На остановке у рынка женщина курила, прикрывшись ладонью от ветра. В другой руке — серая тканевая сумка, подбитая внизу чем-то тяжёлым. Она стояла у самой кромки тротуара, будто не ждала маршрутку, а охраняла свой кусок асфальта. Словно бы этот метр земли был её временной опорой, единственным устойчивым пятном в размытом мире.
Её звали Лена, ей было сорок восемь. Внешне она выглядела моложе: худое лицо с высокими скулами, волосы, собранные в нетугой пучок, глаза — ясные, но с тем кругом, что появляется от хронической нехватки внимания. Внутри она была уставшей. Не измотанной, не сдавшейся, а именно уставшей: от мельканий дней, от повторяющихся маршрутов, от разговоров на автомате, где «нормально» заменяет все эмоции. От тишины, в которую превращался вечер. От того, что никто не замечает, как она каждый день, как по нотам, собирает себя заново, чтобы снова прожить «ещё один день».
В семь утра она проснулась от знакомого скрипа половиц — сын собирался в техникум. Бросил мимолётное «привет» и ушёл, даже не заглянув в кухню. Она полежала ещё пару минут, глядя в потолок, потом встала. Подошла к зеркалу, посмотрела в лицо, которое ничего не отражало — ни желания, ни усталости, ни даже раздражения. Просто лицо. Выпила кофе стоя, опираясь на край стола локтем. Натянула куртку. Пошла на остановку. Всё, как всегда. Будто и не начинался новый день, а продолжался вчерашний.
Сегодня ей нужно было в город — отвезти справку, потом в поликлинику к неврологу, потом — если останется время — купить куртку сыну. Она шла по тротуару, где лёд чередовался с лужами, обходила спешащих людей, прижимая сумку к боку. По пути купила два пирожка с картошкой, один съела на ходу, второй завернула в салфетку — для бомжа, который всегда сидит у метро. Тот не пришёл. Пирожок она оставила на скамейке. Просто так. На случай, если кто-то голоден.
У невролога была очередь. Четыре пенсионерки, разговорившиеся между собой, будто клуб по интересам — обсуждали огороды, давление, и почему неврологу не дают кабинет побольше. Лена сидела в углу, на краешке стула, и листала ленту новостей. Там были чьи-то гибели, громкие заголовки, фотографии красивых людей, которые жили не здесь и не так. Краски, вспышки, чужие жизни. Она пролистала всё и закрыла телефон. Просто так. Не из-за того, что надоело, а потому что стало всё равно.
Доктор говорил о «вегетативных нарушениях», о том, что «надо научиться отдыхать». Она кивала. Внимательно, как будто слушает, но на самом деле всё это было где-то за стеклом. Про себя подумала: как? Где взять место, где можно отдохнуть так, чтобы ничего не звалось, не тянуло, не просило? Чтобы не надо было быть сильной, вежливой, собранной. Чтобы можно было просто лечь и не отвечать ни на один звук. Хоть день.
На улице стало холоднее. Ветер пробирался под воротник. Лена купила горячий кофе в бумажном стакане, обхватила его ладонями, словно это было последнее тёплое, что у неё осталось. Села на лавку у сквера, прижав сумку к бедру. Дышала в шарф. Рядом присел мужчина лет пятидесяти, с морщинами на скулах и мягким голосом. Он не смотрел на неё прямо, просто сказал:
— Холодно. И всё равно не хочется домой.
Лена кивнула, не удивившись. Как будто знала его всю жизнь. Или как будто он сказал то, что она сама только что подумала, но не решилась произнести вслух.
Они немного поговорили. О погоде. О еде. О том, как трудно стало жить. Он сказал, что работает охранником в круглосуточном магазине, что жена уехала к дочери и, кажется, не вернётся. Что письма от неё приходят всё реже, и он их больше не открывает. Она рассказала, что работает на почте, что стареющая мать живёт с ней и всё забывает — иногда даже имя внука, а иногда и своё. Что ночью она часто встаёт и ищет отца, умершего пять лет назад. Они говорили спокойно, без жалоб, как будто это не боль, а просто часть пейзажа.
Они молчали. Пили кофе. Ветер трепал края его куртки. Потом он встал, потоптался немного и сказал:
— Вы не обидитесь, если я вас запомню?
— Не обижусь, — ответила она. — Только не перепутайте.
Он улыбнулся в первый раз.
— Не перепутаю. Мне просто иногда нужно помнить, что кто-то тоже есть. Не в телефоне. Не на экране. Просто — рядом.
Она кивнула. Он ушёл, не оборачиваясь. А она осталась. Смотрела, как он уходит, пока его спина не растворилась в сквозняке улицы.
Вечером, когда сын вернулся, она разогрела ужин, спросила, как день. Он пожал плечами, не глядя, сел за стол, порылся в телефоне. Потом — неожиданно — поднял глаза и спросил:
— А ты как?
Она замерла на секунду. В ложке звякнул суп. Такой простой вопрос — а будто в спину что-то тёплое ткнулось. Потом сказала, чуть медленнее, чем обычно:
— Нормально. Был день. Один из многих.
Он кивнул. Не стал уточнять. Но и не отвернулся сразу. Это было мало — но в этой тишине, где каждый день был похож на предыдущий, даже такое внимание становилось важным.
А ночью, лёжа в темноте, она вдруг подумала: может, кто-то где-то сейчас тоже вспоминает скамейку, кофе и чужую доброту. И это почему-то оказалось достаточно. Не как чудо. А как маленький якорь.
Чтобы завтра снова встать. И выйти на остановку.
