Как так получилось, что Ульяна оказалась никому не нужна, она не понимала. Жила и жила, крутилась, как белка в колесе, ничего не успевала. А тут раз – и осталась одна. Муж скоропостижно скончался, дети разъехались. Ульяна предложила каждому из трёх детей переехать к ней, но все отказались.
– Даша говорит, что две хозяйки на кухне – это ужас, – сказал ей старший сын. – Ты прости, но сама зеваешь какой у Дашки характер.
Характер у невестки и правда был сложный. Ульяна сына жалела, и поэтому никогда не вмешивалась в их с Дашей дела. Ради сына Ульяна потерпела бы невестку, но уговаривать не стала. Тем более была дочь, которая всегда жаловалась, что Ульяна её не любит – чем не повод помириться? Правда, жить с дочерью Ульяна не очень хотела – характер у Евы был ещё хуже, чем у невестки, она только и умела, что на жизнь жаловаться. Но одиночество пугало сильнее, тем более дочь с мужем рассталась и жила с детьми одна в съемной квартире.
– Ишь ты, хитренькая такая! – перебила дочь Ульяну, как только поняла, куда ветер дует. – Когда мне помощь была нужна, ты говорила, что Мите мешать будут мои дети. А теперь, получается, я должна приехать и развлекать тебя? Вот Митеньку своего и зови!
Это был удар ниже пояса – Митенька, младший – был запретной темой в семье. Он был поздним ребёнком, и Ульяна не могла его не баловать, всё ему позволяла. А сколько сил и денег она в него вложила! У Мити было много дарований – он и в музыке был хорош, и в шахматах, и к медицине всегда интерес имел. В медицинский и поступил. А на третьем курсе вдруг ушёл в монастырь – ни с того, ни с сего.
– Я так решил, мама, – сказал он.
Ульяна уговаривала его, плакала, даже на колени вставала. Но всё без толку. Это с детства так было – если Митя что-то решил, то всё.
Вот поэтому после смерти мужа Ульяна жила одна в огромном пустом доме. Особенно тяжело было вечерами – днём она работала: выдавала документы в архиве, и до последнего оттягивала момент возвращения домой. Ей всё казалось, что сейчас откроет дверь, а там Вова сидит у телевизора и ворчит, что она снова задержалась. Как же ей его не хватало! Особенно тяжко было по выходным, и она старалась ездить то к старшему сыну, то к дочке – с внуками поводиться. Просила дать ей внуков на выходные, но у сына дети были совсем маленькие, и невестка не была готова их отпускать, а у дочери девчонки отказывались ехать к Ульяне.
– Баб, у тебя же даже компьютера нет! – жаловались они.
Дочь предлагала продать дом и поделить деньги между детьми – ей как раз на первоначальный взнос будет. А где Ульяне жить, дочь, почему-то, не задумывалась.
Иногда, устав от напора дочери, Ульяна шла на станцию, и, вместо того, чтобы ехать домой, садилась на холодную скамью и смотрела на вечно спешащую толпу. И однажды, сидя вот так на станции, она увидела его – тощего подростка с настороженным взглядом. Он был похож на бездомного кота, затерявшегося в потоке чужих ног. Мальчик держал в руках шапку и явно выпрашивал денег у прохожих. Ульяна только покачала головой – и куда смотрят родители! А когда он повернул голову, Ульяна чуть не задохнулась – мальчик был один в один её Митя в детстве. Да, черты лица совсем другие – более резкие, угловатые, но глаза… Серые, с тёмными лучиками вокруг зрачка. И взгляд – недетский, отчуждённый и в то же время бездонно-открытый. Именно таким она запомнила Митю в тот день, когда он, семилетний, заперся в своей комнате после смерти хомячка и смотрел на неё молча, без слёз, но с таким вселенским пониманием горя, что у неё по спине пробежали мурашки.
Ульяна встала со скамьи и подошла к мальчику.
– Ты голоден? – спросила она.
