Проводница посмотрела на неё с таким выражением, будто видела в вагоне не женщину с билетом, а затерявшееся воспоминание — знакомое лицо из старого сна или давнего разговора, который оборвался на полуслове.
— Верхняя? — переспросила она, уже зная ответ, но словно давая Жене возможность услышать свой голос вслух, утвердиться в реальности.
— Да, — кивнула Женя. — Восемнадцатое место.
Вагон был полупустой, пахло металлом, кипятком и чужими переживаниями — тяжёлыми, как зимние пальто. Женя закинула рюкзак наверх, небрежно, будто давно не придавала значения вещам, как будто всё, что она носила с собой, перестало быть важным. Пыльные кроссовки, потёртая куртка, волосы собраны наспех. Её вид выдавал в ней не туриста и не командировочную — человека, у которого не осталось лишних жестов. Ей было тридцать шесть, и последние полгода она будто исчезла из собственной жизни — как имя, случайно стёртое с таблички.
Она ехала в родной город — впервые за семь лет. Не на праздник, не по зову ностальгии, а потому что отец умер. Внезапно. Сердце. Как в кино. Только в кино, как правило, находят нужные слова, а у неё — ни слов, ни оправданий, ни даже уверенности, что стоит ехать.
Они не говорили два года. Он не принял её развод, не принял то, как она стала жить после: проще, свободнее, но, по его мнению, — «безответственно». Она — не приняла его молчание. Необъяснимое, тяжёлое. У них был холод, осторожность, пара дежурных открыток на праздники и точка. Сухая, как пауза в телефоне. А теперь — прощай. Без шанса что-то поправить, без финальной сцены, без прощальных слов.
Женя села у окна, достала термос, налила чай. Он был чуть горький, обжигал руки — и это было приятно. Поезд вздрогнул и тронулся. За окном потекла серая, размытая февральская Россия. Бесконечная, будто сама жизнь — одинаковая и непредсказуемая. Как будто поезд ехал не только по рельсам, а через её прошлое, останавливаясь у воспоминаний, где она давно не бывала.
На нижней полке сидела девушка с зелёными наушниками. Лет двадцать, не больше. Укороченные джинсы, яркие кеды, блестящий рюкзак с нашивками. Она пила лимонад из банки — с шипением открыла новую и сделала пару коротких глотков, будто подбадривала себя этим ритуалом. Жевала соломку, глядя в окно, потом на Женю, словно пыталась угадать её историю. Периодически встречаясь с её взглядом, не отводила глаз, только мягко улыбалась. Через час не выдержала:
— Вы к кому едете??
Женя чуть вздрогнула. Вопрос прозвучал буднично, почти невинно, но в нём было что-то цепкое, тёплое — как у людей, которые умеют замечать чужую боль и не боятся её потревожить.
— На похороны, — сказала просто. Без оборотов, без лишних слов. Как отрезала.
— Сочувствую. Близкий человек?
Женя не знала, как ответить. Слова будто застряли между горлом и сердцем, вспучив дыхание. Могла бы сказать «отец» сразу, но что-то внутри требовало паузы. И только потом, с хрипотцой:
— Отец.
Девушка кивнула, как будто это многое объясняло. Её взгляд стал мягче, она чуть ссутулилась, будто поняла, что Женя сейчас не просто пассажирка, а человек в пути между утратой и попыткой прожить её. Помолчала, потом протянула банку:
— Хотите глоток? С клюквой. Кисло, но помогает. Мне в поезде всегда помогает, особенно когда за окном всё серое.
Женя засмеялась — неожиданно, вслух, коротко, но искренне. Первый раз за много дней. Смех прозвучал, как вспышка жизни на фоне глухой тишины.
Она взяла банку, сделала глоток. Напиток был действительно кислым, почти дерзким, и отчего-то напомнил детство — когда щёки сводит, но просишь ещё.
— Спасибо. Действует.
Потом они долго молчали, каждая в своих мыслях. Тишина между ними не давила, наоборот — обволакивала, как старое одеяло: немного колючее, но родное. Вокруг кто-то слушал сериал без наушников — фразы из какого-то сериала летали по вагону обрывками: «ты не понимаешь», «я всё отдал», «он не вернётся». Кто-то возился с баулами, ругался вполголоса, кто-то уговаривал ребёнка поспать. Поезд жил своей дорогой, общей для всех, но у каждого — отдельной.
К вечеру Женя достала из рюкзака старую фотографию. За ламинированный край чуть отклеился, угол был загнут. Отец, она, и их собака Лайма. Он держит её на руках, она в варежках, улыбается без переднего зуба — как будто и впрямь счастливее момента не бывало. Лайма умерла, когда Жене было шестнадцать. Тогда она кричала, металась, искала, как можно было спасти. Отец не сказал ни слова. Просто сел рядом, положил ей руку на плечо, и они сидели так долго, в полумраке кухни. Это был единственный момент, когда он не скрывал, что тоже умеет плакать. Его глаза не блестели, не стекали слезами — просто были мокрыми, человеческими.
— Он был хороший? — тихо спросила девушка внизу, увидев фото.
Женя покрутила карточку в пальцах, будто ещё раз прикоснулась к прошлому.
— Он был… настоящий. Иногда тяжёлый, упрямый, жёсткий. Но никогда не фальшивый. И, наверное, это важнее всего.
— Мне бы такого отца, — пробормотала девушка и отвернулась к стенке. Словно сказала это не Жене, а самой себе — тихо, почти шёпотом, как заговор.
Поезд мчал сквозь ночь. Женя не спала. Лежала, глядя в потолок, где дрожало серое пятно света от уличных фонарей за окном вдоль путей. Думала: может, не надо было уезжать так резко, может, письмо написать. Может, не всё было потеряно. Но ведь и жизнь не ставит точки — только запятые. Она уснула под гул колёс, впервые за долгое время не закрывая в себе ни мысли, ни память.
Утром, выходя на перрон, Женя задержалась у двери. Достала из рюкзака фото и сунула его в карман. Хотела оставить в купе, как оставляют ненужную бумагу или забытый билет, но передумала. Память нельзя бросать, даже если она колет. Даже если кажется, что проще не вспоминать. Фотография тянула ткань куртки, как будто напоминала — не всё ещё отжито до конца.
На выходе проводница кивнула ей:
— С Богом.
Голос был уставший, но в нём звучала тёплая, тихая забота — не дежурная, а настоящая. Женя кивнула в ответ:
— И вам — спокойной дороги.
Впереди её ждал чужой, знакомый город, в котором каждый поворот асфальта знал её детство, но теперь казался будто нарисованным карандашом по старой карте. Квартира, в которой всё осталось на своих местах: книги, шторы, запах в шкафу. Всё, кроме одного человека.
И, может быть, разговор — запоздалый, но нужный — случится. Пока она будет вытирать пыль, перебирать старые книги, проверять лампочки в коридоре. Может, с кем-то из соседей, может — с тишиной. А если не случится — она всё равно приедет. Хоть сейчас и поздно. Но она приедет. Потому что иногда поездка — это всё, что мы можем. А может, и больше, чем кажется. Иногда дорога возвращает нас к себе, даже если никто не встречает у перрона.
