На кладбище большинство людей приехало на арендованном автобусе. Машины тех, кто был за рулем, выстроились за оградой, их было довольно много, все-таки покойный был бизнесменом, уважаемым человеком. Хотя был еще ранний ноябрь, но уже выпал снег, а дороги стеклянисто поблескивали гололедом.
Именно на таком гололеде, забыв поменять летние шины на зимние, выпив больше всякой меры, включив (напоследок, как оказалось) любимую песню, и разбился Аркадий.
Его вдова и дети, одетые во все черное, стояли чуть поодаль от гроба и от глубокого зева ямы, держали в руках цветы. Эльвира, жена покойного, выглядела задумчивой, даже немного мечтательной, что смотрелось дико на похоронах ее любимого мужа.
Может ли быть тому виной шок, от которого она еще не успела оправиться?
Дети, по-подростковому худощавая тринадцатилетняя Оля и почти догоняющий ее ростом одиннадцатилетний Миша, тихо о чем-то переговаривались. На их лицах не было ни слезинки, что уж точно нельзя было списать на шок или на непонимание ситуации. Не малыши ведь уже. Казалось, на их лицах порой мелькали плохо скрываемые улыбки, что уж точно ни в какие ворота.
Валентина Петровна, мать почившего Аркадия, вытирала слезы краем платка, принимала соболезнования, но ее взгляд все чаще натыкался на семью сына. Ей, задушенной горем до спазмов в горле, казалось предательством то, что невестка с причитаниями не бросается грудью на гроб, а внуки, исправно ревя в два голоса, не пытаются ее оттащить.
Именно так представляла себе похороны своего сына Валентина Петровна, когда ехала сюда. А ей никогда не нравилось, когда реальность расходилась с ее ожиданиями.
Валентина Петровна почувствовала совершенно неуместную сейчас злость. Она поблагодарила очередного соболезнующего и решительно направилась к Эльвире.
Остановившись около нее, она дала невестке последний шанс броситься и разрыдаться на ее плече. Эльвира им не воспользовалась. Она просто скользнула равнодушным взглядом, словно свекрови и не существовало. Валентина Петровна начала закипать.
— Бесстыдница! — почти зарычала свекровь в черном, ее пальцы впились в плечо невестки. — Ты как на праздник пришла! Стыд-то хоть имей!
Эльвира стряхнула когтистую руку свекрови с плеча, ее задумчивое выражение лица изменилось на гневное.
— Не трогайте меня.
Ее глаза оставались сухими, губы были сжаты и свидетельствовали, скорее, о презрении, чем о горе. Валентина Петровна расплакалась от обиды. Лицо Эльвиры смягчилось, она попыталась обнять свекровь, но та ее со злостью оттолкнула.
— Уйди! Мужа твоего хоронят, а ты… — забормотала она возмущенно.
— Валентина Петровна, не при детях, — тихо сказала Эльвира.
Эта фраза, вопреки Эльвире, задала мыслям свекрови новый курс.
— А вы что? — накинулась Валентина Петровна на детей. — Бессовестные! Папа же ваш умер, а вы, неблагодарные, даже…
— А я и рада, что он умер! — выпалила Оля. Ее бледное лицо пошло красными пятнами. — Рада, поняла? Хоть сейчас начнем жить нормально! И маму не трогай!
Эльвира непроизвольно, не задумываясь, потянула к себе дочь, повинуясь материнскому инстинкту — самому древнему и самому сильному из чувств человеческих — ведь Валентина Петровна была испугана теми откровениями, которые ожидала услышать. А испуганный человек способен на всякое, в том числе ударить ребенка по лицу.
Но Валентина Петровна просто отшатнулась, как от оплеухи.
— Да ты… ты… — она задыхалась. — Как ты смеешь? Да он же святой человек был!
Эльвиру передернуло. Воспоминания пришли к ней, как непрошеные гости, шумные, в грязных ботинках, с густым запахом недельного перегара.
***
Брак Эльвиры и Аркадия продлился четырнадцать лет. Большинство из них Эльвира провела в страхе.
Поначалу их семейная жизнь проходила гладко. Эльвира любила своего мужа, даже его маленькие недостатки (подшучивание над ней, грубоватое чувство юмора, привычка перетягивать на себя одеяло во сне) ей нравились. Как нравятся те небольшие отклонения от идеальности, которые только подчеркивают ее.
Когда родилась Оля, муж помогал Эльвире, укладывал ребенка спать, мыл его, менял пеленки. Но дальше стало хуже. Гораздо хуже. Когда, спустя два года, родился Миша, Аркадий уже не скрывал своего раздражения. Ему, как он говорил, осточертели детские визги и необходимость вставать по ночам, чтобы поменять пеленки. К тому же, Эльвира погрузнела после вторых родов, стала менее привлекательной. Аркадий не пропускал ни единого случая напомнить ей об этом, поиздеваться.