Мальчик вздрогнул и отшатнулся, будто она замахнулась на него.
– Мне нужны деньги на билет, – буркнул он, опуская глаза.
– А куда тебе нужен билет? Давай я куплю.
– Если тебе жалко денег, то тогда просто отстань! – грубо бросил он.
Да уж, на Митю он всё же совсем не походил.
– Если хочешь, можем пойти в кафе, – Ульяна махнула рукой в сторону забегаловки у здания вокзала. – Там вроде неплохие сосиски в тесте.
Мальчик посмотрел на неё с опаской.
– Правда?
Ульяна кивнула.
– Ну, можно…
Несмотря на напускную грубость, он, видимо, и правда был голоден, так как первые две сосиски умял за одну минуту.
Ульяна сидела напротив, цедила дешёвый кофе из бумажного стаканчика и смотрела на его тонкие, грязные пальцы, сжимавшие сосиску в тесте.
– Как тебя зовут?
– Саня, – пробормотал он с набитым ртом.
– А из дома сбежал?
Он резко поднял на неё глаза, и в них вспыхнула знакомое упрямство, прямо как у Мити.
– Я не вернусь.
– Так что – сбежал?
Мальчик кивнул.
– Только не из дома. Из интерната.
– А почему? Не нравится там?
– А тебе бы понравилось? – всё так же грубо спросил мальчишка.
– Наверное, нет, – согласилась Ульяна.
Непонятно, что ею двигало в тот момент. Но она вдруг сказала:
– Я одна живу в большом доме. Не знаю, как это всё устроено, но я могла бы оформить опеку. Будешь жить со мной.
На его лице не было ни радости, ни удивления. Он нахмурился и спросил:
– Ты маньячка какая-то, что ли?
Ульяна даже рассмеялась.
– Типа Баба-Яга, которая заманивает Иванушку и жарит его в печи? Нет, я обычная одинокая женщина, которую все бросили. У меня муж умер, а детям и внукам на меня наплевать.
Почему она так откровенничает с этим мальчишкой, Ульяна не знала. Вероятно, видела в нём Митю.
Он долго молчал, подбирая крошки со скатерти. Потом поднял на неё прямой и пронзительный взгляд, абсолютно лишённый детской наивности.
– Ладно, – коротко сказал он. – Попробуем.
И в этом «попробуем» было столько трезвого, взрослого цинизма, что Ульяне снова захотелось смеяться. Вот так, просто. «Ладно». Она, Ульяна, пятьдесят семь лет прожившая по правилам, взяла и привела в дом с вокзала первого попавшегося мальчишку. Потому что у него были глаза, похожие на глаза её младшего сына.
Оформить опеку оказалось не так сложно: у Ульяны был дом, постоянная работа и не было никаких проблем со здоровьем. Правда, Сане всё же пришлось на время вернуться в интернат, но Ульяна смогла договориться, чтобы забрать его до официального разрешения.
Как и стоило ожидать, дети совсем не одобрили её решение.
– Мама, ты в своём уме? – кричал старший сын. – Ты же совсем не знаешь этого заморыша! Он же тебя зарежет ночью ради пачки сигарет! Сколько таких случаев было?
– Он даже стейк не в состоянии разделать, – отмахнулась Ульяна. – Зачем ты наговариваешь на мальчика?
Но сын не унимался. Он говорил о статистике, о психологии, о том, как опасно брать в дом чужого человека. Ульяна думала о том, что самые страшные раны ей нанесли свои, родные, и никто из них не интересовался статистикой её душевных ран.
Следующей была дочь.
– Мама, ну ты совсем спятила? – начала она без предисловий. – Наследство! Ты подумала о наследстве? Эта шпана теперь имеет право на твой дом! На наши с братьями квадратные метры!
Ульяна только вздохнула: Ева так и не научилась говорить о любви, только о деньгах и обидах. Недвижимость, вещи, метры… Всё, что можно потрогать и поделить. А как поделить тишину, что царила здесь до Сани? Как завещать сыну и дочери своё одиночество?
