на свои новые фиалки и пила чай из той самой любимой кружки. Геннадий в гараже мастерил скворечник — птички, говорит, весну чуют.

Собака у них так и не появилась. Зато появилась кошка. Серая, нахальная, дворняжка по происхождению, а по характеру — королева. Геннадий ворчал, но кормил. Назвали Маркизой. Для солидности.

Жизнь шла тихо. Без звонков от Ольги, без «мы тут проездом», без «ты ж родня». Валентина чувствовала себя… странно. Свободной — да. Но всё равно иногда тянуло к телефону.

Однажды утром телефон всё-таки зазвонил. «Ольга Павловна». Беззвучный режим не сработал. Видимо, сбился. Валентина сидела, смотрела на экран и думала: поднять или нет.

Подняла.

— Алло?

— Валечка, привет… Не отвлекаю?

— Здравствуй, Оля. Слушаю.

Пауза. Только дыхание.

— Мы тут… в городе. В больницу Витька положили. Сердце шалит. Ты не могла бы…

— Нет.

— Я ещё не сказала…

— Не важно. Я не могу. У меня свои дела. Муж, кошка, фиалки. Я не гостиница и не нянька. Если нужна помощь — обращайся к тем, кто у тебя «ближе, чем родня».

Тишина. Потом Ольга выдавила:

— Я просто хотела сказать, что тогда, в квартире… мы, наверное, перегнули.

— Наверное, Оля? Или всё-таки точно?

— Точно.

— Ну, видишь — уже прогресс.

Ольга вздохнула:

— Валя, может, на чай? Просто по-человечески. Без сумок и Рэма.

Валентина долго молчала.

— Я подумаю.

Положила трубку. Глянула на Маркизу. Та зевнула.

— Ну что, Маркиза, принимать будем или пусть заварит себе сама?

Кошка прыгнула на подоконник, уставилась на улицу.