Каждое утро Марк выходил из дома в одно и то же время — 07:45. Не потому что спешил на работу — он давно не работал. Просто тело привыкло: к утреннему свету, к звуку лифта, к легкой прохладе на ступенях. Тротуары уже знали его шаг, собаки не лаяли, а продавцы в киосках не предлагали кофе: знали, что он свой термос носит. Он кивал в ответ, почти незаметно, как будто подтверждал, что всё на месте, всё идёт как надо.
Он шёл через двор, мимо почты и аптеки, и всегда останавливался на углу, у старой деревянной лавки. Садился, пил чай, клал на колени газету. Газету он не читал — просто держал, как привычный атрибут. Смотрел на улицу. На людей. На город, который будто проносился мимо, не замечая, что он — здесь. Он наблюдал, как меняются куртки, как растут дети, как всё ускоряется. А сам оставался, как веха — не из прошлого, но из чего-то устойчивого.
Лавка была старая. Покосившаяся, с трещиной посередине, с облупленной краской по краям и чуть шатким правым краем. Когда-то её поставили ещё при нём. Тогда он был мастером в ЖЭКе, крепил таблички, чинил двери, заливал щели смолой, смеялся с электриками в обед, таскал доски на плечах и считал, что всё нужное делается руками. Теперь лавка стояла, но ЖЭКу уже не было до неё дела. Остались только болты, которыми он когда-то её прикручивал, — ржавые, но крепкие.
Иногда кто-то подсаживался. Пенсионерка из соседнего дома, школьник с булкой, мужчина с собакой, подросток с наушниками. Все садились ненадолго, смотрели в телефоны или на часы. Все уходили. Марк оставался. Как будто он и был частью этой лавки — её тенью, её дыханием.
Однажды к лавке подошла женщина лет сорока с фотоаппаратом. Она немного помялась, а потом улыбнулась.
— Можно я вас сфотографирую?
Он поднял глаза, прищурился от солнца:
— Меня? А зачем я вам сдался?
— У меня проект. Я снимаю тех, кто остаётся. Не тех, кто бежит, а кто остаётся. Такие нужны. Таких почти не видно. А вы… вы как якорь. Вас хочется запомнить.
Он усмехнулся, поправил одежду, покосился на газету:
— Фотографируй. Только скажи, что я не сплю, а думаю. А то подумают, дед дремлет.
— Скажу, что вы страж времени, — подмигнула она.
— Тогда сфотографируй со светом. Чтобы не мрачно.
Через неделю его снимок появился в городской группе. Пост набрал тысячу лайков. Люди писали: «Я тоже видел этого мужчину», «Он там всегда», «Кажется, он часть улицы». А Марк продолжал сидеть. Читал газету. Пил чай. Иногда улыбался прохожим. Иногда узнавал взглядом тех, кто его узнал первым.
Весной лавку решили заменить. Пришёл рабочий с новой скамейкой. Современной, металлической, с блестящими поручнями и пластиковой спинкой. Она была ровная, новая, чужая. Марк посмотрел, встал, отошёл в сторону. Сделал пару шагов, как будто собирался уйти, но остановился.
— Не жаль? — спросил рабочий, доставая ключи и коробку с крепежом.
— Лавку? Жаль. Но не мне одному, — ответил Марк, глядя не на него, а чуть в сторону, куда раньше всегда падала тень от прежней доски.
Он не стал мешать. Только вечером вернулся. Подождал, пока двор опустеет. Принёс банку с краской и кисточку. Подрисовал на новой скамейке маленькую трещину. В том же месте, где она была на старой. Тоненькую, неяркую, как след памяти. Потом сел, как всегда, налил чай, открыл газету. И показалось, что даже металлическая спинка чуть скрипнула — будто узнала.
С тех пор он снова сидел. В том же месте, в том же времени — как стрелка, вернувшаяся на круг. И снова пил чай из своего термоса, крепкий, терпкий, чуть с привкусом железа. И снова смотрел на улицу. На тех, кто шёл мимо, кто жил быстро, кто ещё не знал, что память может быть скамейкой. Люди проходили мимо, но теперь иногда кивали. Узнавали. Иногда даже останавливались, чтобы просто сказать «здравствуйте».
А один мальчик однажды сказал маме:
— Смотри, это тот дядя. Из Интернета. Он тут настоящий.
Иногда, чтобы остаться, не нужно никуда идти. Не нужно говорить громко. Достаточно просто быть. В одном месте. Долго. И с теплом. Чтобы кто-то, однажды проходя, подумал: «Хорошо, что он здесь». И улыбнулся.