— Совсем за собой не следишь. Распухла совсем. Может, тебе перейти на низкокалорийное питание? Или перестать есть? — глумился он.
Дальше — больше. Аркадий был бизнесменом, умным, расчетливым человеком, но, когда на работе что-то не получалось, он привык срывать злость на собственной семье.
— Все дома сидишь? Ну, сиди, сиди. Деньги мои считаешь, небось? — шипел он на жену по вечерам. — Не твои денежки-то, а ты считаешь. Пошла вон с глаз моих!
— Аркаша…
— Во-о-он!
Эльвира тогда еще пыталась образумить мужа, но очень быстро поняла, что это бесполезно. Он был больше похож на зверя, чем на человека. Никогда не поднимал на нее руку, но мог так ранить словами, что шрамы оставались надолго.
— В зеркало себя видела? Потолстела, сил нет на тебя смотреть.
Эльвира, рыдая, уходила в комнату. Дети, испуганные, тоже плакали. Отец орал на них:
— А ну, все заткнулись! Дома невозможно находиться из-за вас! Молчать! Ремнем давно не получали?
***
Ремнем отец никогда Мишу не бил. Но любил показывать его, накручивая на кулак, чтобы на костяшках сверкала массивная бляха со звездой.
— Не будешь слушаться — зубы выбью, — ласково говорил папа. Миша тогда начал заикаться от страха, а папу это еще больше бесило.
— Ты чего, как дефективный? — орал он. — Ты слабоумный?
— Н-н–н-нет, — старательно вытягивал из себя звуки Миша. На лбу выступила испарина от чрезмерных усилий.
— Нэ-нэ-нэ, — куражился разозленный Аркадий. — Хорош мычать, не теленок! А ну, сказал нормально!
Миша давился словами, слезами, его колотила крупная дрожь. Эльвира схватила его за руку, чтобы отвести в комнату, подальше от этого страшного человека, его отца.
— Стоять! — Аркадий схватил ее за руку. Потом, на следующий день, на этом месте появятся пять сизых безобразных синяков. — Не мешай мне разговаривать с сыном!
— Ты совсем с ума сошел! — рявкнула ему в лицо Эльвира. — Отстань от него!
Аркадий внезапно успокоился. Это его спокойствие было гораздо страшнее обычной пьяной ярости.
— Пошли, — он взял сына за руку и потащил к двери.
— Стой! Ты что делаешь! — закричала Эльвира. Бросилась на мужа, но он легко оттолкнул ее рукой.
Выставил Мишу за дверь.
— Посиди, пока не образумишься. Слабак.
Снаружи было холодно, темно и страшно. Миша упорно бил кулаками в металлическую дверь, пока они не начали болеть. Потом сел на холодный подъездный пол и расплакался.
За дверью слышалась какая-то возня. Потом раздался глухой папин голос:
— Еще раз к замку потянешься — голову разобью, ясно?
Мамин плач. Папин голос, еще громче, чем раньше:
— Молчать! Я мужика из него нормального сделаю, пока ты ребенка не испортила нюнями своими. Замолчала!
Соседская дверь открылась. Из светящегося дверного проема выглядывала старушка — соседка. Она часто становилась свидетельницей их скандалов.
— Мишунь, ты, что ли? — спросила она, пытаясь разглядеть все происходящее сквозь громоздкие очки в черепаховой оправе.
— Баб Тань… Я н-н-н-не знаю, н-н-н-не… — старательно выговаривал Миша.
— Пойдем, — соседка взяла его за руку и провела в квартиру. — Варенье хочешь? Клубничное! Для тебя закатывала!
Миша вяло кивнул. Сил ни на какое варенье у него не было. Баба Таня это поняла и уложила ребенка на диван, укрыв стеганым одеялом.
Эльвира пришла через полчаса, ей было стыдно смотреть в глаза соседки. Будить сына она не стала, а просто просидела с ним всю ночь.
— Варенье. Клубничное, — лаконично сказала ей соседка под утро. На изящной розетке действительно румянилось варенье, а в кружке дымился ароматный чай.
— Спасибо, — сказала Эльвира и, неожиданно для самой себя, заплакала.
***
Оле было так мучительно наблюдать за страданиями Миши, что она однажды взяла и стащила папин ремень. Спрятала у себя. Зря. На следующий же день Аркадий мягко, за руку, привел ее в родительскую спальню. До этого он разложил на полу любимые книги Оли: «Алису в стране чудес», «Волшебника страны ОЗ», «Гекльберри Финна». Молча показал на них пальцем, убедился, что дочь все понимает. По одной начал вырывать страницы. Сначала те, где были картинки, потом те, где были слова, которые так любила Оля.
