Деревенское утро выдалось необычайно тихим.
Только шелест листвы в старом яблоневом саду нарушал безмятежность этого июньского дня.
Я возилась в палисаднике, высаживая любимые петуньи — розовые и лиловые, словно кусочки закатного неба.
Руки привычно погружались в теплую землю, а мысли блуждали где-то далеко…
— Марина Петровна? — тихий голос за калиткой заставил меня вздрогнуть. — Можно к вам?
Я медленно подняла голову.
Солнце слепило глаза, превращая фигуру незнакомки в размытый силуэт.
Старые петли калитки протяжно скрипнули, напомнив почему-то скрипку в руках деревенского музыканта — дяди Васи, который когда-то играл на нашей с Павлом свадьбе…
— Да-да, проходите… — машинально ответила я, вытирая руки о выцветший ситцевый фартук, подарок внучки.
И тут я узнала её. Анна.
Во рту РЕЗКО пересохло, а руки предательски задрожали.
Сколько лет прошло? Двадцать? Двадцать пять?
— Не ожидала тебя увидеть, — мой голос предательски дрогнул. — Проходи в дом…
Она переступила порог неуверенно, будто боясь спугнуть этот момент.
Седые волосы убраны в аккуратный пучок — такая же прическа была у неё и раньше, только тогда волосы отливали золотом.
В глазах – всё та же лучистая теплота, хотя морщинки вокруг них стали глубже.
Я засуетилась, пытаясь скрыть волнение:
— Чай будешь? Или, может, пообедаем? У меня щи сегодня… С домашней сметаной, грибочками…
— Давай щи, — улыбнулась она, и в уголках глаз собрались лучики морщинок. — Помнишь, как Степан их любил? Особенно на второй день, с ржаным хлебом…
Степан.
Это имя прозвучало между нами как удар колокола.
Мы обе замерли, глядя друг на друга через толщу прожитых лет.
— Помню… — выдохнула я. — Садись, сейчас всё организую.
Просторная кухня, выкрашенная в нежно-голубой цвет, наполнилась звоном посуды и ароматом свежей выпечки.
Я достала из печи пирожки с капустой — пекла утром для внуков, но они так и не заехали.
Суетясь у плиты, я украдкой наблюдала за гостьей.
Она разглядывала фотографии на стене – мои внуки, сын…
Его сын.
Интересно, узнала ли она в темноволосом мальчишке с озорной улыбкой черты своего бывшего мужа?
За обедом поначалу говорили о простом: о детях, о здоровье, о погоде.
Солнечные блики играли на белой скатерти, расшитой васильками — ещё мамино приданое.
Через открытое окно доносился запах цветущей сирени и далёкое мычание коров, возвращающихся с пастбища.
— Какие щи вкусные, — похвалила Анна, осторожно помешивая ложкой в тарелке. — Прямо как у моей мамы. Помнишь тётю Клаву? Она ведь тебя тоже любила…
— Как не помнить, — вздохнула я. — Добрая была женщина. Всё пыталась меня пирогами накормить, когда я мимо их дома в школу ходила.
Анна улыбнулась, но глаза остались грустными:
— А знаешь, она всё поняла про вас со Степаном. Ещё тогда, в самом начале. Говорила мне: «Дочка, сердцу не прикажешь…»
Я замерла с занесённой над столом рукой.
Чашка в пальцах задрожала, и несколько капель чая упали на скатерть, расплываясь тёмными пятнами.
—А оставайся ночевать, — вдруг вырвалось у меня. — Поговорим… по-настоящему. Столько лет прошло.
Она кивнула, и я увидела, как в её глазах блеснули слезы.
Морщинки вокруг губ стали глубже, и я вдруг поняла: ей тоже нужен этот разговор.
Может быть, даже больше, чем мне.
Вечер опускался на деревню медленно, будто нехотя.
Закатное солнце окрасило небо в малиновые тона, напоминая о той давней осени, когда всё только начиналось.
Мы перебрались на веранду, где старые плетёные кресла помнили ещё прежних хозяев дома.
— Помнишь тот день, когда он вернулся из армии и вы возвращались в деревню? — спросила я, разливая чай в старые фарфоровые чашки с золотым ободком.
— Конечно, — Анна поправила седую прядь. — Степан всю дорогу молчал, только папиросу за папиросой курил. А когда въехали в деревню, вдруг говорит: «Остановись-ка у околицы…» Вышел из машины и долго смотрел на твой дом. Я тогда не придала этому значения.
Перед глазами всплыла картина того дня: я стояла у калитки, когда мимо проезжала их машина.
Степан, загорелый, в военной форме, сидел за рулём.
Наши взгляды встретились всего на мгновение, но этого хватило, чтобы сердце забилось как сумасшедшее.
— А помнишь деревенские танцы в клубе? — улыбнулась Анна. — Степан всегда был первым гармонистом. Как начнёт наяривать «Барыню»…
— …весь клуб ходуном ходил, — подхватила я. — А ты всегда в красном платье приходила, самая красивая…
— Знаешь, это платье я специально для него шила, — призналась Анна, размешивая малиновое варенье в чашке. — По ночам, тайком. Хотела самой красивой быть… А он всё равно на тебя смотрел.
Сумерки сгущались, окутывая сад синей вуалью.
В старой сирени у забора защёлкал соловей, выводя свою вечернюю песню.
— Когда я впервые увидела Степана, — начала я, поправляя старенькую вязаную шаль на плечах, — мне было пятнадцать. Худющая, косички торчком, коленки острые… Мама, царствие ей небесное, как чувствовала. Всё твердила: «Марина, выкинь дурь из головы! Он старше на восемь лет, да и не про тебя это счастье…»
— А помнишь, как он на мотоцикле гонял? — вдруг оживилась Анна. — Весь в отца – такой же заводной. Председатель колхоза его часто ругал за это.
— Ещё бы не помнить! — я невольно улыбнулась. — Однажды чуть в речку не въехал, когда меня из школы подвозил. Потом неделю мотоцикл чинил.
Память услужливо подкинула картинку: пыльная дорога, рокот мотоцикла, крепкие руки Степана на руле, и ветер, бьющий в лицо.
Счастливое время…
— А я ведь всё знала, — тихо произнесла Анна, глядя куда-то поверх сада, в темнеющее небо. — Каждый его взгляд, каждый вздох… Видела, как он менялся, когда ты поблизости появлялась. Словно свет внутри зажигался.
— Почему же молчала? — вырвалось у меня.
Она горько усмехнулась:
— А что говорить? Любовь – она ведь как вода: всё равно дорогу найдёт. Я была старше вас обоих, мудрее, наверное. Решила: буду любить сильнее, глубже. Окружу заботой, теплом… Может, этим и удержу.
В темноте сверчки завели свою бесконечную песню.
Где-то вдалеке залаяла собака, ей ответила другая.
— Знаешь, что самое страшное было? — продолжила Анна. — Не ревность даже, нет. А бессилие. Смотреть, как любимый человек медленно уплывает, словно лодка по течению, и ничего не мочь сделать…
Что тут скажешь?
Каждый из нас нёс свой крест, свою боль.
— А потом я узнала про ребёнка, — её голос стал совсем тихим. — Степан изменился, стал дёрганным, злым. Уходил из дому, пил… Я всё ждала, когда он признается. Но он молчал.
