Валентина Ивановна сидела на лавке у крыльца, обмахиваясь газетой. Жара стояла невыносимая, август выдался как в аду. Комары, пыль от трактора, что гудел на дальнем поле, и дымок от костра у соседей — всё смешалось в вязкий летний коктейль. Она оглянулась на калитку и снова вздохнула — не верила, что Маринка вот-вот приедет. Да ещё и с «женихом из Америки». И зачем, спрашивается, ей этот чёрт заморский?
— Матрёна, — крикнула она соседке через забор, — слыхала, моя-то чего удумала?
— Чего? — Матрёна вынырнула из-за куста смородины, глаза — блюдца. — Снова?
— Замуж. За негра!
У Матрёны от неожиданности чуть ведро из рук не вывалилось.
— Чего?
— Я сама чуть со стула не упала, как услышала! Позвонила, говорит: «Мама, у меня жених. Из Африки». Вот тебе и доченька…
— Ну… Африка, не Африка… Может, хоть богатый?
— Богатый ей, видишь ли, не нужен. Любовь у неё, понимаешь! Вся в отца — тот тоже по любви женился, а потом всю жизнь в долгах. И теперь этот… Как там его… Джеймс! Ну что за имечко такое? У нас, что, мужиков своих нет?
Валентина плеснула водой из ведра на дорожку, чтобы не так пыль летела, и вновь опустилась на лавку. Душа её не находила покоя. Она Марину одна растила, муж, Сергей, умер рано, сердце прихватило — шутка ли, в 42 года. Тогда и началась их жизнь на двоих: она да Маринка. Учила, растила, за ручку водила. И вот тебе — привозит жениха, да ещё такого, что на всё село говорить будут.
Село у них было небольшое, но язык у людей — как коса по траве. Валентина знала, что Матрёна не промолчит, а за ней и все остальные. Завтра весь поселок будет обсуждать Джеймса.
— Я, Матрёна, ей сказала: «Да ты в своём уме? Опозорить нас на всё село вздумала?» А она в ответ — мол, времена другие, и мне плевать, кто что скажет. Молодёжь, что с неё взять.
Матрёна хмыкнула:
— А может, и к лучшему. Может, нормальный мужик. Только ты его картошку копать заставь, тогда и видно будет, чего он стоит.
— Да я его до огорода не допущу, — буркнула Валентина.
Вдали послышался гудок — автобус с района пришёл. Валентина скинула фартук, обтерла руки и быстро пошла к калитке. Уж не Маринка ли приехала?
На остановке стояли две женщины с сумками, один мужик, пьяный, как сапожник, и… Маринка. И рядом с ней — высокий, как тополь, темнокожий парень с белоснежной улыбкой. Валентина чуть не перекрестилась. Не привиделось, реальный! Обнялись они с Маринкой, он Валентине руку протянул и, что удивительно, на хорошем русском говорит:
— Здравствуйте, Валентина Ивановна. Я Джеймс.
Она руку пожала, но без тепла, так, по-деловому. Улыбку его проигнорировала. В селе уж люди косо поглядывали, идущие мимо к бабе Нюре за молоком — будто цирк приехал.
— Пойдём, — кивнула она дочери. — Дорогу, надеюсь, не забыли?
— Мама… — начала Марина, но замолчала, поняв, что тон у матери — как на похоронах.
Дом у Валентины был крепкий, с добротной верандой и ухоженным огородом. Всё сама, своими руками. Джеймс снял обувь у порога, вежливо поздоровался с иконой на стене, а Валентина только косилась: уж не слишком ли старается? За ужином он ел картошку с жареным луком и сальцом, хвалил, что вкусно, а Валентина наблюдала, как он вилкой ковыряет, всё выискивая, что это такое — сало или мыло.
— А у вас, в Африке, небось картошку-то не выращивают? — спросила она, прищурившись.
— Я из Нью-Йорка, Валентина Ивановна. У нас больше рис.
— Вот и ешь рис, — буркнула она. — У нас — картошка, сало и квашеная капуста.
Марина нервно вздохнула, а Джеймс только улыбался, будто не замечал колкостей.
— Завтра на огород пойдёшь, — сказала Валентина. — Покажешь, как ты к труду приучен. У нас не Нью-Йорк.
— Конечно, с удовольствием! — он поднял большой палец.
«Вот и посмотрим», — подумала Валентина.
Наутро Валентина разбудила Джеймса в шесть. Марина ворчала, мол, рано, но мать её осадила:
— У нас, если хочешь семью, работать должен. У нас не курорт.
На огороде Джеймс вспотел за полчаса. Мотыгу держал как скрипку. Валентина смотрела, как он вскапывает, и хмыкала: ну, хоть не ломает.
