— Что, опять задерживаешься? — голос Артёма в телефоне был уставшим и тихим, будто звонил не из соседней квартиры, а с другого берега реки, где уже смеркалось.
— Да. Часов до десяти, может, позже. У нас тут проверка по логистике, — ответила Марина и машинально нажала на клавишу «переход на громкую связь». Одной рукой она уже дописывала письмо поставщикам, второй мешала кофе. Кружка стояла на подоконнике, рядом лежали распечатки с правками, которые она ещё даже не открыла.
— Ты дома не бываешь, — сказал он после паузы. Без упрёка, просто констатация. Но в этой простоте чувствовалась усталость: от её рваного графика, от пустых вечеров, от тишины по утрам.
— Ну ты же понимаешь.
— Понимаю. — И снова тишина. Не глухая, а какая-то звенящая, с хвостом. Словно каждый её вдох он слышал, и каждый свой — приберёг для чего-то важного.
Марина не любила эту тишину. Она была слишком наполнена. В ней всегда было что-то, что никто не говорил, но оба чувствовали.
Вечером она вернулась ближе к полуночи. В квартире было темно, только в коридоре горела ночная лампа — Артём всегда её оставлял, «чтобы не убилась об углы». Свет от неё падал тускло, полоской по полу, и в этой полоске лежал один носок — явно не её. На кухне — записка: «Ужин в духовке. Я лёг». Почерк чуть дрогнувший, будто он писал на бегу.
Она села к столу, поела в полусвете, не чувствуя вкуса. Всё было как будто правильно: тёплая еда, тихая квартира, забота в двух строках, но внутри всё отзывалось холодом. Потом достала ноутбук, открыла отчёт — проверить ещё раз. Открыла, пролистала, закрыла. Вгляделась в экран, как будто он мог дать ответы, которых не хватало. Потом ушла в ванну, умылась, не глядя в зеркало — слишком уставшее лицо, слишком много не выспавшихся дней подряд. Легла рядом. Он не проснулся. Он лежал спиной к ней, дышал ровно, и между ними было чуть больше места, чем обычно. Или ей показалось.
Утро началось с пробок и сломанных каблуков. В маршрутке она села рядом с женщиной лет сорока, которая громко жаловалась подруге в трубку: «Он опять пришёл в четыре утра, и ни слова, ни привета, воняет сигаретами, и я, дура, жду». Марина услышала в этом отражение. Или эхо. Только наоборот. Та ждала — несмотря на всё. А Марина — жила рядом, но будто в параллельной реальности.
В офисе шеф не заметил, что она пришла на полчаса раньше. И не заметил бы, если бы не отчёт, который она сдала до срока. Он кивнул, бросил: «Хорошо», и вернулся к своему, не отрываясь от монитора. Всё происходило по отработанному сценарию: задача — отчёт — одобрение — тишина. Даже благодарность звучала как команда.
А Марина пошла на кухню, заварила чай и смотрела, как пакетик медленно тонет в кипятке. Тонет, дрожит, оставляет за собой слабое облачко цвета, будто краска, стекающая с чего-то невидимого. Смотрела, как будто это было единственное, что сейчас происходило по-настоящему.
В какой-то момент она поняла, что делает всё правильно. Абсолютно. Пунктуально, надёжно, без срывов. И при этом — как будто в холостую. Машина едет, стрелки шевелятся, а дорога не меняется. Всё ровно, без резких поворотов. И никуда. Как будто она вложила всю себя в движение, забыв проверить: ведёт ли это движение куда-то, кроме следующего отчёта и новых галочек в графике.
Вечером они поужинали вместе. Молча. Вилки стучали о тарелки, холодильник гудел тихо, как будто напоминал, что жизнь продолжается фоновыми шумами. Артём смотрел в тарелку, не на неё. Потом вдруг спросил:
— Ты ведь сегодня не работаешь вечером?
— Не должна.
— Может, кино?
Она кивнула. Не сразу, чуть подумав — как будто взвешивала, хватит ли сил просто выйти из дома без цели, не по делам. Потом подошла, обняла его со спины. Он был тёплый. Настоящий. Живой. Как якорь, к которому можно привязать себя, если снова начнёт сносить.
— Прости, — сказала она. — Я просто пытаюсь всё удержать. Чтобы не развалилось. Работа, дом, мы… Всё сразу.
— Я знаю, — ответил он. — Только мы же живём, а не держим фасад. Правда?
Она ничего не ответила. Просто стояла, уткнувшись в его спину. Дышала в его футболку. Он держал её ладонь. Так, будто в этом вся суть. Как будто именно этим — не отпусканием — всё ещё держалось.
В кино они пошли. На какой-то простой, даже дурацкий фильм, где все кричали и бегали. Сюжета как такового не было, зато был шум, движение, какие-то шутки, над которыми смеялись подростки в задних рядах. Но в зале было темно, кресла мягкие, экран огромный, и они держались за руки. И от этого — почему-то — становилось спокойно.
Потом они шли по улице. Был тёплый ветер, с редкими вкраплениями весенней пыли, и дома казались чуть-чуть нереальными в этом мягком оранжевом свете фонарей. Где-то рядом кто-то смеялся, и в этом смехе слышалась чья-то лёгкость, чужая, но приятная. Артём что-то рассказывал вполголоса — о старом друге, который женился на своей однокласснице, о случайной встрече в магазине — ничего важного, но всё это звучало как фон жизни, как обычное, которое Марина вдруг поняла, как сильно ей нужно.
У подъезда она вдруг остановилась. Как будто что-то внутри дёрнулось — не тревога, не сомнение, а пауза, в которую захотелось вставить слово.
— Знаешь, — сказала Марина, — у меня ведь всё почти нормально. Почти.
Артём посмотрел на неё внимательно. В этом взгляде не было удивления — скорее, внимание. Он слушал её по-настоящему.
— Ну, так давай исправим. Не всё сразу, по чуть-чуть.
Она кивнула. И впервые за долгое время захотелось не просто успеть, не просто выдержать. А жить. Не справляться — а быть.
