— Девочки, просыпаемся. Уколы! — в тихую, душную палату вкатилась звякающая железными лоточками тележка, включился свет. За окном разгорался ярко–желтый, похожий на вспышку, восход, заливал высотки нестерпимо–ярким светом, путался в дымных столбах, кашлял и рвал в клочья облака. Еще один день, один из многих. Сколько их было до и будет после — не счесть. Сколько судеб было до, и будет после — не угадать. Один день…
Лежащие на койках пациентки заворочались под одеялами, стали поднимать головы, тереть глаза, морщась от режущего глаза света.
— Потапова! — громко сказала медсестра.
— Тут я, тут! Галь, может не надо, а? — раздалось с первой койки.
— Надо! Давай, красавица, укольчик мы сейчас. Ну, расчехляйся уже! Ну и что, больно… Больно… А болеть не больно? Ты у меня из реанимации который денечек приехала? Третий? Там на тебя уже места нет, заняты апартаменты, так что не капризничай. Вот умница! — медсестра ловко поставила неприбранной, осунувшейся, с темными кругами под глазами женщине укол, накрыла ее одеялом. — Ой, Потапова! Варвара! Ну чего ты ревешь?!
— Домой хочу… — скривилась женщина, всхлипнула. — Надоело всё. Я тут уже, кажется, год живу. Сил нет!
— Скоро пойдешь домой. Своими ножками пойдешь, слышишь?! Ну не реви. Каждый день — это шаг, Варя! В будущее! На вот тебе конфетку. «Мишка в лесу», — Галина вынула из кармана халата завернутую в голубой фантик с нарисованными на нем медведями шоколадную конфету. Галю вчера заведующий отделением угостил, мол, именины у Галочки, а он без подарка. Ухаживает Андрей Михайлович за Галей, все об этом знают. Галина стесняется, ведь разные они по статусу, да и на работе как–то неудобно, нельзя так. А ему всё равно. Я, говорит, мужчина, я волен дарить свою любовь, кому захочу. Галя улыбнулась, вспомнив это «кому хочу». — Любишь «Мишек», Варя? Так и бери! Скоро, девоньки, выпишут вас, побежите по домам, платья шить, весна на дворе, аж зубы сводит! Сегодня иду, представляете, подснежники увидела! Подснежники, у нас–то в городе! Вот так. Крачкина! Надя! Ах, вот ты, моя хорошая! Прячешься? А я нашла. Ну, давай–ка уколемся, — Галина приготовилась ввести лекарство следующей пациентке.
— Рука у тебя легкая, Галочка! — повернулась набок Надежда. — Комарам бы у тебя учиться.
— Ну вы, барышня, сравнили! — Галя улыбнулась, под маской ее улыбку было не видно, но глаза смеялись. У Галочки были потрясающие глаза. Длинные ресницы, темно–карие радужки, взгляд добрый, ласковый. Не зря говорят, глаза — зеркало души. У Галины и душа была добрая, израненная только вся, так уж вышло, но не зачерствевшая. Галя ее берегла, холила, плохое гнала подальше, а хорошее взращивала до небес. Иначе она бы просто умерла… — Молодец, Надежда Михайловна! Так, далее по списку… — медсестра скользнула взглядом по раскрытому журналу. — Антонова. Антонова Ольга… Не супруга ль у нас Юрия Антонова лежит? Новенькая?
Моложавая худенькая женщина на кровати у окошка улыбнулась.
— Новенькая… Да какая я супруга… Мой Антонов поезда в метро водит, петь вообще не умеет. Галина, извините, а можно мне водички? Сил нет до чайника дойти…
— Сейчас девочки придут, нальют. Мне руки нельзя пачкать. Я скажу. Ну а пока… — Галина ловко поставила ещё один укол. Ольга поморщилась. По ноге от ягодицы вниз поползла боль, такая, что хотелось стонать, но нельзя. Почему нельзя? Потому что так надо. Потому что всем тяжело, а ты тут страдания свои выставляешь. Незачем это, ни к чему! Мама всегда так Ольге говорила и тоже терпела всё молча. И когда аппендицит среди ночи у нее случился, молчала, терпела до утра, чтобы мужа не беспокоить, он же со смены, устал. И когда бабушку хоронили, мама молчала и ни слезинки не проронила. «Почему ты не плачешь? Тебе не жалко бабушку?» — спросила тогда наивная Оля. Мама строго посмотрела на нее, покачала головой. «Ни к чему тут страдания свои напоказ выставлять! Всем тяжело, всем больно. И ты не смей плакать, Лёля! Надо быть сильной!»
