После смерти жены я совершил самую жестокую ошибку в своей жизни: выгнал из дома её сына. Мальчика, который не был моей кровью, но смотрел на меня, как на единственного взрослого, оставшегося рядом.
Я сижу в пустой комнате, где ещё витает её запах — тонкий, цветочный, как будто она только что вышла за порог. Но её нет. Уже полгода, как её нет. А я всё ещё слышу её голос, мягкий, но твёрдый, когда она просила меня: «Позаботься о нём. Он ведь только мальчик». Я обещал. Клялся, что буду для него отцом. Но я солгал. Не ей — себе.
Егору было девять, когда я впервые увидел его. Худенький, с большими глазами, в которых всегда было что-то настороженное, будто он ждал подвоха. Его отец, биологический, исчез ещё до его рождения. Я стал для него всем — или, по крайней мере, пытался. Мы с Леной поженились, когда ему было пять. Я учил его кататься на велосипеде, чинил его игрушки, читал ему на ночь. Он называл меня «папа», и каждый раз это слово будто сжимало мне сердце — от радости и страха одновременно. Я боялся, что не справлюсь. Что не смогу заменить того, кого он никогда не знал.
Когда Лена умерла, всё изменилось. Рак забрал её быстро, безжалостно. Мы не были готовы — ни я, ни Егор. Я смотрел на него на похоронах, как он стоит, сжимая мою руку, и не плачет. Только глаза его были пустыми, как будто весь мир ушёл вместе с ней. Я должен был быть сильным. Должен был стать для него опорой. Но я сломался.
Всё началось с мелочей. Его разбросанные игрушки раздражали меня. Его вопросы — «Когда мама вернётся?» — резали по живому. Я начал срываться. Кричал, чтобы он убирался в своей комнате, чтобы не лез ко мне, когда я пытался утопить своё горе в бутылке. Я видел, как он замыкается, как его глаза, когда-то полные доверия, становятся чужими. Но я не останавливался. Я не мог.
А потом был тот вечер. Я вернулся домой поздно, пьяный, злой на весь мир. Егор сидел на диване, держал её фотографию. Он посмотрел на меня и тихо спросил: «Ты ведь не уйдёшь, как мама?» Что-то во мне лопнуло. Я закричал, что он мне никто, что он не мой сын, что я не обязан его терпеть. Он смотрел на меня, не шевелясь, а потом просто встал и пошёл в свою комнату. Я слышал, как он плачет за дверью, но не зашёл. Не извинился. Не обнял.
На следующий день я позвонил его бабушке, матери Лены. Сказал, что не справляюсь, что он будет лучше с ней. Она приехала молча, забрала его вещи, его самого. Егор не смотрел на меня, когда уходил. Только в дверях обернулся и сказал: «Я думал, ты мой папа». Это было как удар ножом. Но я промолчал. Дверь закрылась, и я остался один.
Теперь я сижу в этой комнате, где всё напоминает о них. О Лене, о Егоре. Я совершил ошибку, которую не исправить. Я выгнал мальчика, который смотрел на меня как на героя, потому что не смог справиться с собственной болью. Я предал её память и его доверие. И каждый день я спрашиваю себя: как мне жить с этим? Как мне найти его, посмотреть в глаза и попросить прощения? Но я не знаю, хватит ли у меня смелости. И не знаю, простит ли он меня когда-нибудь.
Прошёл год с того дня, как Егор ушёл. Год, который я провёл в попытках заглушить чувство вины. Сначала я пил — много, слишком много. Потом пытался отвлечься работой, но каждый вечер, возвращаясь в пустую квартиру, я сталкивался с тишиной, которая кричала громче любых слов. Его комната осталась нетронутой: кровать заправлена, на столе — рисунок, который он нарисовал для Лены, с нами тремя, держащимися за руки. Я не заходил туда месяцами, но иногда, в самые тёмные ночи, открывал дверь и просто стоял, глядя на его вещи, как будто они могли вернуть его.
Я пытался связаться с его бабушкой, Ниной Ивановной. Звонил, писал, но она была холодна. «Ты сделал свой выбор, Андрей», — сказала она однажды, и её голос был как лёд. Я не спорил. Она была права. Но я не мог перестать думать о Егоре. Как он? Справляется ли? Ненавидит ли меня? Я знал, что должен что-то сделать, но каждый раз, когда я брал телефон, чтобы попросить о встрече, страх сковывал меня. Что я скажу? Как объясню, почему так поступил?
Однажды я случайно увидел его. Я был в парке, куда мы с Егором часто ходили, когда он был младше. Там была детская площадка, где он любил качаться, пока я не уставал его толкать. И вот он — на тех же качелях, только теперь выше, серьёзнее. Рядом была Нина Ивановна, она что-то говорила ему, а он кивал, но не улыбался. Я замер, не зная, подойти или уйти. Он вдруг повернулся, и наши взгляды встретились. Его глаза, такие знакомые, но уже другие, будто в них поселилась новая боль. Он не отвернулся, но и не подошёл. Просто смотрел. А потом Нина Ивановна взяла его за руку, и они ушли.
Этот взгляд преследовал меня недели. Я понял, что не могу больше прятаться. Я должен был попытаться. Набрался смелости и написал Нине Ивановне длинное письмо. Рассказал всё: как тонул в своём горе, как не справился, как жалею о каждом слове, что сказал Егору. Попросил дать мне шанс увидеться с ним, поговорить. Она не ответила сразу. Прошла неделя, потом две. Я уже потерял надежду, когда она позвонила.
— Он согласился встретиться. Но только потому, что сам захотел, — её голос был строгим. — Не испорти это, Андрей.
Мы встретились в кафе, в которое я водил его за мороженым, когда он был маленьким. Егор пришёл с бабушкой, но она осталась за соседним столиком, дав нам поговорить. Он выглядел старше, чем я помнил. Вытянулся, волосы стали длиннее, но глаза — те же, настороженные, как в тот день, когда я его впервые увидел.
— Егор, — начал я, и голос дрогнул. — Я… я был неправ. Я не должен был так с тобой поступить. Я был сломлен, но это не оправдание. Ты был моим сыном, и я тебя подвёл.
Он молчал, глядя в стол. Я видел, как он сжимает ложку, которой размешивал чай. Потом он поднял глаза.
— Ты сказал, что я тебе никто, — его голос был тихим, но каждое слово резало. — Я ждал, что ты передумаешь. Что придёшь за мной. Но ты не пришёл.
Я хотел сказать что-то, оправдаться, но слова застряли. Вместо этого я просто кивнул.
— Я знаю. И я никогда не прощу себя за это. Но я хочу попробовать всё исправить. Если ты дашь мне шанс.
Он долго смотрел на меня, и я чувствовал, как время тянется, как будто каждый его взгляд решал мою судьбу. Потом он сказал:
— Я не знаю, смогу ли я снова тебе верить. Но я скучал.
Это было не прощение, но это был шаг. Маленький, хрупкий, но шаг. Мы говорили ещё немного, о школе, о его новых увлечениях. Он рассказывал, как начал играть в футбол, и я вспомнил, как он когда-то просил меня научить его пинать мяч. Я слушал, боясь спугнуть этот момент.
Когда мы прощались, я спросил, можно ли увидеться ещё. Он пожал плечами, но в его глазах было что-то, похожее на надежду.
— Может быть, — сказал он.
Я вернулся домой, и впервые за долгое время тишина в квартире не казалась такой тяжёлой. Я знал, что дорога к его доверию будет долгой. Но я был готов идти. Ради него. Ради Лены. И, может быть, ради самого себя.
