— Я на пять минут, — бросил Иван, заглушая мотор, — только галстук поправлю, за ней забегу — и поехали.
Машина, приглушённо клацнув дверью, осталась дожидаться во дворе, как верный пёс. Иван поднимался по лестнице с лёгкой нетерпеливостью — не хотелось опаздывать. Корпоратив был важный, даже не из-за веселья, а из-за людей. Новый зам по продажам, слухи о повышении, ну и фотки потом пойдут — надо быть на виду.
В квартире пахло запеканкой и духами. Причём духи — те самые, которые жена пользует с девяностых. «Ландыш серебристый» — или как там он назывался. Запах родной, тёплый… и вдруг раздражающий. Как будто он не домой пришёл, а в прошлое. Вчерашнее.
— Ты готова? — крикнул он, заглядывая в спальню.
И она вышла.
Иван застыл. Мелькнула мысль: «А может, поехать одному?» Потом — стыд. А потом… злость. Не на неё даже. На себя? На то, что не сказал раньше? Или на время, что так прошлось по ней — и, чёрт возьми, по нему тоже?
Оля стояла в том самом платье, в котором он её помнил ещё по годовщине семнадцатого года. Сине-белый принт, талию почти не обозначает. Волосы — аккуратно, в пучок, немного лака. Лицо — без косметики, только губы чуть подкрасила. Сандалии — без каблуков, те, что она любит «потому что удобные».
— Ну как? — спросила она с мягкой, немного виноватой улыбкой. — Не нашла новое, старое, конечно, уже потерлось, но… может, пойдёт?
Он сглотнул.
Сказать, что пойдёт — соврать. Сказать, что не пойдёт — больно. Промолчать — трусость.
— Знаешь, там душно будет. И долго. Может, правда дома останешься? — выдал он, глядя куда-то мимо неё.
Она замерла. Губы приоткрылись — как будто хотела что-то сказать, но передумала. Опустила глаза. И вдруг прошла мимо него на кухню, даже не задавая лишних вопросов.
— Я тогда поем, — тихо сказала.
Он чувствовал себя… даже не сволочью. Сволочью быть проще. Сволочь — это когда ты уверен, что прав. А тут… неловкость, стыд и пустота. Он вышел, не глядя на неё. На лестнице мельком взглянул на отражение в окне — и впервые за долгое время подумал: а сам-то он кто?
Корпоратив шумел и плескался вином. Смех, платья, ароматы. Женщины — как с обложки. Сменяли друг друга у фотозоны, поправляли волосы, хихикали над начальственными шутками.
— Иван Алексеевич, а где ваша супруга? — подмигнула одна из молодых сотрудниц отдела маркетинга. — Вы сегодня соло?
— Она приболела, — буркнул он.
Было неприятно. Как будто солгал… в церкви. Вроде бы ничего такого — но не по себе. Он взял бокал вина, потом второй. Шутки становились всё громче, смех — фальшивей.
— Ты чего такой кислый, Вань? — подсел Сашка, старый знакомый, немного пьяненький, но с ясным взглядом. — Опять с женой поругался?
Иван пожал плечами.
— Да не то чтобы… Просто… Быт.
— Знаешь, что я тебе скажу, — Сашка подался вперёд, понизив голос. — Вот у меня когда жена ушла — сначала радовался. Свобода! Сосиски хоть по три штуки жри! Потом тишина. Потом один чайник. Потом пустая постель. Потом Новый год один. А потом понял — она была не просто жена. Она была мой человек.
Он махнул рукой.
— Всё, не буду морали читать. Просто… берегите их, Ваня. Они же не с неба падают. Они рядом, пока мы ещё что-то для них значим.
Иван кивнул. А потом — как-то автоматически — достал телефон. И открыл галерею.
И вдруг… наткнулся.
Фото, сделанное лет шесть назад. Оля — в том же самом платье. Беременна. Смеётся. Волосы растрёпаны, лицо светится. Стоит у плиты, рядом — их старший сын, ещё с плюшевым мишкой в руках.