К обеду Джеймс уже стянул рубашку, на нём мускулы, как у быка, и соседки за забором — одна другой:
— Смотри, Галька, а зять-то у Валентины ничего. Сильный. С виду-то добрый…
Валентина всё слышала. И, хоть старалась не показывать, в душе мелькнула искорка — может, и правда не всё так плохо?
Но в селе слухи расползались, как дым. Вечером у магазина Петровна заявила в лоб:
— Валентин, тебя в город возят, а ты домой негра ведёшь. Стыдоба!
— А ты за своим Васей следи, он под твоим носом в карты проигрался, — огрызнулась Валентина, но внутри всё сжалось. Позор. Позор на всё село.
А дома Джеймс мыл полы и напевал «Катюшу». Голос у него был удивительно приятный.
Валентина закрыла за собой дверь и долго смотрела в окно на огород, где закат окрасил небо в багровый. Внутри гудело: страх, обида, тревога. Она не знала, как быть. Но понимала одно — село не простит. Или дочь потеряет, или уважение. А может, и то, и другое.
На третий день пребывания Джеймса в деревне Валентина начала замечать странную вещь: мужик-то не пропащий. Работает, не ленится. Утром сам коровник убрал, потом дров напилил, а вечером пошёл с дедом Ваней за рыбой на пруд. Валентина даже растерялась, когда дед вечером сказал:
— Твой зять, Валентин, нормальный мужик. Сети чинит — лучше, чем наши молодые. И уха с него, скажу тебе, что надо.
Она отмахнулась: мол, дело не в ухе. Но в душе что-то дрогнуло. И тут же — звонок от Клавдии Петровны, старшей по деревне, знатной сплетницы:
— Валентина Ивановна, а вы не боитесь? Они же… ну… другие. У нас в селе, понимаешь ли, свои устои. А у тебя, глядишь, завтра внуки родятся — черненькие.
Валентина стиснула зубы.
— Клавдия, внуки — мои, не твои. Гляди за своим Павлом, а то он вон на Веру косится, у которой муж на вахте.
— Вот так ты! — возмутилась та. — Да тебя бы в советское время…
— Так у нас уже не советское. У нас теперь каждый за себя.
Повесила трубку. Сердце стучало, как барабан на свадьбе. И всё равно — обида в душе.
За обедом сидели втроём. Джеймс аккуратно резал хлеб, Марина положила ему на тарелку борща. Валентина молчала, ковыряла вилкой.
— Мама, ну чего ты злишься всё время? Он тебе что плохого сделал?
— Пока ничего, — буркнула та. — Но ты же знаешь, что у нас тут… не как в городе. Люди не поймут.
— А я не за людей замуж выхожу, а за него. Мне важно, чтобы ты это поняла. Ты всегда говорила: «Будь счастлива». А теперь, когда я счастлива, тебе не нравится.
— Марина, счастье — это не куклы и пляски. Это дом, огород, муж нормальный, дети. А у тебя — Америка в голове, а у нас тут дрова рубить надо и воду таскать.
Джеймс поднял голову.
— Валентина Ивановна, я не боюсь работы. Я люблю Марину, я хочу, чтобы вы не переживали. Я здесь ради неё.
— А ты знаешь, что такое зима в деревне? — глянула она строго. — Это не рис варить. Это — снег, печка, поленья, руки в кровь от работы. Ты уверен, что выдержишь?
— Да. Я привык трудиться.
Валентина встала, бросила тряпку на стол.
— Ладно, поживём — увидим.
Но село не унималось. Вечером у клуба собрались «доброжелатели». Подходили к дому Валентины, кто просто глазел, кто шептался. Словно зоопарк устроили. А уж как дети бегали за Джеймсом с криками «чёрный-чёрный» — так и вовсе стало тошно.
Марина взорвалась.
— Мама, почему ты молчишь? Почему ничего не говоришь этим людям?
— А что я скажу? — устало ответила Валентина. — Это село, Марин. Здесь все всё знают. Молча смотреть — уже подвиг.
— Мне больно! Больно, что ты не на моей стороне!
Валентина ушла на кухню. Плакать не стала, но комок в горле стоял. Как будто выбрали — не её. А он чужой, Джеймс, чужой. Хоть и старается, и руки золотые, и по-русски говорит… А всё равно — не свой.
На следующее утро Джеймс вышел на улицу и увидел: забор исписан. Чёрной краской. «Убирайтесь», «Не место вам тут».
Он молча стёр надписи тряпкой, потом взял щётку и вымыл доски. Валентина увидела это из окна. Подошла, долго молчала, а потом спросила:
— Обидно?
— Немного. Но я понимаю.
— Я бы, может, тоже так сделала, будь на их месте. Знаешь… — она помолчала. — Не люди плохие. Просто боятся всего нового.