– Успокойся, Ева, – сказала Ульяна. – Я ещё не собираюсь умирать. А если и соберусь, то придумаю, как никого не обидеть в своём завещании.
В трубке повисло оскорблённое молчание.
И только третий звонок был другим. Он раздался вечером, когда Ульяна уже собиралась ложиться спать. На экране светилось имя, которое она видела так редко, что каждый раз сердце сжималось от сладкой боли. Митя.
– Мама, – его голос был тихим и ровным, как всегда. – Ева мне написала. Она переживает.
– Ты тоже будешь читать мне мораль? – спросила Ульяна, готовясь к защите.
Но Митя мягко рассмеялся.
– Нет. Я думаю, это благое дело. Ты всегда давала приют тем, кому было плохо. Помнишь, ты принесла домой того раненого голубя, когда я был маленьким?
Ульяна помнила. Голубь с подбитым крылом жил у них на балконе целый месяц.
– Саня не голубь, Митенька, – сказала она.
– Все мы в каком-то смысле раненые голуби, мама, – философски заметил он. – И если у тебя хватило сил и милосердия взять одного, кто знает… – он сделал паузу, и в его голосе прозвучала та самая, знакомая с детства, мягкая настойчивость. – Может, ты могла бы взять ещё детей? Их так много, кому не хватает тепла.
Ульяна посмотрела на приоткрытую дверь в бывшую Митину комнату, где спал её новый «раненый голубь». И впервые за многие месяцы её одиночество было не тихим и гнетущим, а наполненным смыслом. Пусть странным, пусть осуждаемым всеми, но – её собственным.
– Одного пока хватит, сынок, – тихо ответила она. – Но спасибо, что ты есть.
Положив трубку, она подошла к дивану и поправила одеяло на спящем Сане. Он что-то пробормотал во сне и уцепился за одеяло крепче. И Ульяна подумала, что, возможно, Митя был прав. Мир был полон раненых голубей. И она, наконец, перестала быть одним из них.
Первые недели были похожи на попытку приручить дикого зверька. Саня был совсем не таким, как её дети: те, даже в самом трудном подростковом возрасте, были облачены в броню хорошего воспитания, семейных традиций, негласных правил. Их бунт был игрушечным, только для вида – дочь красила волосы в яркий цвет, старший сын начал курить, а Митя так вообще, разве что музыку стал прогуливать. Бунт Сани был совсем другим – он воровал еду и прятал под кровать, хотя холодильник ломился, в школу ходил через раз и в первый же день подрался с одноклассниками, хамил учителям и соседям.
Ульяна не лезла к нему с расспросами. Она просто была рядом. Готовила завтраки, обеды, ужины. Покупала ему простую, немаркую одежду – не ту, что хотела бы купить она, а ту, в которой он чувствовал бы себя «своим» на улице. Она научилась не возмущаться, когда он чавкал за столом, и не вздрагивала от его крепкого, уличного словца. Она стерпела даже то, что он в первые дни обошёл весь дом, заглядывая в шкафы и ящики, – не из воровских побуждений, как решил бы её старший сын, а так, метя территорию, пытаясь понять границы своего нового, временного, как он, видимо, считал, убежища.
Её терпение было молчаливым и ненавязчивым. И понемногу лёд начал таять. Сначала он просто стал мыться без напоминаний. Потом – убирать за собой тарелку. Однажды вечером, когда Ульяна сидела в кресле с книгой, он, проходя мимо, остановился и, глядя в пол, пробормотал:
– А что это ты читаешь?
Это был первый вопрос, который он ей задал.
Ульяна показала ему обложку – новый роман про графа Аверина.
– Исторический, что ли? – нахмурился Саня.
– Нет, – улыбнулась она. – Это фэнтези и детектив в одном флаконе. И тут такой забавный герой! Мальчик, который превращается в кота. Почитай, очень интересно!
