— У вас пуговица оторвана, — сказала кондукторша, смотря на него так, будто он только что вернулся с поля боя.
Павел кивнул.
— Знаю.
Он не стал объяснять, что пуговица оторвалась, когда он утром, в спешке, вытаскивал пиджак из-под лежащей на нём спящей дочери. Ей снился дурной сон, и она прижималась к нему, как когда-то — в младенчестве. Он не решился разбудить. Полежал ещё минуту, вглядываясь в её лицо, в крошечную складку у губ, в прядку, упавшую на щёку. Было так тихо, что он слышал, как она дышит. Потом осторожно освободился и, стараясь не шуметь, натянул брюки и схватил пиджак. Пуговица треснула, зацепившись за край детского одеяла.
Теперь он ехал в старом автобусе, в мятом костюме и с пятном на лацкане. Пятно было от вишнёвого сока — дочка пролила накануне, он не заметил сразу. Только утром, когда уже бежал к остановке, заметил бурое пятно и оторванную пуговицу. Подумал было вернуться, переодеться, но понял — не успеет. Костюм, купленный для собеседований. Один. Других не было. Магазин он выбирал неделю, примерял с дочкой на руках, та всё время хохотала, дёргала галстук, говорила, что папа теперь как «в кино».
Он ехал на четвёртое за месяц собеседование. На предыдущих ему вежливо улыбались, говорили: «Свяжемся». Не связывались. Один раз сказали: «Вы старше, чем нам нужно». Он тогда впервые почувствовал, что молодость — это пропуск, который истекает внезапно. Неважно, сколько ты сделал, какие проекты вёл, сколько ночей не спал ради сроков — если в глазах рекрутера ты слишком зрелый, всё это обнуляется. Как будто тебя аккуратно стирают резинкой из будущего.
У него за плечами пятнадцать лет работы в проектной группе, отделе внедрения и потом — в кризисе. Когда всё рухнуло, Павел остался с ипотекой, дочерью, и способностью чинить всё, кроме собственной жизни. Он знал, как перестраивать процессы, договариваться с подрядчиками, выручать команду на горящих дедлайнах. Но свою жизнь он держал, как треснувшую чашку: осторожно, двумя руками, боясь уронить. Жену он почти не вспоминал: её уход был стремительным, как сквозняк — бесшумен, но оставляющий после себя захлопнутую дверь. Только иногда, в выходные, дочка спрашивала: «А мама придёт?» Он кивал. Потом шёл в ванную и мыл руки, хотя они были чистыми. Как будто в этом ритуале была защита, иллюзия контроля.
Автобус тряхнуло, он едва не уронил папку с резюме. Поднял, поправил пиджак. Пятно казалось ему огромным, будто вся его жизнь теперь — это пятно на костюме. Сомнение. Изъян. Что-то, что видно всем. Он смотрел на своё отражение в мутном автобусном окне и думал: «А если бы я был без пятна? Меня бы заметили?»
Офис, куда он приехал, был в стеклянной коробке. Просторный холл, прозрачные лифты, свет из потолка без теней. Белая ресепшн, ровные улыбки — всё выглядело так, будто здесь никто никогда не спешит, не ошибается и не пачкает костюм. Девушка с идеальной укладкой проводила его в переговорную. Там было прохладно, как в музее, и так же беззвучно. Стены светлые, ни одной фотографии или постера, только стекло и свет. На столе — вода в графине и два пустых стакана. Павел сел, чувствуя, как кресло под ним слегка пружинит. Ждал. Смотрел на дверь, которая отражалась в столешнице, как в воде.
— Павел Сергеевич? — в комнату вошёл мужчина в рубашке с закатанными рукавами.
— Да, это я.
— Я Михаил. Руководитель отдела. Давайте говорить честно. Резюме у вас сильное. Опыт — хороший. У меня только один вопрос: почему вы ищете работу? Что случилось на прошлом месте?
Павел выдохнул. Он уже привык к этим разговорам. К необходимости быть честным, но не слишком. Сильным, но не агрессивным. Скромным, но уверенным. Он начал говорить. О сокращении. О рынке. Об ответственности за ребёнка. О тех, кто ушёл, и о тех, кого пришлось увольнять. О том, что готов учиться, брать на себя, вливаться в команду. Михаил слушал молча, кивал. Лоб у него был чист, взгляд — чуть уставший, но внимательный. Павел поймал себя на мысли, что говорит уже не как соискатель, а как человек, которому просто важно быть услышанным.
— У вас дочь, да? — спросил он неожиданно.
— Да. Шесть лет.
— Понимаю, — Михаил вдруг отвёл взгляд. — У меня племянница такого же возраста. Сестра одна растит. Иногда срывается, иногда звонит мне по ночам просто поплакать. Я не всегда знаю, что ей сказать. Но слушаю.
Он встал, прошёлся по комнате. Павел почувствовал, как начинает снова потеть. Пятно на костюме будто растекалось от жара. Он опустил взгляд — как будто так было легче дышать. Стало тихо. Только тиканье часов и тонкое гудение кондиционера.
— Давайте так, — сказал Михаил, остановившись у окна. — Я вам перезвоню. Сегодня. Серьёзно. Только один момент…
Он вернулся к столу, взял со стола салфетку и протянул Павлу.
— Вот тут… пятно. Наверное, сок?
Павел кивнул. Взял салфетку, будто это был билет в жизнь. Он хотел что-то сказать, оправдаться, но передумал. Просто улыбнулся, чуть криво, но искренне.
На выходе из офиса он не стал сразу уходить. Сел на скамейку возле здания. Было солнце. Он вытянул ноги, положил портфель рядом. Открыл телефон. Там было фото: дочка держит его за щёку, хохочет. На заднем фоне — мыльные пузыри и светлая стена старой квартиры. Он смотрел на экран долго. Потом включил диктофон и сказал:
— Привет, пупсик. У папы сегодня получилось. Кажется… получилось.
Он знал: ему могут не позвонить. Могут. Но сейчас в нём была странная уверенность — не пафосная, не громкая, а простая, тёплая, как ладошка ребёнка в руке. Как будто пятно на костюме больше не мешает. Оно стало частью ткани. Жизни. И ничего страшного в этом нет.
