— Ух, пахнет чем–то! — не то недовольно, не то восторженно сказал Виктор Степанович, взбежав на крыльцо. — Ну и пахнет же чем–то, а, баб Тань?
Татьяна Игоревна подала веник, чтобы Витенька, как она называла постояльца про себя ( в лицо всегда по имени–отчеству) отряхнул с высоких, подшитых валенок снег, пожала плечами, поводила носом.
Ну навозом тянет, это правда. Ну еще курами, они недавно тут ходили, уж очень любят её куры по снегу топтаться, ковыряют там что–то, выискивают, копают. Петух, Петька, их с насестов гонит, они высыпают на прогулку, что тебе ребятня из школы, и давай ковыряться… Ими пахнет, да. Но эти ароматы уже давно привычные. Даже для Виктора Степановича, человека доселе городского, к навозам неприученного, они стали обычными, даже незаметными. Чем же еще пахнет–то?!
А Виктор всё топает, веником орудует и приговаривает:
— Ой, пахнет! Пахнет чем, а? Ты, баб Тань, не чувствуешь? Да ну что ты! — мужчина смеется, качает головой.
— Ох! Батюшки! Пироги! Пироги, наверное, горят! Ох, горе! Ох, несчастье! — Татьяна Игоревна, причитая, кинулась в избу, загрохотала там чем–то, застучала.
Как всегда, к субботнему обеду, она пекла пироги. Непременно разные, чтобы дорогого гостя своего, постояльца почётного удивить. То с мясом, то с капустой, то с потрошками, то с риском да грибами, еще летом собранными. Но больше всего Витенька любил с рыбкой. Какие–то там у него детские воспоминания будто: то ли бабка его, то ли мама пекли, то ли вообще не пекли, а покупали… — этого Татьяна Игоревна не запомнила, но исправно бегала к знакомым рыбакам, свежей рыбешки у них покупала, не важно, лето на дворе или зима, и пекла с ней пирог, колдовала, приговаривала что–то. «Что ты там бормочешь всё, баб Тань? — хохотал рядом Витенька. — Приговор на любовь что ли делаешь?» Вот какой он шутник, Виктор–то Степанович, вот какой озорник, даром что почетный врач, вся деревня на него молится, здоровается каждый день. «Да какие там приговоры?! Что вы! — машет белой от муки рукой бабушка. — Разве вы на мне женитесь? Нет, я чтобы пирожки вышли вкусные, с ними ласково разговариваю просто. Ну, знаете, как с детишками. Вот вы смеетесь, а ведь тесто, оно добро любит, тепло рук. Однажды, — баба Таня откинула пальчиком прядку со лба. На том осталась белая мучная полосочка, очень уютная, домашняя. — Однажды я поставила тесто, думала творожник сварганить. Такой творог получился у меня, жирный, ладный, ну, думаю, надо испечь. Так вот, поставила тесто, накрыла полотенчиком, чтобы ему было попарнее, смотрю, соседка в гости идет. Сели, слушаю, а она всё про плохое — вот у нее муж пьет, вот дети не приезжают, совсем забыли, вот сноха удумала за границу переезжать, вот они все какие окаянные, такие–разэтакие. И скотину–то ей потравил кто–то, и забор–то сломался, и председатель ей не нравится, и мыши в погребе завелись, все зерно перетаскают… В общем, еле–еле я ее выпроводила, так надоела она со своим недовольством адовым. Проводила, дверь за ней закрыла, иду тесто–то проверять, а оно всё поникшее, пластом лежит, подниматься не хочет. А всё почему? Потому что плохое в избе было, ворчание это Нюркино, вот и не случилось тогда у меня пирогов. Детишек позвала, им так дала творога поесть, пусть косточки растут. То–то!»
А сейчас что? Тесто хорошее, пирожки один к одному, все испеклось, не подгорело.
— Нет, Виктор Степанович, не пироги это. Не ими пахнет, — втягивая носом воздух, тревожно сказала вошедшему в горницу доктору бабушка. — Да чем же тогда?
— Ну вот пахнет, баб Тань! Ну ! Вот же! — Витька тоже втянул носом, подвигал смешно ноздрями.
— Да что вы мне, как лошадь тут шевелите? — недовольно пробурчала женщина. — Мож мышь где преставилась? Однажды так было. Померла под досками мышь, мы мучались, искали, муж еле–еле обнаружил… Что, плохо пахнет? — понурившись, переспросила она.