Так понемногу они стали привыкать друг к другу. Перелом же случился дождливым вечером. Саня смотрел какой-то дурацкий, на взгляд Ульяны, боевик по телевизору, а она вязала, давно уже не следя за петлями, просто чтобы занять руки. На экране герой пытался растолкать какого-то пьяного забулдыгу.
– Моя мать тоже пила, – вдруг тихо, но чётко сказал Саня. – И так же валялась в отключке.
Ульяна не шелохнулась, боясь спугнуть хрупкое доверие. Только пальцы замерли на спицах.
– Её лишили родительских прав из-за пьянки, – он произнёс это слово с каким-то странным, горьким безразличием, будто говорил не про себя, а про каких-то дальних знакомых. – Я тогда маленький был. Помню, пришли тётки, забрали меня. А она орала… Не из-за меня, нет. Переживала, что водку спрятала в мой рюкзачок, а они сейчас выльют.
Он замолчал. Ульяна видела, как напряглись его худые плечи под толстовкой.
– Я сначала в детдоме думал, что она за мной придёт. Исправится и придёт. А потом перестал ждать. Понял, что ей наплевать на меня.
Ульяна медленно отложила вязание. Она не знала, что сказать. Не было таких слов, которые могли бы исцелить эту рану. Все утешения показались бы сейчас фальшивыми.
– Мне жаль, – сказала она наконец, и это были единственно верные слова. Простые и честные.
Саня повернул к ней лицо. Его глаза были сухими, но в них стояла такая взрослая, неподъёмная тоска, что у Ульяны сжалось сердце.
– А ты не пила никогда? – спросил он с детской, внезапной прямотой.
– Нет, – так же прямо ответила Ульяна. – Но у меня были другие слабости. Я, например, слишком сильно любила своих детей. Так сильно, что иногда душила их этой любовью.
Он смотрел на неё, явно пытаясь понять, не смеётся ли она над ним. Но лицо Ульяны было серьёзным.
– И что, они тебя за это… лишили? – по-детски подобрал он слово.
Ульяна горько усмехнулась.
– В каком-то смысле – да. Только это называется не «лишение прав», а «взрослая жизнь». Они просто выросли и ушли. Каждый теперь живёт своей жизнью.
Саня кивнул, а Ульяна, чтобы скрыть слёзы, уставилась в телевизор, где уже шла реклама.
– Ладно, – сказал мальчик, вставая. – Пойду чай сделаю. Тебе с сахаром?
– Да, два куска, – ответила Ульяна, и голос её дрогнул.
Он кивнул и пошёл на кухню. А она сидела в кресле, слушая, как он гремит чашками, и думала о том, как странно устроена жизнь. Её родной Митя ушёл к Богу, чтобы найти утешение. А этот, чужой, грубый мальчишка, пришёл к ней, грешной и одинокой, и принёс с собой то самое, простое, земное утешение, в котором она так отчаянно нуждалась. И впервые за долгое время ей не было страшно оставаться одной в этом теперь уже не таком тихом доме.
Тишина закончилась в тот день, когда на пороге появилась Ева с чемоданами и парой насупленных детей.
– Я не могу допустить, чтобы какая-то шпана распоряжалась наследством моих детей! – заявила она, входя без приглашения, и Ульяна почувствовала, как знакомый, тягучий яд семейных ссор снова наполняет воздух.
Конечно, она не могла отказать дочери в приюте, сама же её звала к себе! Почти одновременно с этим участились визиты старшего сына. Он приезжал под благовидными предлогами – то ремонт в ванной посмотреть, то книгу принести, которую мама «так давно хотела». Но его глаза, беспокойные и подозрительные, постоянно выискивали следы разрушения и воровства. Он застал Саню за чисткой картошки на кухне – мальчик делал это с сосредоточенным, почти воинственным видом, – и этот бытовой мирный жест почему-то показался сыну Ульяны самым тревожным знаком.
