Волна безутешного горя поглотила Анну. Сорок дней минуло, как покинул ее Василий. Сорок дней, а боль все не отпускала, сжигала дотла сердце и душу. Горе и обида на весь мир заполнили все мысли. Обида на судьбу, что осиротила ее и оставила вдовой в еще нестаром, активном возрасте.
«Вот живут же пьяницы и преступники на свете и в ус не дуют. Умри они ― воздух только чище станет, никто не огорчится, а мой Вася… — думала Анна и заливалась слезами. — Мухи не обидит, руки золотые, только добрым словом все вспоминают. Ушел от меня, мой Вася, Васечка…»
Вспоминала она, как часто обижала мужа из-за всяких пустяков. Стоило оно того, чтобы злиться? Что он то брюки машинным маслом испачкает, то стружки на ногах в дом принесет, то громко ест за обедом, то кота спать на кровати приваживает ― да мало ли поводов найдет жена, чтобы поругать мужа.
За мелочи она спуску ему не давала, а его больших дел словно не замечала. Дом большой построил, красивый, просторный, так, чтоб детям и внукам места хватило, огород оснастил системой полива, погреб обустроил, сараи для скотины такие, что самим жить можно — все это было как бы само собой разумеющееся.
— Уйду я от тебя, Анна, слова доброго от тебя не дождешься, — говорил иногда обиженный муж и уходил в мастерскую, а через час-другой приходил и как ни в чем не бывало просил поставить самовар.
И вот ушел. Навсегда.
Горькая обида у Анны Тимофеевны была и на детей. Оставили ее одну, разъехались. Дочь с зятем улетели на следующий день после похорон, даже ради приличия не побыли с матерью. К детям надо, на работу. Но больше всего обида была на сына.
«Живет в городе, снимает квартиру. Не вернулся в деревню после института. Работа у него там… Работа есть и в деревне! Да и какая тут деревня? Город разросся, и на автобусе до центра тридцать-сорок минут ехать. Полдеревни ездит в город на работу. Так ведь нет! Не хочет жить в родном доме».
Еще обиднее ― что именно сейчас надумал жениться.
― Жил-жил бобылем, а сейчас вот тебе приспичило! — возмущалась мать. — Постыдился бы людей! Так мало времени прошло после похорон, подождал бы хоть месяц-другой, сынок.
— Мам, сорок дней уже прошло. Никакой шумной свадьбы устраивать не будем. Просто распишемся и все. Мы давно с Олей вместе. Я уверен, папа был бы не против.
Анна только сама себе могла признаться, что дело не только и не столько в недавней потере отца. Не нравилась ей невестка. Вот и старалась оттянуть их женитьбу хотя бы на несколько месяцев. «Авось, рассохнется все за это время», — надеялась мать.
«Худая, бледная, ростом от горшка два вершка, только и есть, что глазищи большие, голубые. Так и смотрят тебе не в глаза, а прямо в душу. Вот ими и приворожила Сережку змея,— так характеризовала Анна будущую сноху. — Как такая с хозяйством справится? И дите-то не выносит. Привезет это недоразумение, а не жену. Возьмет, бывало, зимой ее ручонки в свои и греет, и целует, а она смотрит на него и гладит его по голове. Тьфу!»
Но сын не поддавался на уговоры: пожил с матерью после печального события, пока не закончился отпуск, и умчался к своей Оле. На их регистрацию Анна Тимофеевна не поехала. По рассказам сына, торжество было скромным. Расписались, сфотографировались на память, посидели в кафе с родителями Ольги и друзьями и на следующий день приехали в деревню.
Они хотели устроить небольшое застолье, пригласить деревенских родственников и близких друзей семьи, но в этот день Анна в знак протеста затеяла генеральную уборку. Молодые застали мать в рабочей одежде, с повязанным на голове платком и шваброй в руках. Вид у нее был суровым и решительным, швабра казалась не уборочным, а боевым орудием, и Ольга инстинктивно спряталась за спину Сергея.
Вместо семейного праздника молодым пришлось участвовать в боевых действиях по наведению порядка в доме. Боями руководила Анна Тимофеевна, попутно обучая неумелую невестку основам санитарии. За ужином мать плакалась и уговаривала молодых пожить с ней в деревне хотя бы какое-то время. При этом демонстративно обращалась только к сыну, упорно не желая замечать присутствие Оли.
— Ладно, мама, мы подумаем, посоветуемся с Олей и скажем тебе, что решили. Правда, жена? — пообещал Сергей и ласково посмотрел на любимую.
— Ну, советуйся, надо ли матери помочь, — процедила Анна и презрительно фыркнула.
Она постелила постель в комнате сына только для него. Сергей удивленно посмотрел на кровать и напомнил матери, что их двое.
— Ох, я и забыла, — притворно огорчилась она.
Сергей с Олей съездили в город, оформили административный отпуск и остались пожить у матери. Но от этого Анна Тимофеевна ничуть не смягчилась. На каждом шагу Ольга получала замечания и поучения. Отношение сына к молодой жене приводили ее в бешенство. Ранним утром она заглянула к ним в комнату, чтобы разбудить, и увидела Ольгу, расплетавшую длинную, пшеничного цвета косу. Лучи солнца освещали ее изящную фигурку и играли в волнистых волосах золотистыми ручейками. Сергей с блаженной улыбкой на лице любовался женой.
— Ольга, — воскликнула Анна так громко, что пара вздрогнула от неожиданности, — ты со своими волосами поаккуратней. А то твои космы уже по всему дому валяются.