— Не-е-ет! — зарыдала Оля. Ей эти книги были лучшими, если не единственными, друзьями.
Папа молчал. Просто рвал страницы. Одну за другой. Потом схватил дочь за плечо, сжал металлическим хватом, как в тисках, и тихо сказал:
— Еще раз мою вещь тронешь — позвоночник сломаю. Поняла?
Оля быстро закивала головой. Больно, ей было очень больно.
— Вот и хорошо, — папа отпустил ее плечо, но сразу же замахнулся для удара.
Оля сжалась в ужасе. Она вспомнила, как в «Гекльберри Финне» отец мальчика гонялся за ним с сапожным ножом. Теперь этот страх, этот ужас стал ее опытом.
Аркадию было достаточно этого проявления покорности. Он опустил поднятую для удара руку и погладил дочь по голове.
— Вот и умница.
Олю трясло от его прикосновений. Похожи на слизкое движение улитки — медленные и мерзкие.
Аркадий закрыл дверь и пошел на кухню, оставив дочь рыдать над разрушенными книжками. Включил радио, зазвучала музыка. Он даже напевал что-то, очень ему, видимо, нравилась эта песня.
***
Музыка звучала все время, пока спасатели вытаскивали тело из покореженного металла.
Музыка, а это были популярные мелодии из топ десять, хрипела из радиоприемника, как из старой музыкальной шкатулки, безжалостно растоптанной ногами. Или из граммофона, игла которого стерлась и попадает совсем не на те дорожки, рождая странные звуковые артефакты. Переломанная, искалеченная музыка.
Спасатель вернулся и выключил радио.
***
Когда Эльвире позвонили из полиции и сообщили, что, к их большому сожалению, ее муж не справился с управлением и погиб в ДТП, она почувствовала только облегчение. Эльвира сама испугалась этого чувства, она села на пол тут же, в прихожей, и разрыдалась. Именно от облегчения, от того, что кончился этот постоянный террор. Оля выбежала из комнаты.
— Мама, что с тобой? Что такое, мамочка?
— Папа умер.
Оля не знала еще, как вести себя в подобной ситуации, да и кто бы знал? Просто села рядом с матерью и обняла ее.
— Я… Я… Я плохая мать. Извини, извини меня, — рыдала Эльвира.
— Все хорошо, мама, все хорошо. — шептала Оля.
Миша, сонный, растрепанный, вышел из детской и в изумлении посмотрел на двух рыдающих женщин, на тех, кто только сейчас повзрослел, на мать и дочь.
***
То, что Эльвира рассказала Валентине Петровне, никак не укладывалось в ее картину мира, в которой ее сын занимал место, может быть, и не святого, но точно одного из лучших людей на свете.
— Ты все врешь! — зашипела свекровь. — Только издеваться и умеешь! Врать!
Кто может возводить поклеп на ее сына? Вот эта неблагодарная?
— Не кричите на маму! — вдруг выступил вперед Миша. Его трясло. — Права не имеете! Н-н-н-нет!
— Миша, сынок… — бросилась к нему Эльвира.
— Н-н-нет! Нет! Нет! Нет! — кричал Миша.
Многие гости на похоронах оглядывались и качали головами: вот ведь как действует горе на ребенка, ничего себе.
Валентина Петровна была унижена таким явным неповиновением.
— Ты… ты наглец! Ты как с бабушкой разговариваешь? — завопила она.
— Валентина Петровна, — Эльвира взяла за руку свекровь и буквально оттащила ее в сторону. — Если вы еще раз так будете разговаривать с моим сыном, я за себя не ручаюсь.
Свекровь с изумлением посмотрела на невестку. Глаза Эльвиры, похожие на дула автомата, смотрели прямо на нее. Пальцы сжимали ее плечо, как тиски.
Валентина Петровна, еле сдерживая злость, отвернулась и быстро зашагала прочь. Ложь, все ложь, от первого до последнего слова. Не может быть, чтобы ее сын был таким монстром.
Гроб опустили в яму. На глянцевитую его крышку были брошены цветы, большей частью, искусственные. Батюшка, большой, седобородый, отпел по канону. Могилу закопали, и Эльвира стояла рядом, пока последние комья земли не легли в могильный холм. Только после этого она вздохнула с облегчением.
Валентина Петровна после этого прекратила все отношения с Эльвирой и детьми. Квартиру свою она отписала государству. Только бы эти неблагодарные туда не въехали.
А Миша наконец-то справился с заиканием.