– Он что, заслуживает доверия? – шёпотом спросил он мать в прихожей.
Ульяна лишь покачала головой:
– Он просто живёт здесь. И, кажется, пытается мне помочь.
Но Ева, в отличие от брата, не ограничивалась наблюдениями: она умело создавала ситуации, где Саня выглядел виноватым. То у её младшей дочки «пропадала» заколка, которая потом чудесно находилась под подушкой самой девочки. То в воздухе повисал тяжёлый намёк на то, что «пахнет чем-то чужим, уличным», когда Саня проходил в свою комнату. Апогеем стала пропажа денег из сумочки Евы. Она устроила истерику прямо за завтраком, рыдая о том, как тяжело быть матерью-одиночкой и как ей не хватает на новые ботинки детям. Её взгляд, полный ядовитого торжества, был устремлён на Саню. Мальчик сидел, вжавшись в стул, его лицо стало землистым.
– Я не брал твои деньги, – сказал он глухо, глядя прямо перед собой.
– А кто же? Дети? Мама? – взвизгнула Ева.
Ульяна наблюдала за этой сценой с холодным спокойствием, которое приходит, когда понимаешь, что родной человек перешёл последнюю черту. Она молча встала, подошла к буфету, выдвинула ящик и достала оттуда пачку купюр.
– Сколько тебе нужно, Ева? – спросила она ровным голосом. – Давай я тебе дам, а ты, наконец, успокоишься. Тебе ведь только деньги и важны.
В кухне повисла гробовая тишина. Ева побледнела, её дети смотрели на мать с испугом и недоумением. А Саня… Он смотрел на Ульяну, и в его глазах не было благодарности. Там была жгучая, недетская обида. Обида на то, что его, уже начавшего верить в эту странную, хрупкую жизнь, снова выставили вором. Что его честь, и так хрупкая, как стёклышко, снова была поставлена под сомнение.
Он молча встал и вышел из кухни.
Ульяна нашла его в его комнате. Он не плакал. Он просто сидел на кровати, глядя в стену, и его худое тело было напряжено, как струна.
– Саня… – начала она.
– Зачем ты меня позвала? – перебил он её, и его голос дрогнул. – Я что – игрушка? Временная замена?
Она хотела сказать, что это её дом и она решает, кто здесь будет. Хотела сказать, что любит его. Но слова застряли в горле. Она видела, что сейчас ему нужны не слова, а что-то другое. Но что – она не знала.
Вечером, когда Ева, ворча, укладывала детей спать, а Ульяна сидела в гостиной, в доме повисла звенящая тишина. Из комнаты Сани не доносилось ни звука. Решив проверить, не хочет ли он чаю, Ульяна приоткрыла дверь.
Комната была пуста. Распахнутое окно хлопало на ветру. На кровати лежали вещи – та самая куртка, которую она ему купила, и ключи от дома. Он ушел. Снова сбежал, и на этот раз не из интерната, где ему было плохо, а из дома, где Ульяна обещала ему защиту и спокойствие. Может, Ульяна тоже была в этом виновата. Но больше всех была виновата Ева. И Ульяна больше не собиралась молчать.
Ссора с дочерью была короткой и безжалостной, как удар хлыста. Ульяна, обычно сдерживающаяся, высказала всё, что копилось годами. Она назвала Еву эгоисткой, отравившей своим цинизмом всё, к чему та прикасалась.
– Ты выгнала его! Ты добилась своего! – голос Ульяны дрожал, но не от слёз, а от холодной ярости. – И знаешь что? Я хочу, чтобы ты немедленно покинула мой дом! Слышишь? Чтобы тебя не было здесь, когда я вернусь.
Ева, бледная от неожиданности и оскорблённого самолюбия, что-то кричала ей вслед, но Ульяна уже не слышала. Она хлопнула дверью и вышла на улицу, в промозглую ночь, с одним лишь желанием – найти его.