— Я знаю, Валентина Ивановна. Я не сержусь.
И он улыбнулся.
Улыбка у него была добрая. Как у Сергея, её мужа, когда он втихаря приносил ей цветы с огорода.
Валентина отвела взгляд. А на душе — словно лёд начал трещать. Что-то в ней начало сдвигаться. Но до конца ещё было далеко.
Вечером она пошла в магазин. А у кассы — опять Петровна.
— Ну что, Валентин, почистила забор-то? Понаехали, понимаешь ли. И ведь говорят, в райцентре уже обсуждают.
Валентина посмотрела ей прямо в глаза.
— Ты, Клава, лучше подумай, кто тебе воды принесёт, когда ноги откажут. Твои дети в городе. А мой зять — рядом. И если мне станет плохо — он меня на руках донесёт. А ты в своей злобе останешься одна.
И ушла, оставив Петровну с открытым ртом.
Валентина возвращалась домой и думала: а ведь она права. Джеймс здесь. Он рядом. Не бросил. Помогает, не жалуется. А эти — сплетни, злоба, страхи… Это всё уходит. А семья остаётся.
Но сказать Марине: «Я согласна» — язык не поворачивался.
Ночью не спала. Глядела в потолок. Слышала, как в соседней комнате Джеймс напевал под нос «Очи чёрные». И в груди у неё защемило.
Может, и вправду, счастье — не в цвете кожи, а в том, кто рядом.
Село затихло в полдень. Солнце припекало так, что и собака Валентины — Мухтар — забился под крыльцо и дышал, как паровоз. Джеймс вышел с ведром, направился к колодцу. Валентина с веранды наблюдала, как он, снимая рубашку, легко поднял ведро и пошёл обратно.
На заборе снова шептались — две старухи, как тени, из-за сирени выглядывали.
— Смотри-ка, не сбежал…
— Вижу. Молчит всё, не хамит. А мужики наши… глянь, Петька опять пьяный.
Валентина услышала и внутренне усмехнулась. Как быстро меняется ветер.
В этот день ей позвонила председатель сельсовета, Галина Степановна.
— Валентина Ивановна, дело к вам есть. Сбор у нас будет. Надо вопрос обсудить. О вашем… госте.
— Он не гость, он мой будущий зять.
— Тем более. Собрание завтра. Не опаздывай.
Марина, услышав о собрании, вспыхнула.
— Да это бред! Что за судилище? Какое право они имеют решать, с кем мне жить?
Джеймс обнял её, пытался успокоить.
Валентина села за стол, уставилась в одну точку.
— Я пойду. Надо — поговорю. Сколько можно уже.
Марина недоверчиво посмотрела.
— И что ты им скажешь?
— Не знаю пока.
Ночь была тяжёлая. Валентина не могла уснуть. Перебирала в голове слова, лица, сцены. Вспоминала, как Сергей защищал её перед соседями, когда она вздумала в советские годы открыть парикмахерскую на дому — «позор», говорили тогда. А он стоял и говорил: «Не ваше дело».
На собрании пахло потом, табаком и старым линолеумом. Людей набилось — не протолкнуться. Валентина села ближе к выходу. Марина с Джеймсом — в углу. Галина Степановна открыла встречу официально, прочла повестку, и сразу к делу:
— Соседи, мы собрались, потому что нашему селу не всё равно, кто у нас живёт. У нас свои традиции, свои устои. Вот… Валентина Ивановна, уважаемая, приводит к нам чужака. И вопросы у людей возникают.
— Какие? — встала Валентина. — Конкретно.
— Ну… Культурные различия. Может, безопасность. Люди волнуются. Особенно после того, как забор исписали.
— Так может, тех, кто писал, искать надо? А не того, кто забор отмывал?
Шум в зале. Кто-то хлопнул в ладоши, кто-то зашикал.
Петровна вскочила.
— Мы не против любви, но зачем нам такое? Вон наши мужики без дела сидят, а она его кормит, поит.
— А ты своего Павлика лучше поищи. Он у Верки третий день ночует, — огрызнулась Валентина. — А Джеймс вот, посмотри, работает. У Матрёны крышу починил, у Вани забор поправил. Кто ещё так делает?
Матрёна встала.
— Правильно говорит. Джеймс-то не сидит. А кто забор гадил — тот пусть и стыдится.
Снова гул, кто-то засмеялся. Джеймс встал, посмотрел в зал:
— Я не враг. Я люблю Марину. Я уважаю вас. Я хочу, чтобы вы узнали меня. Я не чужой, я — человек. Как и вы.
Тишина. Валентина встала рядом.
