На остановке пахло июньской пылью и сжёванными сигаретами. Жара висела в воздухе, как натянутое одеяло, от которого некуда было деться. Асфальт плавился, делая контуры людей дрожащими, как в старом кино. Автобус задерживался, и это начинало раздражать. Кто-то переминался с ноги на ногу, кто-то отчаянно щёлкал пальцем по экрану телефона, будто так можно ускорить транспорт.
Пожилой мужчина в клетчатой рубашке пытался прикрыть от солнца полупрозрачным пакетом голову — пакет скользил, ветер срывал его, он снова надевал, как колпак, и всё повторялось. Его движения были неспешны, почти ритуальны, как у человека, давно привыкшего к беспомощности погоды и городской суеты.
Наталья стояла в стороне, в тени, прислонившись к ломящейся краске металлической ограды. Ограда обжигала лопатки сквозь тонкую ткань платья, но отойти не хотелось — казалось, что если она отступит хоть на шаг, всё покатится куда-то вниз. У неё дрожали пальцы. Не от жары. Скорее от того, что внутри, в груди, копилось что-то кислое, как испорченный компот — такой пила в детстве, когда бабушка забывала убрать банки с подвала. Там всегда было прохладно и пахло землёй, и она тогда не знала, что хуже всего — не вкус, а послевкусие.
— Ты не поедешь, — тихо сказала она.
Слова были обращены не к прохожим, не к мужчине с пакетом, а к самой себе. Они прозвучали буднично, почти устало, но внутри у неё будто что-то оборвалось — не громко, не трагично, а как нитка, лопнувшая в невидимом месте. Наталья даже слегка улыбнулась, будто кто-то пошутил, неуклюже, но по-доброму. Потому что всё это — и остановка, и жара, и автобус, и всё, что должно было быть дальше — вдруг показалось неправдой. Как сцена, поставленная по чужому сценарию, в котором ей отвели роль статиста, стоящего на заднем плане и ждущего команды «стоп».
Как сон, где собираешься уйти из дома, а потом просыпаешься и идёшь варить кашу. Только здесь не было просыпания. Было наоборот — вдруг до жути ясно, что всё по-настоящему. Что ты вот она, стоишь в жаре, и никто не вытрет тебе лоб, и не скажет, как правильно поступить, и что пора идти.
Но она не пошла. И не проснулась.
За спиной скрипнула тележка — девочка-подросток катила старую бабушку с безвольной шеей, вся конструкция подпрыгивала на каждом шве асфальта. Колёса жалобно визжали, словно сопротивлялись каждому движению, а девочка, вся в чёрном, с торчащими наушниками из ушей, глядела мимо, куда-то сквозь людей. Она не говорила с бабушкой, не поправляла её плед, просто катала, как обязанность.
Бабушка смотрела в небо с таким выражением, будто давно уже не ждала ни автобусов, ни новостей, ни перемен. Её лицо было гладким, почти стертым от эмоций, как старая фотография, у которой выцвели чернила. Веки подрагивали, но взгляд оставался неподвижным. Казалось, она небо не видит — просто знает, что оно там, наверху, как напоминание о чём-то большом, уже недостижимом.
Наталья достала телефон. Там было семь сообщений от мужа: одно со словом «прости», два — пустые, остальные — голосовые. Ни одно не открыла. Её пальцы чуть замерли над экраном, как будто боялись обжечься, хотя знали каждую фразу, которую могли там услышать. Не было ни злости, ни тоски — только усталость, вязкая, как сырой воздух перед грозой.
Она выключила звук, посмотрела на экран и как будто впервые увидела своё отражение — волосы убраны небрежно, лицо потухшее, губы сжаты, словно от сдерживаемого крика. Не женщина, а тень женщины, которая когда-то смеялась, спорила, собирала чемоданы и верила, что всё можно исправить. Сейчас в отражении была незнакомка — уставшая, обожжённая словами, которые уже не звучат, но ещё пульсируют в голове.