Он сидел, глядя на экран, а вокруг звучала музыка, звякали бокалы, кто-то пританцовывал под «Земфиру».
А у него в голове звучало другое: «А куда ты, Иван, смотрел раньше?»
На следующее утро Иван проснулся позже обычного. Голова гудела, как трансформатор, и не от вина, а от чего-то более вязкого — от мыслей. Он лежал на спине, глядя в потолок, и чувствовал себя так, будто попал в чью-то чужую жизнь. Всё было не то. Праздник — как сквозь мутное стекло. Смех — будто фальшивка. Люди — как манекены. А она… она вчера просто ушла на кухню и больше не вышла. Не закатила скандал. Не всплакнула. Даже не посмотрела в спину.
И вот это пугало.
Он встал, потянулся, вышел в кухню. Оля сидела за столом, листала журнал. Старенький, потрёпанный. Из тех, что приходили по подписке — «Домашний очаг» или «Здоровье».
— Доброе утро, — сказал он.
— Доброе, — ответила она спокойно, не поднимая глаз.
На плите стояли остывшие блины. Без запаха. Как декорация. На столе — тарелка с творогом. Сама она была в домашнем халате, волосы распущены. Лицо… какое-то чужое. Не обиженное. Просто выключенное.
— Ты вчера… долго был, — произнесла она тихо.
— Да, — кивнул он. — Там, знаешь, сумбур. Зам по продажам, этот новый, зажигал под «Комбинацию», как подросток.
Он попытался улыбнуться. Но улыбка слетела, как ржавый болт с колеса.
— Я не спрашивала, — сказала она всё так же спокойно. — Просто… хотела понять, не случилось ли чего.
Он сглотнул. Подошёл, сел напротив. Молча смотрел на неё. Она тоже молчала.
— Ты ведь хотела пойти, да? — спросил он, наконец.
— Хотела. Но… когда ты сказал, что мне лучше остаться… я поняла, что это не про душноту. Это про что-то другое.
Он хотел сказать: «Ты не так поняла». Но не смог. Потому что она всё поняла правильно. И вдруг ему стало тошно. От себя. От вчерашнего. От этих сандалий, на которые он смотрел с раздражением. Ведь он сам их и покупал — поехали вместе, в «ЦентрОбувь», он уговаривал: «Возьми, тебе же удобно будет, не в каблуках целый день».
— Оль… — начал он, но она мягко прервала:
— Всё нормально, Ваня. Я не обиделась. Я просто… немного устала.
Он смотрел, как она берёт кружку с чаем. Руки у неё немного дрожали. И вдруг он вспомнил, как она в больнице сидела у его матери. Три ночи подряд. Без сна. Грея руки у пластикового стаканчика с кофе. Никто не просил. Просто знала, что нужно.
В его голове всплывало одно за другим:
— Как она искала ему носки по утрам, ругаясь сквозь зевок.
— Как делала тефтели, которые он так любил, даже если устала.
— Как вечно забывала про свои платья, но покупала сыну новый рюкзак.
И теперь он сидит тут. Смотрит на неё. А у неё руки дрожат.
Он не знал, что сказать. Встал. Достал ключи.
— Я заеду в ТЦ после работы, ладно? — сказал он. — Хочу тебе платье купить. Любое. Какое выберешь.
Она удивлённо подняла глаза.
— Платье?
Он кивнул.
— Да. Не потому, что это хуже. А потому, что ты у меня — самая красивая. Просто я сам это забыл.
Она не ответила. Только посмотрела. Глубоко. С болью. И с чем-то ещё… чем-то тёплым. Как будто дала шанс. Один.
В торговом центре было шумно. Суббота, толпа, музыка из динамиков — всё, как всегда. Иван стоял у витрины женского отдела и чувствовал себя полным идиотом. Как в юности, когда пытался купить первый подарок девочке из параллельного класса и завис у стойки с кремами. «Для нормальной кожи», «Для сухой», «Антивозрастной» — а он не знал, какая у неё кожа, он даже имени её толком не знал.