Мама у Оли всегда была сильной. Всю жизнь тащила на себе столько, что, кажется, уж должен хребет переломиться, ан нет, везет она свою телегу, а на телеге вся жизнь, сложная, врагу не пожелаешь. И нет уже Олиного брата, погиб, нет отца, и они так и остались не оплаканы. Нельзя плакать, это слабость, это никому лучше не сделает!
И Оля старалась быть такой же. Стонать от того, что уколы в больнице болючие, и от того, что с мужем давно как чужие живут, и от того, что жизнь эта поганая надоела, — вот от всего этого Оля стонать не будет. Не самое это страшное.
— Девочки! Том! Кто там есть на посту? Налейте тут водички, а! Оль, температура у тебя что ли? Померяйте тогда, хорошо? — крикнула Галина в коридор, потом обернулась к Антоновой. — Горишь, чувствую.
— Да она всю ночь во сне стонала, — ответила за Ольгу Надежда. — Я говорю, вызови медсестер, пусть помогут, а она только головой качает, мол, боль надо перетерпеть.
— Чушь какая! Терпеть боль нельзя, боль сердце убивает! Ох, девочки! — Галя покачала головой. — Кто ж вам эту ерунду в голову–то вбивает?! Больно? Плохо? Сигнализируй! Бей в барабаны, труби в трубы, кричи! Люди же кругом, спасут, помогут! Ох… А поплохело бы тебе, а? Тогда что? — Галина строго посмотрела на Ольгу. — Дети есть? Сиротами хочешь оставить?
— Сын у меня. Самостоятельный. Если что, он и без меня проживет, — тихо ответила Антонова, отвернулась к окну.
— Да кто ж без мамки–то проживет?! Без мамки как будто пустота внутри, дырка, и в эту дырку всё ухается, а оттуда наружу боль ползет. Потом, конечно, зарастает, мембранкой такой покрывается, а внутри всё равно нет–нет, да и воспалится. Брось, Антонова! Какой бы самостоятельный сын ни был, а без мамы ему как калечному жить. Ты мне тут давай, не дури!
В палату вошла другая медсестра, молоденькая Тамара. Фигурка точёная, поступь легкая, как будто на пуантах танцует, движения плавные, но в то же время сноровистей неё не найти в отделении. Если надо быстро перестелить постельное белье или помочь слабому пациенту привести себя в порядок, — Тамара умеет всё и делает это очень внимательно.
Пациенты Тому побаивались, уж больно строго смотрит, не шутит, иногда даже поругать может… А она ж не злая, просто строгой быть легче. Она как бы себя бережет, вечером не так устает, есть силы на то, чтобы пошептаться с парнем, целовать его и не чувствовать, что выпита до дна. Вежливая, но как будто немного равнодушная Тамара, тем не менее, знала всех пациентов по фамилиям, скупо кивала, когда счастливый выздоравливающий отправлялся домой, зажмуривалась и отворачивалась, если, придя на смену, узнавала, что кого–то больше нет. Нигде нет. На Небесах разве только. Докричаться бы, поругать, что не сдюжил человек, да куда там…
— Томочка, вот, Антонова у нас, температурит и пить хочет. А я теперь к Маше. Денисова! Да что ты на меня, как кролик на удава, смотришь?! Я быстро и безболезненно, обещаю!
— Тетя Галя! — запричитала Маша, совсем еще девчонка. — Отпустите меня, а? Я уже выздоровела, правда! Температуры нет, вот, не кашляю совсем, спина не болит. И вообще, мне домой надо!
Маша села, прижала к себе пакетик с какими–то вещичками.
— И мне надо. Выздоровеем, пойдем, — отрезала Надежда, подоткнула себе под бока одеяло. Из окон дуло, небо посерело, проглотив рассвет, принялся накрапывать дождь.
— Нет, вы не понимаете. Меня дома очень ждут. Мне уже давно пора! — не унималась Маруся. — Я уже вещи все собрала.
— Лягте. Мы не решаем такие вопросы. К врачу обратитесь, — опять строго ответила ей Тамара. — И ещё, имейте в виду, что если с вами что–то потом случится, то вы испортите жизнь вашему доктору. Лягте и дайте Галине сделать вам укол!
Маша упрямо сжала губы, развернулась, подставилась под иглу шприца.
— Всё? Довольны? А теперь я уйду! — Маруся вынула из–под кровати большую спортивную сумку, вжикнула молнией, достала штаны, толстовку, принялась переодеваться.
