Каждое утро Лиза открывала шторы ровно в 6:48. Не в 6:45 и не в 6:50. Ровно в 6:48 — когда первые блики солнца начинали пробиваться над крышами девятиэтажек, ложиться на подоконник её кухни, растекаться по полу и цепляться за края чашки с чаем. Этот свет был как будильник без звука — он просто появлялся и означал, что день всё-таки наступил.
Сначала это была привычка. Потом — спасение. Как будто, повторяя одни и те же действия в одно и то же время, она держала себя от распада. Открыть шторы — значило напомнить себе: ты ещё здесь.
После развода всё словно развалилось на части: друзья осторожно исчезли, не желая выбирать стороны, мать звонила реже, не зная, что сказать, работы стало слишком много — и всё она брала, не споря, лишь бы заполнить паузы. А тишины — ещё больше. Тишина стала чужой, звенящей, как пустая комната после хлопнувшей двери. И в этой новой, распахнутой пустоте, было только одно неизменное — окно на восток.
Там, за стеклом, жил мужчина. Он выходил на балкон каждое утро, в одно и то же время — с чашкой чая или кофе. Всегда в серой футболке, босиком, даже зимой. Иногда курил, в затяжке пряталась пауза, как будто он ждал чего-то не вполне объяснимого. Иногда просто смотрел вдаль, не на дома, не на машины, а туда, где не было границ. Её балкон был напротив, только чуть выше. Он не мог её видеть. А она — видела его. И это стало её личной новостью дня. Её собственным выпуском хроники, в котором ничего не менялось — и в этом была стабильность, редкая, почти трогательная.
Они никогда не встречались. Никогда не говорили. Но он был её якорем. В 6:48 она поднимала шторы, он выходил — и значит, мир не провалился в пропасть. Значит, кто-то ещё держит ритм. Значит, она не одна в этом повторяющемся движении — проснуться, встать, налить воду в чайник, открыть окно. Он был частью этого механизма, невидимым, но важным.
Через месяц она начала готовить завтрак по-другому. Ставила вторую чашку на стол. Пекла немного больше тостов. Сначала неосознанно — машинально. Потом — намеренно. Как будто приглашала его к себе, хоть на расстоянии. Как будто этот жест сквозь стены мог согреть.
Потом однажды он не вышел.
6:48. Пустой балкон. 6:50. 6:55. Лиза стояла, прижимая ладонь к стеклу, будто могла достать до него, преодолеть расстояние между домами, между этажами. В квартире было тихо до звона — настолько, что она слышала, как в чайнике остывает вода. Внутри что-то смещалось. Словно сломался старый, невидимый маятник, на котором держался её день. Словно солнце светило, но не грело.
Она ждала его три дня подряд. Всё в том же халате, с всё той же чашкой. Каждый раз, когда открывала шторы, сердце чуть сжималось, надеясь и не надеясь одновременно. И каждый раз — пустота. Балкон. Стекло. Ветер.
Он появился снова через неделю. В серой футболке. С чуть длиннее бородой. Вышел как обычно — с чашкой. Улыбнулся — не ей, а солнцу. Но Лиза вдруг почувствовала, что эта улыбка — есть. Что она жива. Что это был не конец, а просто пауза. Что всё снова возможно.
Через месяц она купила белую открытку и написала только одно:
6:48. Спасибо.
Подписи не было. Только ровные буквы и короткая фраза. Она опустила открытку в почтовый ящик его подъезда и ушла, стараясь не обернуться. Не ждала ответа. Не ждала чуда. Просто отдала то, что давно копилось внутри — через бумагу, через тишину.
Ответ пришёл в виде чашки. На следующий день. В 6:48. Он стоял на балконе. И в руках у него было две. Одну он поднял чуть выше. Как тост. Как знак. Как будто всё было понято без слов.
С тех пор они всё ещё не говорили. Не писали. Но каждое утро в окне — два человека. С двух сторон. В два окна. В одном времени. Словно тонкая, невидимая нить натянулась между ними и держалась только на взгляде, только на точном мгновении.
И иногда именно этого достаточно, чтобы снова поверить, что ты не исчезаешь совсем. Что тебя всё ещё видят. Всё ещё ждут. Пусть молча. Но по-настоящему.