— Люди, вы чего боитесь? Что я стану счастливее, чем вы? Или что Маринка моя не сопьётся, как ваши дети, а родит нормальных, здоровых внуков? Вам-то какое дело? Или завидуете?
Пауза. Галина Степановна потупилась. Петровна сжала губы.
— Так что, против? Тогда на руках понесу. И пусть попробует кто слово сказать.
Зал замер. А потом кто-то хлопнул. Потом ещё. И понеслось.
На улице Марина рыдала.
— Мама, ты… ты на моей стороне.
Валентина прижала её.
— Ты моя кровь. А он — твой выбор. Раз ты его выбрала, он теперь и мой. И плевать мне, кто что скажет.
Джеймс стоял в стороне, растерянный, но счастливый. Валентина подошла, взяла его за руку.
— Пошли домой, сынок. Картошка ждать не будет.
Он засмеялся.
— Да, мама.
И впервые она не вздрогнула, услышав это слово.
Прошёл месяц с того дня, как Валентина перед всем селом встала на сторону дочери и Джеймса. И, казалось бы, всё стало на свои места. Но нет — село не забывало. Не ругали больше вслух, не писали на заборе, но молча косились, словно ждут, когда он оступится.
Валентина замечала взгляды, слышала полушёпот за спиной: «Ну чего? Живут?» Живут. И ничего. Не развалилось село. Пыль так же летит с дороги, козы блеют у Петровны, а у Валентины на грядках помидоры — как с картинки.
Джеймс влился в хозяйство. Стал своим — пусть не для всех, но для неё точно. Печь топил по утрам, сено косил, да и с Мухтаром сдружился так, что тот за ним хвостом ходил. Даже стал самогон гнать — дед Ваня научил. Валентина сначала в ужасе была, а потом попробовала — оказалось, что не хуже, чем у покойного Сергея.
— Мама, мы хотим с Джеймсом здесь остаться, — сказала Марина за чаем. — Я работать устроилась в школу, а он может на пилораму.
Валентина кивнула.
— Дело хорошее. Дом большой, места хватит. Вон сарай надо будет крышу переделать, забор покрасить.
— Мы всё сделаем.
— Только учти, Маринка, дети у тебя будут — сиди дома. Работу всегда найдёшь, а детство у них одно.
Марина улыбнулась. Джеймс подошёл, обнял её за плечи.
— Мама, я крышу уже посмотрел. Там доски сгнили.
— Кто бы сомневался. Сгнили. Всё тут сгнило, кроме нас.
Смеялись.
На Покрова Валентина повела Джеймса в церковь. Люди косились, кто-то крестился, но никто не осмелился сказать слова.
— Ничего, привыкнут, — шепнула она. — Вон ты, высокий, как свеча. Батюшка-то обрадуется.
Джеймс поставил свечу за здравие Валентины. Она удивилась, но ничего не сказала.
После службы баба Глаша подошла:
— Валентин, хороший у тебя мужик. Негр не негр, а добрый.
— Так доброта ведь не по паспорту.
Зимой Джеймс впервые увидел настоящий снег. Валентина смеялась, глядя, как он, словно ребёнок, ловит снежинки ртом.
— Ты чего, замёрзнешь!
— Я радуюсь! У нас такого нет!
Он построил снежную бабу у ворот, назвал её Валя. Мухтар сидел рядом, как охранник.
Весной Марина объявила, что беременна. Валентина молча обняла её. Ночью она долго не спала. Потом встала, вышла на крыльцо, глянула на звёзды.
— Серёга, слышишь, я — бабка буду. Ты гляди там, чтобы всё хорошо было. Ангела бы нам на порог…
Внук родился летом. Здоровый, крепкий, как кабанёнок. Кожа смуглая, глаза чёрные, как у Джеймса. Валентина впервые взяла его на руки и поняла — всё. Он её. Их.
Утром пришла Петровна. Валентина напряглась, но та принесла банку варенья.
— Это тебе. Внук ведь.
— Спасибо. Зайдёшь чаю попьём?
— Зайду.
На осенней ярмарке Джеймс продавал резные изделия — выучился у плотника. Покупали на ура. Подходили и хвалили. Один мужик сказал:
— Ну, Валентин, такого зятя ещё поискать.
Она только кивала, в душе — покой.
Вечером, сидя на лавке, Валентина глядела, как Джеймс нянчит внука. Марина вяжет рядом.
— Джеймс, — сказала она. — Ты теперь наш. И спасибо тебе, что не ушёл.
Он улыбнулся.
— Я люблю вас. Это мой дом.
Валентина вздохнула. Птицы утихли. Тишина.
— Дом… — повторила она. — Это не забор и не слухи. Это вот — вы. Мы. Всё остальное — ветер.
И ей впервые за долгое время стало легко.