— Да погоди ты, егоза! Придет Юрий Иванович, оформит тебе выписку. И с тебя бумагу нам надо, что решила прервать лечение. Ну, два часа ты в состоянии подождать? — быстро спросила Галя. — Пусть снимок тебе сделают.
— Ладно. Два часа могу. Но потом… — Маша опять плюхнулась на кровать, накрылась одеялом.
Ей надо торопиться. Обязательно. Лежать вот так — хорошо, можно даже отдохнуть немного, но Маше сейчас нельзя. Поскорее бы обход!..
Юрий Иванович, хиленький мужчина в очках и с лысеющей головой, вошел в палату, покашлял для приличия. Ему уже под пятьдесят, а заходить к дамам всё равно немного стесняется. А ведь сейчас будет их стетоскопом слушать, всё равно всё разглядит, но это потом, а сейчас он вторгается в их микромир, беспокоит, как бы навязывает свое общество. С мужиками проще, что они… Ну лежали, о жизни матерились, пришел врач, кивнули ему, все, мол, свои, и дальше балакать. А тут женщины, слабый пол, все уставшие, нервные, а от того безумно ранимые. Конечно, женщина в любых условиях обживется, привыкнет, даже уют какой–то наведет, чего уж говорить — умеют дамы создать атмосферу, а вот внутри у них… Беда–беда! Мысли о доме, заботы всякие в голове, дети–муж–внуки, кактус на подоконнике зальют, кошку вовремя не покормят, уроки не сделают, будут питаться ерундой и совсем без хозяйки своей пропадут! И рвется домой сердце, а тело велит отдыхать. Вот как тут сладить с собой?..
— Доброе утро! — бодро поздоровался доктор, окинул взглядом лежащих женщин, всё подметил: и кто бледный, и кто, наоборот, «обрумянился», как говорила его бабушка, тоже врач, гинеколог. Сразу понял, кому передачи принесли, вон, апельсины лежат. А у кого вода в бутылке закончилась, значит, не встает, и плохо это, надо двигаться и пить много. Замечал Юрий сразу, кто как смотрит на него, ведь женские глаза говорят о многом. Да обо всём по ним можно узнать. Бабушка, царствие ей небесное, не поверите, беременность по взгляду определяла, такая была наблюдательная. Свою науку Юрику передала, хотя тот в гинекологию, конечно, не пошел, ну не хватило у него такта что ли, смелости. — Потапова… Так–с… — Юрий Иванович посмотрел результаты анализов, температуру, вставил в уши дужки стетоскопа, послушал. Женщина дышала трудно, Юрик поджал губы, что–то отметил в карте. — Варвара Петровна! Вы–то сами как? Я смотрю, книжечками обзавелись? Романчики? Ну–ну! Много не читайте, глаза берегите. Хорошо всё у вас, не беспокойтесь.
Потапова улыбнулась, смущенно кивнула. Она всегда стеснялась мужского внимания, а уж сколько стоило её будущему мужу сил и нервов уговорить её хоть разочек поцеловаться, просто не передать словами. И откуда они, эти женщины такие стеснительные, берутся?..
— Так… Надежда Михайловна, вы у нас что? А вы у нас… Вы у нас молодцом.
Надя заулыбалась, подмигнула Юрию Ивановичу.
— А вчера кто на ужин скандал устроил? — вдруг строго спросил мужчина, сорвал с шеи стетоскоп. — Зачем на наших поварих кричали? Они, что, виноваты, что вы капусту не любите? Оскорбляли, говорят, не стеснялись! А сейчас, вон, пунцовая сидите, стыдно, да?
— Ну сколько можно есть эту капусту, Юрий Иванович?! Ну не лезет уже, а они всё носят и носят! А ведь сколько продуктов других есть! И полезно, и приятно, и… — хмуро оправдывалась женщина.
Надя работала на руководящей должности, отчитывать персонал умела ловко, выражения не выбирала, лепила, что считала нужным. Всегда по делу, но уж очень строго, резко ругала. Её побаивались.
Поначалу, попав в больницу, Крачкина вела себя тихо, а как сил набралась, то расправила плечи, стала показывать характер.
— А это не к нам вопросы, дорогая Надежда Михайловна. Обращайтесь к руководству больницы, к тем, кто нам эту еду поставляет. А кричать на работников столовой не позволительно. Вы забыли, как недавно еле глаза открывали, а вам приносили и кашу, и пюре всякие. И это в обход, так сказать, кухни, девочки наши сами старались. Не верите? А может быть, вы просто не умеете помнить добро?!
Юрий Иванович отвернулся.
