Сначала был грохот. Такой, будто в стену влетел грузовик. Люда выронила миску с фаршем, стекло с треском осыпалось на плитку, кошка метнулась под стол. Потом — тишина. Глухая, неестественная, как в бомбоубежище. Казалось, даже холодильник перестал гудеть, и часы на стене взяли паузу. Люда стояла на месте, с руками, по локоть в фарше, и не могла вдохнуть.
И только через пару секунд она поняла: это не дом грохнул, не грузовик. Это старик сверху, Валентин Петрович, кажется, опять упал.
Люда зажала губу — кровь, проклятие, — кинулась вверх по лестнице. Сердце стучало в горле, как молоток по жести. Шестой этаж. Он жил прямо над ней, один, с 2008. С тех пор как умерла его жена, он почти не разговаривал. Только музыка — старая, из радиолы, и запах мази из двери. Иногда он смотрел в окно по утрам, сидя в халате, будто ждал кого-то, кто так и не пришёл.
Она не любила с ним здороваться. Он всегда смотрел сквозь, как будто её нет. Но и она была не лучше — в подъезде чужие не становятся близкими. Их знали по силуэтам в лифте, по запаху на лестничной клетке, по времени выхода в магазин, но не по имени и не по голосу.
Дверь не была заперта. Она знала это заранее: с тех пор как он стал плохо двигаться, оставлял открытой. Мол, если что — чтобы могли войти. Как сегодня.
Он лежал в коридоре, в синей фланелевой рубашке и мятых трениках. Рядом — разлетевшийся стакан и трость. Лицо серое, губы сжаты, на лбу испарина.
— Валентин Петрович, — Люда присела рядом, — вы меня слышите?
Он шевельнулся, будто издалека, глаза открыл с трудом. Дышал тяжело.
— Это я, Люда, снизу. Сейчас скорую вызову…
Он слабо махнул рукой, будто отгонял назойливую муху:
— Не надо… Поднимите…
— Вы что… Я вас не подниму! — растерялась она, — вам больно? Руку? Ногу?
— Всё цело… просто слабо. Принесите из ванной стул. Белый. Я сам…
— Может, всё-таки вызвать кого-нибудь? — не унималась она, вставая.
— Нет. Только не это… — он посмотрел на неё с неожиданным упрямством. — Опозорился уже достаточно. Пусть хотя бы соседи не видят, как старик валяется.
Она принесла стул. Он опирался на трость и на её руку, твердую и неожиданно уверенную. Поднялся, сел, шумно выдохнул. На мгновение прикрыл глаза.
— Спасибо, — сказал глухо. — Ты — не обязана.
— Я знаю, — ответила Люда после паузы. — Но я всё равно останусь. Хоть немного.
Он не возразил.
И так она осталась. На весь июль.
Она мыла полы, готовила ему кашу, выносила за ним мусор, слушала его радиолу, а он — молчал. Иногда просто смотрел в окно, будто кого-то высматривал за стеклом. Иногда — засыпал прямо в кресле, с тростью у ноги, как будто был в каком-то своём, только ему понятном времени. Люда ходила по квартире почти бесшумно, стараясь не спугнуть этот странный покой. Ей почему-то не хотелось уходить. Возвращаясь к себе, она ощущала там пустоту: стены, кастрюля на плите, старая скатерть — всё казалось чужим, как будто она уже переселилась на этаж выше.
У Люды не было работы. Её сократили ещё весной, отдел закрыли, а новых мест в городе не было. Сын в армии, далеко, письма приходили редко. Муж… — не было мужа давно. Сначала спился, потом исчез. Лет пятнадцать назад. И никто, по большому счёту, не спрашивал, как она. Люда к этому привыкла. Она научилась не показывать усталость. Только в редкие вечера, когда становилось особенно тихо, она садилась на кухне, глядела в окно и думала: «Так всегда будет?»
Она не любила, когда её жалели. Или спрашивали, где она работает. Или, чего доброго, давали советы — про биржи труда, про какие-то курсы. У неё было только это лето. Пустое, как казалось. И вдруг — Валентин Петрович. Его квартира, его радиола, его дыхание по утрам. Непривычная, но нужная рутина.