— Мама, покажи хоть один волос, — повысил голос Сергей.
— Я убрала уже все. Все утро собирала. Пусть она платок накинет.
Сергей готов был взорваться, но Оля мягко погладила по его руке, и он уже спокойно сказал:
— Мама, пожалуйста, пойми. Или мы живем с тобой вместе с Ольгой, или мы оба уезжаем, раз она тебе мешает на каждом шагу.
— Ничего мне не мешает, просто я порядок люблю. А ты, смотрю, прямо дрессированный стал, — ехидно сказала Анна, резко повернулась и гордо удалилась, оставив последнее слово за собой.
Обстановка накалялась. Мать постоянно сердилась, ворчала, что никакого проку от них нет, помощи никакой, все делают не так. «Спят долго, ложатся поздно, готовить надо на них», — жаловалась она, но в то же время даже не допускала невестку на кухню.
Чем ближе подходил день отъезда Сергея с женой, тем настойчивее мать заговаривала о том, чтобы молодые переехали к ней навсегда.
— Сережа, ты подумай. Для чего отец старался, дом такой построил? Для вас, для детей. А ты в городе на съемной квартире теснишься.
Сын не соглашался, ссылаясь на работу, на то, что у них с женой разный график, и добираться будет неудобно. Анна сердилась, упрекала Сергея, нажимая на самое больное:
— Променял мать родную на чужую девку! Жен-то сколько хочешь может быть, а мать одна, — плакалась она.
— Никого я не променял. У меня все на своем месте. Мать — это мать. Жена — это жена. И не заставляй меня выбирать между вами. И жена у меня будет только одна — Ольга.
Оля видела, как тяжело Сергею лавировать между двумя родными женщинами, искренне пыталась наладить отношения со свекровью. Но Анна словно нарочно старалась вывести из равновесия, спровоцировать на скандал и показать сыну, что не такая уж его избранница и хорошая.
Выслушав вечером очередную жалобу Анны Тимофеевны, что силы у нее уж не те, чтобы стряпать на всю семью, и намеки, что мужа кормить неплохо бы самой молодой жене, Сергей сказал:
— Мама, так пусть Оля сама готовит. Она все умеет. Ты же сама ей ничего не доверяешь.
— А справится ли?
— Так ты подскажешь, если что.
Утром Оля вышла на кухню, надела фартук, платок и с улыбкой спросила, что Анна Тимофеевна планировала готовить на обед. Анна решила варить в русской печке щи. Скоро дом наполнился аппетитным запахом. Стали накрывать на стол.
— Ну, хозяйка, открывай заслон, — скомандовала свекровь. — Что смотришь? Бери ухват, доставай горшок.
Оля впервые в жизни взяла в руки ухват. Анна с удовольствием наблюдала за беспомощными попытками. Ольга поддела ухватом тяжелый пятилитровый чугун, с трудом подняла, вытащила из печи на самый край шестка, не смогла удержать ровно, и половина содержимого выплеснулась прямо ей на ноги. Ольга охнула, сбросила парившие тапки и выбежала в огород, открыла кран, подставила ноги под струю холодной воды. Сергей подбежал к жене, спросил, что случилось. От боли и обиды из ее глаз брызнули слезы.
Сергей бросился в дом, чтобы найти какую-нибудь мазь от ожогов. На кухне ему открылась картина происшествия. Он бросил на мать испепеляющий взгляд и едва сдержался, чтобы не наговорить ей слов, о которых потом стал бы сожалеть.
— Мы уедем сегодня же, — только и сказал он.
Анна поняла, что лишилась поддержки сына, может быть, навсегда. Она просидела неподвижно одна до темноты. Потом вышла во двор, обошла весь участок, будто надеялась, что они передумали. Детей нигде не было. Она присела на скамью возле мастерской, на чердаке которой Василий устроил сеновал и любил спать там летом. Всплакнула, вспомнив о муже.
— Вася, Вася… Что я наделала, старая дура, — прошептала, но никто не ответил. Кругом царила тишина.
Вдруг услышала, какие-то звуки сверху, на сеновале, потом тихий голосок:
— Да не больно мне уже. Не волнуйся. Маме-то еще хуже сейчас.
— Ну да, конечно! Даже не поинтересуется, где мы, как ожог у тебя. Завтра же уедем, — отвечал сын.
— Нет, Сереж. Нельзя оставлять ее сейчас. Это она от тоски все это делает. Так внезапно потерять самого близкого человека — тяжелое испытание. Я его мало знала, но поняла, что золотой был человек. Я думаю, надо переехать сюда. Хотя бы пока мама не смирится, что его больше нет. А потом ― как пойдет. Ты поездишь на работу отсюда, а я тут устроюсь.
— Куда? Тут библиотека только в клубе, а там занято все.
— Сережа, ты забыл, что я учительница? Это в городе я места не нашла. А тут место есть. Когда ты в город ездил, я к директору школы сходила, узнала, на всякий случай.
— Да мать съест тебя без меня.
— Не съест. Мы еще подружимся, вот увидишь. Кто с нашими детьми возиться будет? А за ней кто ухаживать в старости?
Анна тихонько встала и быстро пошла в дом, чтобы не разрыдаться в голос.
«А я ее змеей называла, — подумала Анна. — А змея-то, получается, в нашем доме другая особа! Нужно все поменять. Слышишь, Вася? Я все поменяю, я буду с ней добрее, я… я исправлюсь. Обязательно исправлюсь».
Жизнь многообразна. И старость не всегда бывает мудрее молодости.