Надя насупилась, промолчала. Добро она умела помнить, очень хорошо умела. Отчим любил, чтобы Надя вечером, сидя на кровати, перечисляла, за что сегодня благодарна своим родителям. Мама умиленно слушала, отец был строг, следил, чтобы Надя ничего не забыла, не упустила.
— За еду спасибо… — мяла краешек пододеяльника Надюша, складывала его гармошкой. — За чай…
— На мать смотри! И на меня! Надежда! — приказывал отчим. Надя послушно поднимала глаза. — Дальше говори!
— Ну… За то, что в школу меня отводите, за уроки… За портфель…
— Ещё за что?! — не отставал отчим. Он ждал, когда Надя скажет самое главное.
— Спасибо вам за то, что забрали меня из детского дома и подарили семью, — почти шепотом досказывала свою «молитву» Надюша.
Она очень долго учила, как нужно правильно поблагодарить за то, что эти люди удочерили её, разрешили называть их «папой» и «мамой». Но если Надя когда–то ошибалась, оступалась, безобразничала, то «папа» качал головой и говорил, что была б Надя ему родная, такого бы не случилось. Ну ясно же, гены… Про свои ужасные гены и дурную наследственность Надежда тоже всё четко усвоила, не спорила. И благодарила. Каждый день. А, как только окончила школу, уехала, родителям не писала и не звонила, не навещала их. Надоело благодарить, видимо…
… — Извините, — бросила Надя. — Сгоряча я.
— Вот там, в столовой, и извинитесь. Нет, ну правда, Надежда Михайловна! Нельзя. Нехорошо! — строго ответил доктор, хотел ещё что–то добавить, но тут перед ним подпрыгнула на кровати Маша.
— Отпустите меня, пожалуйста, домой, а? — выпалила она. — Мне очень нужно домой, а меня не пускают.
— Кто не пускает?
— Вы.
— А почему? — как будто разделяя ее возмущение, уточнил Юрий Иванович.
— Потому что я еще не выздоровела, — ответила Маша, покраснела, поняв, что совсем запуталась.
— Ну вот видите… Мария, вы потерпите немного. Поверьте, лучше сейчас как следует отлежаться, чем потом страдать от осложнений, — миролюбиво кивнул Юрий Иванович. — Давайте, я вас послушаю.
— Да не надо меня слушать! Я могу всё подписать и уйти, я знаю! — вдруг по–взрослому уверенно, резко ответила девушка.
Врач нахмурился.
— Я вам снимок назначу. Потом поговорим. Да… Да, поговорим… — И в задумчивости вышел из палаты.
Потом был скучный завтрак с рисовой кашей, ломтиком хлеба и кусочком масла.
Надежда Михайловна поджимала губы, Ольга равнодушно жевала, поставив тарелку на колени, Варвара едва замечала, что ест, уткнувшись в книгу. Маша видела, как бегают по строчкам её глаза, как хмурится лоб.
— Машенька, вы бы тоже поели! Полезно это — есть! — вдруг сказала Варвара. — Ты на меня так смотришь, что мне уже страшно.
— Да я не… Я совершенно… — забубнила Маруся. Её опять очень сильно потянуло домой, захотелось вытащить из сумки куртку, завязать шнурки на ботинках и убежать отсюда. Куда? Домой конечно! Домой!
— Ты совершенно растеряна и сбита с толку. Я вот только не могу понять, почему. Давай, хоть бутерброд тебе намажу, горе ты наше молодое! — Варя осторожно встала, подошла к соседке, принялась размазывать ложкой масло по мякишу белого хлеба. Варя, сколько лежала в больницах, всегда удивлялась, что вот так здесь принято — давать кубик масла и хлеб. А что с этим делать дальше — непонятно… — Да, не ресторан, конечно, и вы, Надежда Михайловна, вчера, если честно, правильно возмутились, но уж раз мы все тут собрались, то будем радоваться тому, что есть. Жуй, Маша! Копи силы. Я так понимаю, что они тебе очень понадобятся.
— Спасибо! — Маша как будто испуганно посмотрела на Варвару, та ей подмигнула и снова улеглась читать.
Собрали посуду, Надя, скрепя сердце, извинилась перед «девочками» из столовой. Те поджали губы, но промолчали, кивнули.
Часов в одиннадцать Ольге кто–то позвонил. Она отвернулась к окну, прикрыла рукой рот. Надя видела, как напряглась ее спина. Сидеть прямо было очень трудно, но Ольга старалась. Нельзя показывать свои страдания. Никому.