Ульяна обошла все вокзалы, заглядывала в подворотни, спрашивала бомжей и торговцев в круглосуточных ларьках. Она оставляла свои номера в полиции и у социальных работников. Две недели превратились в мучительную пытку надежды, сменяющейся отчаянием. Она видела его лицо в каждом худом подростке на улице и каждый раз обманывалась. Чувство вины съедало её изнутри. Она снова всех подвела – и Саню, и себя.
Мальчика нигде не было, и домой Ульяна вернулась ни с чем. Дочь никуда не уехала, только утром демонстративно собрала детей и сказала, чтобы Ульяна больше не рассчитывала на ее помощь.
Ульяна почти смирилась, что больше никогда не увидит Саню. И вот однажды вечером дверной звонок разорвал тишину её одиночества. На пороге стоял он. Грязный, в порванной ветровке, с сине-багровым фингалом под глазом. Он не поднимал на неё взгляд, а когда заговорил, голос его срывался на шёпот.
– Мне позвонил сосед… – он сглотнул комок в горле. – Моя мама умерла. Похороны завтра.
И тогда он заплакал. Не как ребёнок, а как взрослый мужчина – тихо, беззвучно, содрогаясь всем телом от стыда и горя. Ульяна, не говоря ни слова, притянула его к себе, впуская в дом запах улицы, боли и потерянности.
Она повезла его на похороны в другой город рейсовом автобусе. Они ехали молча, и только по напряжённым пальцам Сани, вцепившимся в рюкзак, Ульяна понимала, какая буря бушует у него внутри.
Похороны были убогими и безликими. Горстка соседей, пара бывших собутыльниц матери. Ульяна стояла рядом с Саней, положив ему руку на плечо, и чувствовала, как он замирает, глядя на дешёвый гроб.
И тут её взгляд упал на него. Мужчину, стоявшего чуть поодаль. Он был немолод, одет в простую, но чистую рабочую одежду. И в его глазах, когда он смотрел на гроб, было не праздное любопытство, а искреннее сожаление. Сосед. Тот самый, кто позвонил.
К своему стыду, Ульяна поймала себя на том, что не может отвести от него взгляда. В его сдержанности, в его молчаливой скорби было что-то такое пронзительно-настоящее, чего не было во всей этой похоронной церемонии.
После похорон, в тесной квартирке матери Сани, где пахло затхлостью и безнадёжностью, собрались те же несколько человек. Поминки были такими же бедными – магазинный торт, селёдка, водка. Ульяна чувствовала себя чужой, но уйти не могла. Она видела, как Саня, съёжившись, сидит в углу, и сердце её разрывалось.
И тогда тот самый сосед подошёл к столу и сел рядом с ней. Не сказав ни слова. Он просто налил ей чаю в гранёный стакан и поставил перед ней тарелку с печеньем. Они сидели молча, плечом к плечу, и в этом молчании было больше понимания, чем в тысячах слов соболезнований. Словно они сидели вот так, рядом, всю жизнь, деля пополам тишину, потери и эту горькую, взрослую нежность к чужому мальчику, который вдруг стал общим.
Мужчина представился – Николай. И добавил, глядя на Саню:
– Она всё-таки часто о нём вспоминала. В последнее время… Только стыдно было. Я говорил ей, что надо съездить, но она… Ты не сердись на неё. У неё непростая судьба была. Она с моей женой дружила, а когда жена умерла, я взял Аню на поруки и помогал ей, как мог.
Саня шмыгнул носом и кивнул. А Ульяна смотрела на Николая, на его рабочие руки, на усталые глаза, и думала, что жизнь, такая жестокая и несправедливая, иногда преподносит странные подарки. Смерть привела её сюда, в этот чужой город, к этому чужому человеку. И почему-то ей казалось, что это не конец, а только начало. Начало чего-то нового, непонятного и такого же хрупкого, как доверие раненого мальчика, которое ей предстояло завоёвывать заново.