Через неделю он стал говорить. Не о личном. Про музыку. Про своих однополчан. Про то, как встретил жену в Челябинске. Голос у него был негромкий, но ровный, словно внутри него всё ещё звучал метроном.
— Она пела в самодеятельности. Я был в форме. Она посмотрела и засмеялась. Сказала: «Ты похож на воробья в мундире». И всё. Я пропал.
— А потом? — спросила Люда.
— Потом всё, как у всех. Дети. Очереди. Дачи. Она умерла от сердца. Мне тогда казалось, я не проживу и месяца без неё. А вот, смотри… — Он показал на своё отражение в темнеющем окне. — Двадцать лет прошло.
Иногда он раздражался. Мог швырнуть ложку в раковину:
— Это не то! Она делала иначе! — и замолкал на весь день.
Люда злилась в ответ, уходила. Но возвращалась. Потому что он ждал. И она тоже. Потому что это была не жалость. Это было что-то другое.
Однажды он сказал:
— А у тебя в голосе дрожь. Когда ты злишься, ты начинаешь говорить резко, но в середине предложения дрожь. Как у моей Лины. Она тоже всегда думала, что всё держит под контролем. А внутри — хаос.
Она не ответила. Потому что узнала себя.
В августе он стал тише. Ещё меньше ел, всё чаще отказывался от еды, только пил воду, маленькими глотками. Почти не поднимался с кресла, сидел, укутав ноги в старый плед, и глядел куда-то в угол, словно ждал, что кто-то войдёт. В комнате стоял солнечный свет, проходящий сквозь выцветшие шторы, и тонкий запах его лосьона вперемешку с чем-то едва уловимо аптечным. Всё было очень чисто, почти как в музее: аккуратно сложенные газеты, вымытые до скрипа полы, ни одной пылинки на подоконнике. Люда старалась не шуметь, убирала и двигалась, как в храме.
Однажды он попросил её принести старый альбом.
— На полке, за книгами. Открой на странице с розой.
Она нашла: между двумя пожелтевшими фотографиями лежала старая открытка, на обороте — надпись с завитками, округлый, женский почерк, слегка выцветший.
— Это она писала из больницы, — сказал он, едва шевеля губами. — Я не знал, что это будет в последний раз. Прочитай.
Люда села ближе, развернула открытку. Там было просто: «Петя, не забудь полить герань. И вынь батарейки из пульта, а то сядут». Почерк был живой, будто написан вчера.
Она не сразу подняла глаза. Он сидел с закрытыми глазами, тихо дышал. Казалось, слушал не столько её голос, сколько саму память.
Он уснул, пока она читала. Руки у него были на коленях, ладонями вверх, как будто он кого-то ждал. А утром — не проснулся.
Сын приехал в сентябре. Люда встретила его на крыльце, в растянутой футболке и с красными глазами, сжав руки в кулаки, чтобы не выдать дрожь. Он вышел из такси, высокий, широкоплечий, с уставшим, немного растерянным лицом — всё ещё с армейской выправкой, но уже без внутреннего равновесия.
— Вы с ним были? — спросил он, не подходя сразу, будто боялся ответа.
— Всё лето, — сказала она. — С первого дня, как он упал.
Он смотрел на неё несколько секунд, будто прикидывал что-то внутри себя, потом шагнул вперёд и обнял. Не по-мужски крепко, а как будто благодарно и растерянно одновременно. Пахло дорогим одеколоном и чужими поездами.
— А вы кто ему? — спросил он, отступая, но не глядя в глаза.
Она подумала. Хотела сначала сказать что-то вроде «соседка» или «просто помогала», но внутри это звучало неправдиво, тускло.
— Человек, — сказала она тихо.
Он кивнул. А она вдруг почувствовала, как уходит изнутри ком — тот самый, который сжимал горло все последние дни. И впервые за долгое время поняла: этого действительно достаточно.