Дернулась — включила диктофон. Послушала своё дыхание. Оно было неровным, словно человек шёл по длинной лестнице вверх, спотыкаясь на каждом третьем шаге. Записала его. И выключила. Потом удалила. Как будто в этом был смысл — оставить только тишину.
Когда автобус приехал, Наталья отошла на шаг назад. Почти машинально. Как будто ноги сами знали, что делать, раньше головы.
Сели почти все. Пожилой с пакетом — последний, прыгнул в открытые двери, как в последний вагон. Он оглянулся на мгновение, но её уже не было в его поле зрения.
Она осталась.
На остановке снова воцарилась жара и тишина. Ветер был ленивым, как старый кот, валявшийся у порога, — то шевельнёт мусорный пакет, то качнёт подвявшие ветки тополя, и снова стихает. Асфальт продолжал отдавать тепло, словно не мог отпустить то, что принял на себя за день. Люди разошлись. Остались обрывки тишины и воспоминаний.
Наталья развернулась и пошла прочь, не слишком быстро, будто куда-то опаздывала, но не туда, куда собиралась. Плечи её были немного сутулыми, но в походке появилось странное спокойствие, как у человека, который впервые позволил себе никуда не торопиться. Шорох шагов по гравию под ногами был почти уютным — впервые за долгое время ей не хотелось убегать.
В парке пахло липой и чем-то заброшенным. Странный запах детства и смерти. Как будто что-то из прошлого пряталось в траве и не решалось выйти. Деревья стояли молча, тени от их листвы медленно ползли по скамейкам. Где-то далеко лаяла собака, и эхо рассыпалось в жарком воздухе.
На скамейке у фонтана сидел мальчик лет восьми, в белой рубашке и с портфелем на коленях.
— Тётя, а вы боитесь умереть? — спросил он.
Наталья даже не удивилась. В его голосе не было ничего пугающего — просто детское любопытство, без страха и пафоса. Она села рядом, села медленно, как будто её позвали.
— Иногда, — ответила. — А ты?
Мальчик задумался, уставившись на блики в воде фонтана.
— Я не знаю, как это. Но мне кажется, это как перестать слышать шум. Как будто всё вокруг вдруг становится тихо-тихо. Ни машин, ни людей, ни мыслей. Просто пусто.
Она кивнула, и губы дрогнули. Хотелось что-то сказать — может быть, что он прав, или что-то утешительное, но вместо слов пришли слёзы. И вдруг заплакала — не истерично, а тихо, по-взрослому. Так плачут те, кто давно держался, но сорвался на чужом, простом слове.
Мальчик смотрел на неё и не уходил. Он сидел молча, не отворачивался, не ёрзал. Потом сказал:
— У нас в школе одна девочка говорила, что её прабабушка умерла во сне. Это, наверное, хорошо. Когда не страшно.
Наталья кивнула, всё ещё не в силах заговорить. Через минуту она вытерла глаза и выдохнула.
— Можно я с вами немного посижу? — спросил он.
— Можно. Конечно, можно.
Они сидели минут пятнадцать. Фонтан плескался, ветер шевелил листья. Проходящие мимо не обращали на них внимания.
Потом мальчик встал, как взрослый, посмотрел на неё долго и сказал:
— Мне пора. Удачи вам. И не бойтесь, пожалуйста. Иногда просто нужно посидеть в тишине.
— Спасибо. И тебе — удачи.
Он ушёл.
Наталья осталась. Сидела ещё долго, прижав руки к коленям, как будто только так могла сохранить себя в целости. Порывы ветра трогали её волосы, будто проверяли, жива ли. Солнце ползло по небу, как по стене старого дома, медленно, но неумолимо. Люди проходили мимо.
А Наталья сидела и думала, как странно устроено время. Вот только что было утро, ещё было можно повернуть обратно. Потом обед — и уже нельзя. И вот теперь она здесь, в этом вечернем парке, где звучит вода, шелестят деревья и незнакомые дети говорят вслух то, что ты боялась себе признаться.
Она чувствовала только одно: сегодня она не уехала — и осталась жить. Осталась не в смысле «осталась дома», а в смысле — не сдалась. Сделала паузу. И это было достаточно.