Татьяна Игоревна всегда очень боялась, что Витенька от нее съедет, что не понравится ему в ее избенке, и банька продувается, а половицы скрипят, и свет то и дело моргает, а печка, окаянная, дымит внутрь, вся в трещинах… Уйдет если Витя, то баба Таня совсем сникнет, сдаст, не за кем будет ухаживать, некому на стол подавать угощение. Родня вся, кто где: муж в могиле, сестры там же, рядышком, дети в городе, они люди важные, занятые, на заседаниях в костюмах сидят, разные вопросы решают, им не до матери. Внуки… Так те все в школе учатся, потом в лагере отдыхают. Их только в августе привозят, старушку порадовать. До августа еще очень далеко! Если съедет Витенька, грустно станет, одиноко…
— Да пахнет, баб Тань. Ну разве ты не чувствуешь?! — опять за своё Виктор, а у самого глаза блестят, смеются.
Баба Таня руками всплеснула, полезла к погребу, принюхалась, потом, ничего не понимая, стала хлопать дверцами шкафов. Так ничего и не обнаружив, пожала плечами.
— Ладно, Виктор Степанович, ты садись, вон на столе уж накрыто, поешь. Ведь в ночное опять тебе сегодня? И что ты всё в больнице и в больнице! А отдыхать когда?! Иди, обедай, а я полы помою. Мож, от них чем несёт?
— Да не надо, посиди ты со мной, поешь. Уж очень ты хлопотливая, баба Таня!. Ноги опять же болят у тебя, я слышал, ночью стонала. Сядь, я прошу! — Витя подошел к старушке, аккуратно взял ее за руку, повел к столу, усадил на стул, пододвинул тарелку, чая налил. — Ох, чем–то пахнет, чем–то пахнет… — запел он, садясь напротив и потирая руки. — Так что с ногами?
— Болят… — покачала головой Татьяна Игоревна. — Я уж и то, и это пробовала. И мази, и настойки мне Ариша приносила. А всё равно на погоду так ноют, сил нет. Прям выкручивает всё, сжимает… Только ты не подумай, что я немощная теперь! Ты не пойми так, ладно? Я всё могу! Вот сейчас пообедаем, я полы–то вымою, я лаванды найду или вон, мятки потру, сразу запах твой и пройдет. Я всё могу!
— Да можешь, конечно, можешь! Ну что ты, баба Таня! Просто я тебе лекарств выпишу, будешь принимать. И нагрузки надо сбавить. Я сколько раз говорил, чтобы воду не таскала, а? Раз двести! А ты? Сама… Сама… Не дело.
Виктор Степанович подлил старушке еще заварки, крутанул затворочку у носика самовара, пустил в чашку кипяток.
— Спасибо, милый. Да я привыкла всё сама. Мы тут все такие, женщины–то. Всю войну без мужчин, потом их и вернулось мало, а кто вернулся, те покалеченные, вот мы и за них вступили на работу. Я ведь, Виктор Степанович, трактором управляла! Да–да! Было. Помню, первый раз села, страшно! Он огромный, земля где–то там, далеко, а я росточком маленькая, ручки на руль положила, всё боялась, что не смогу его крутануть. Смогла. Много чего смогла, но к старости выходит сила, остаются только одни хвори. Вот оно как…
— А эти упаднические настроения я чтобы больше не слышал! Да ты у нас, Татьяна Игоревна, моложе всех, красивей всех, поняла? — постучал по столу пальцем Виктор. Татьяна Игоревна улыбнулась, собрались веселыми лучиками морщинки у ее выцветших, светло–голубых глаз. Бледные губы растянулись, приподняв яблочками бледные щеки. — А всё же, баб Тань, пахнет. Ох, пахнет…
Пообедав, баба Таня прогнала Витьку в его комнату, чтоб не мешал, хотя он сопротивлялся, приставал, но хозяйка не сдалась, затолкала его в спаленку, велела отдыхать перед ночным дежурством. А сама, повязав фартук, набрала в ведро теплой, подогретой на печке воды, стала мыть полы. Швабру она не признавала, мыла по–старинке, сильно наклонившись вперед и волохая по облупившимся доскам тряпкой. От той шел пар, наполнял горницу запах мяты. Баба Таня все же заварила ее, чтобы в комнатах хорошо пахло…
Решив немного отдохнуть, женщина выпрямилась, посмотрела на фотографию мужа, прикрепленную к стенке металлической кнопкой.