Теперь, спустя тридцать лет, ситуация повторялась. Только теперь он стоял не перед школьной симпатией, а выбирал платье для жены, с которой прожил почти двадцать лет. И чувствовал, что знает о ней… обидно мало.
Продавщица, девица с ярко-красной помадой и слишком острыми ногтями, подошла с улыбкой:
— Девушке выбираете?
Он хотел ответить: «Жене». Но произнёс:
— Да. Точнее… да, жене.
— Размер знаете?
— Сорок… четвёртый? Или… может, шестой?
Она хихикнула.
— Лучше позовите. У нас тут выбор большой, можно примерить.
Он набрал Олю.
— Я тут, в «Весне». Может, подъедешь? Платье вместе выберем.
Она молчала пару секунд. Потом сказала спокойно:
— Хорошо. Через полчаса буду.
Оля вошла — не торопясь, с той самой мягкой грацией, которую он когда-то замечал, а потом перестал видеть. Волосы — распущенные, лёгкий макияж, серое пальто и те самые удобные сандалии, от которых у него вчера свербило в затылке.
Он слабо улыбнулся.
— Привет, красавица.
— Привет, — ответила она, без усмешки, но и без холода.
Они выбрали три платья. Первое — в мелкий цветочек, лёгкое, как летний ветер. Второе — тёмно-синее, с чуть заниженной талией. Третье — ярко-зелёное, неожиданное. Иван выбрал бы второе — строго, классика. Но Оля задержалась у зелёного.
— А если я в нём буду смешной?
Он посмотрел.
— А если — красивая?
Она улыбнулась. Сначала уголками губ, потом — глазами. И вдруг всё напряжение между ними как будто спало. Как будто снова стали теми, кто хохочет в подъезде, забыв ключи, или целуется на кухне, пока варится кофе.
— Примерь. Просто так, — сказал он.
Она ушла в примерочную. Он ждал, сидя на банкетке, глядя на проходящих мимо людей. Молодые, старые, влюблённые, поссорившиеся… И вдруг понял: ведь у каждого здесь — своя история. И никто не знает, как выглядят их отношения изнутри. Только они сами.
Оля вышла. Зеленое платье, чуть приталенное, подчёркивало фигуру. Оно было… неожиданным. Стильным. Молодым. Она покрутилась.
— Ну? — спросила с вызовом.
Иван встал. Подошёл.
— Ты… потрясающая. Я бы опять позвал тебя замуж.
Она смотрела на него чуть дольше обычного. Потом кивнула:
— Я возьму это.
— Давай я… — Он потянулся за кошельком.
— Нет, — мягко остановила она. — Я куплю себе его сама.
Он замер. Не потому что обиделся. А потому что понял — что-то изменилось. Не сломалось. Но сдвинулось.
На обратном пути они шли рядом, молча. На улице моросил дождик, весенний, противный. Иван снял куртку и набросил на её плечи.
— Знаешь… я тогда, в первый день, когда увидел тебя в том платье… — начал он, и она повернула голову.
— …не захотел брать меня с собой, — закончила она за него. — Я поняла.
Он опустил глаза.
— Я идиот. Я смотрел не туда. Я не видел.
— Ты видел. Просто не хотел понимать.
Они остановились у подъезда.
— Оль… я не хочу тебя терять, — сказал он вдруг. — Я дурак, я знаю. Но я люблю тебя. Правда.
Она долго молчала. Потом улыбнулась — едва заметно.
— Знаешь, Иван… я сама себя сейчас начинаю любить. И это, наверное, важнее всего.
Он кивнул. А потом добавил, с кривой ухмылкой:
— Ну хоть ты кто-то нас любит. Значит, не всё потеряно.
Она хохотнула. Впервые за долгое время — по-настоящему.