Муж у Тани красивый был, большой, она рядом с ним девчонкой всегда казалась. Когда еще только женихались, бывало, если захочет он ее поцеловать, так в три погибели согнется, чтобы до щеки дотянуться. А усы он когда себе отрастил, так те щекотались, Таня смеялась, всю романтику ее смех звонкий прогонял. «Да ну чего ты опять? — обиженно выпрямлялся Коля. — Чего?» «Сбрей ты уже эти водоросли проклятые! — еще громче хохотала Таня, почесывая щеки. — Ну не могу, очень они у тебя щекотушные!» Так и говорила «щекотушные»… Сбрил. Она бы те усы хранила, у сердца бы в мешочке носила, если бы знала, что расстаться придется…
Муж Николай вернулся с войны весь порубленный, следов от ран на его теле было больше, чем на Тане веснушек. «Идет! — услышала Татьяна крик соседки. — Таня! Твой идет! Радость какая! Радость, Танюша!» Кинулись по дороге вниз, к станции, бежали, ноги в юбках путаются, вся деревня, кто был свободен, кинулась его встречать. Таня бежала, ничего не видела, слезы мешали, упала, коленки разбила, но даже не заметила, потом только поняла, что болят. В мужа со всего маху врезалась, обняла, от рыданий вздрагивает, а он с высоты своего огромного роста ей: «Гражданочка, вы осторожнее, а то все село затопите!» А потом подхватил на руки и давай кружить…
Родили деток, вырастили, выпустили в большой мир, в город проводили, а через два года, как они уехали, Николай скончался. Таня одна уж детей встречала на каникулы, слушала, как там в институте, гордилась своими птенцами. Птенцы оперились, приезжали потом к матери на машинах, помогали по хозяйству, а теперь сами обросли детьми, заботами, хозяйством, некогда им… Хорошо, что Виктор Степанович согласился у нее жить, с ним веселее!
Баба Таня моргнула, вспомнила, что полы–то еще не домыты, закряхтела.
Выскочил из своей комнаты Виктор, поскользнулся на мокром, замахал руками, ногами как будто танец какой отплясывает, ухватился за стену.
— Ух, баба Таня! Ну сейчас бы наделали мы дел! — хохотнул он, выскочил в одних трусах на крыльцо, и кааак прыгнет в сугроб, который сам вчера собрал, расчищая дорожки.
— Ох, батюшки! Да чего ж это с тобой делается–то?! — в ужасе следила из окошка за жильцом Татьяна Игоревна. — Ох, простудит же себе всё! Виктор Степанович! Виктор, что ж такое!
Она кинулась на крылечко, а Витя всё нырял и барахтался в снегу. На него из своей будки брехала Ангарка, куры переполошились от шума, захлопали крыльями, петух, высунув голову с большим красным гребешком, одним глазом следил за сумасшедшим мужчиной.
— Баба Таааааня! — крутясь на месте, закричал Виктор, запрокинул голову. Вместе с ним кружилось небо, выскочивший слишком рано белый месяц, облака и сад Татьяны Игоревны вместе с сараем и покосившейся, осевшей на один бок банькой. Кружилось всё, и баба Таня тоже, мелькало ее встревоженное, бледное личико, цветастая юбка, серенькая кофточка с пуговками. — Баба Таня! Она сказала «Да»! Слышите? Она сказала «Да»!!!
— Кто сказал? Что стряслось–то?! — прикрыла губы ладонью старушка, зябко передернула плечиками. Никак двинулся рассудком её жилец?.. Что же теперь будет–то?..
— Она! Маша! Я разговаривал с ней по телефону, она сказала, что скоро приедет! Она не хотела, боялась, а теперь приедет! Баба Таня, а чем пахнет? Да свадьбой пахнет, родимая ты моя! Праздником, счастьем, весной пахнет! — Он подхватил бабулю и закружил, легко–легко, как пушинку. Она охала, стучала по его плечам, просила поставить ее на место, но Витенька не слушал. — Теперь мы вместе будем с ней, рядом, как и нужно, как положено, если любишь!
Виктор наконец остановился, опустил бабу Таню на ступеньки крыльца, и увидел, что она плачет.
— Да что же вы плачете, милая вы моя?! — опешил доктор.
— Ничего. Ничего, это я от счастья. Мы всегда плачем, знаешь ли — что горе, что счастье, а мы плачем. Такая она, бабья доля! Витенька, — она впервые назвала его так, по–домашнему, грустно опустила плечики. — А что же теперь, ты от меня съедешь? Не станете со мной жить?
— У нас будет свой дом. Но во–первых, его еще не построили, а во–вторых, ну куда я от ваших пирогов, Татьяна Игоревна?! Я без них просто погибну!
Виктор Степанович вздохнул, пошел одеваться, скоро ему идти на дежурство…
Проводив доктора до калитки и вернувшись домой, Татьяна Игоревна села за стол, улыбнулась фотокарточке мужа.
— Ну вот, Коленька, свадьба у нас будет в доме. А как же! А что ты удивляешься? Да, у нас! Ведь Витенька здесь жил, тут и молодых встречать. Хорошо, же, правда?
Николай как будто кивнул, подмигнул своей Танюше, улыбнулся. Хорошо, когда свадьба, когда праздник и весна. Хорошо, когда рядом те, кому хочется испечь пирог, кого хочется обнять и благословить на счастье. Хорошо Татьяне Игоревне, у нее в доме живет счастливый Виктор Степанович, жених и доктор. А значит и она в его счастье согреется…