Весна постепенно входила в свои права. Двор очистили от снега, лавочки вытащили из подвалов, у соседей на балконе снова появились рассаду в ведрах. Оля каждое утро выходила с кружкой кофе на лоджию, дышала и молчала. Не потому что не о чем было говорить. А потому что слова больше не казались необходимыми.
После похода за платьем между ними установилось нечто новое. Это нельзя было назвать ни прежней теплотой, ни дружелюбной дистанцией. Они стали жить иначе. Как будто у каждого появился свой маленький внутренний остров. Где есть солнце. И время на себя.
Иван поначалу боялся этой тишины. Не ругается — тревожно. Не цепляется — странно. Но потом понял: он, кажется, впервые начал видеть в ней женщину. Не «Олю-мать», не «Олю-хозяйку», не «Олю-в-сандалиях», а женщину, у которой есть своё пространство. Своё «хочу» и своё «не надо».
Он поймал себя на том, что стал смотреть на неё по-другому. Не как на обыденность. А как на человека, которого снова надо завоёвывать. И вот тут стало непривычно трудно.
Оля тем временем изменилась. Незаметно, но решительно. Она пошла в спортзал — не ради фигуры, а просто чтобы почувствовать силу в теле. Сменила причёску — теперь у неё было короткое каре, немного дерзкое, но ей шло. Вышла на подработку в местную библиотеку — книжки любила с детства. И дома стала появляться реже. Сначала Иван злился. Потом — удивился. А потом — начал скучать.
— Оль, — спросил он однажды, когда они пили чай на кухне, — а ты… ты не устала от меня?
Она поставила чашку, посмотрела внимательно.
— Устала. Но уже не злюсь. Я просто поняла, что могу жить и с тобой, и без тебя. И это не страшно.
— А ты хочешь жить со мной?
Она помолчала.
— Хочу. Но не так, как было. Мне нужно, чтобы меня видели. Чтобы я не была мебелью.
Иван вздохнул.
— А я ведь и сам не замечал, как ты стала для меня просто частью фона. Не по злобе. Просто… привык. Прости.
Оля кивнула.
— Я тебя простила ещё тогда. Когда ты не взял меня с собой.
Прошло пару месяцев. Наступило лето. Утром в субботу Иван сам встал пораньше, испёк блины — кривые, как у дебютанта, но старался. Нарезал клубнику, положил сметану в креманку, даже постелил скатерть.
— Господи, ты кого-то убил? — засмеялась Оля, выходя из спальни в пижаме.
— Решил сделать праздник, — сказал он. — У нас сегодня годовщина, ты помнишь?
— Серьёзно? А я думала, это только я её помню.
Он кивнул.
— Раньше — да. А теперь помню и я. Потому что теперь — по-настоящему.
Они сели за стол. Он налил чай. Она попробовала блин — морщась от кисловатой сметаны, но ничего не сказала. Только улыбнулась.
— А платье зелёное я ношу. На работу. Всем нравится. А один мужчина даже сказал, что оно «дерзко игривое».
Иван поднял брови.
— Мужчина?
— Да. Но не переживай. У него двое внуков, и он глух на одно ухо.
Они оба засмеялись.
День шёл спокойно. После завтрака они пошли гулять — в тот самый парк, где когда-то катались на лодке. Всё было по-простому. Без излишеств. Но как-то… тепло. Надёжно.
Когда солнце клонилось к закату, Оля посмотрела на Ивана и вдруг сказала:
— Знаешь, мне не нужно, чтобы ты был идеальным. Мне нужно, чтобы ты просто был. Рядом. Видел меня. И помнил, за что полюбил.
Он взял её за руку.
— Я сейчас это помню даже лучше, чем тогда.
— Почему?
Он посмотрел вдаль, туда, где дети играли в мяч, а старушки сидели с семечками.
— Потому что я однажды увидел, как можно потерять. И этого хватило, чтобы научиться ценить.
Они пошли дальше. Медленно. В своих мыслях. Вместе. Без громких слов. Без упрёков. Просто — как двое, которые не боятся тишины.
А у вас было так, что любовь вроде есть — а вы её не видите?