— Да, у меня всё хорошо. Да, лечат. Дают таблетки. Да, ничего не нужно, — кивала она как болванчик. — Ну прости… Прости же… Ну кто же знал, что меня увезут?.. Да, я помню про день рождения твоей мамы! Женя! Ну что я могу поделать?! Сходите в ресторан, придумайте что–нибудь… — Ольгина спина опять поникла, как будто на неё положили мешок с мукой. Да, положили, целый мешок, только не мукИ, а мУки, вот так правильно. — Ну пока…
— Что–то случилось? — разглядывая свои ноги, спросила Надежда.
— Вы мне? — чуть повернулась Оля.
— Да, вам. Хотите пряников? У меня с собой оказались пряники. Представляете, увезли ж с работы, с сумкой. А там целая пачка, — пошевелила пальцами на ногах Надежда Михайловна. — Будете?
— Нет. Спасибо.
— Тогда так рассказывайте.
— Что?
— Что стряслось.
Надежда Михайловна умела сказать так, чтоб её слушались. Генетика, наверное. Кто были ее биологические родители? Да кто ж теперь узнает…
— Я подвела мужа. У свекрови, Елена Николаевны, сегодня день рождения, юбилей. Я вызвалась организовать праздник и, вот, заболела. Это так некстати! Я не хотела ложиться в больницу, невовремя очень и…
Надя ее перебила:
— Да это всегда невовремя. Вот у нас на работе была тетка, хотели на место директора её поставить, она вся сияла, уже себе и шубу приглядела, и машину они с мужем решили поменять, ну, когда станет она директором и на директорской зарплате «заживет», так сказать.
— И что? — сняла Варвара очки, заинтересовалась делами «тетки».
— А ничего. Померла. Очень невовремя. Тромб оторвался, и привет. Жалко, хорошая была. Но уж как случилось, так случилось. Все неприятности в этой жизни случаются невовремя, и нас это бесит. А вот приятности — ну там миллион выиграть или наследство вдруг получить, или анализы хорошие вдруг пришли — это вовремя, это пожалуйста. Нет, надо на педикюр сходить, — без какой–либо паузы закончила Надя.
— Как вы это мудро сказали… — протянула Ольга.
— Про педикюр–то? Бросьте, я просто всё стеснялась, пальцы–то, вон, завернулись как, некрасиво, поди, девочки в салоне носы воротить будут. А теперь думаю — один раз живем! Пойду! Карету мне, карету… — взмахнула рукой дородная Надя, усмехнулась.
— А что же муж? Сам не может организовать праздник? Сейчас всё доступно, было б желание, — спросила Варя, зажмурилась. Вдруг сильно закружилась голова.
— Да он… Не знаю. Я всегда всё сама делала. Он же работает. И сыну некогда. Ну что они будут по хозяйству, что ли, копошиться, — покачала головой Оля.
— Ну понятно. Ты их приучила, что ты, как улитка, тащишь дом на себе. Они хоть знают, что и как у тебя? Ну, состояние, температура? И вот ты их приучила, а как же они теперь–то? Без тебя.
— «Без тебя, без тебя… Всё ненужным сразу стало без тебя…» — запела Надежда Михайловна.
Когда Наде было уже тринадцать–четырнадцать, отец часто ложился в больницу. И… И без него было хорошо. Гнусно так думать, нехорошо, нечестно, ведь он ей подарил хорошую в общем–то жизнь, но без него всё равно было хорошо. Ох, как Надя ждала эти его отъезды! А потом оказалось, совершенно случайно, так сказать, выяснилось, что и мачеха любила, когда муж не дома. Нет, она сама в этом Наде не признавалась конечно, просто девочка услышала её разговор с кем–то по телефону и этот радостный вздох, что «уехал, надолго, на целых две недели». Может быть, мачеха тоже по вечерам перечисляла, сидя на кровати, за что благодарна своему мужу? Надя не знала…
…— Ну а что же свекровь? Тоже расстроится по поводу своего праздника? — Варя вынула из сумки крем, принялась мазать лицо.
— Елена Николаевна… Да я, признаться, с ней ещё не говорила. Ну, наверное, да, расстроится.
Ольга вздохнула. Невовремя она, конечно, заболела, совсем некстати.
— А ты бы ей позвонила! — Крем нагревался и блестел на бледной коже. Варвара недовольно поморщилась. Не любила она все эти «мазюкалки», но что ж делать…
Антонова пожала плечами, потом кивнула, взяла телефон.
— Елена Николаевна? Да, это я, Оля. Как вы себя чувствуете? — начала она бодро, но потом навалилась такая усталость, что пришлось лечь, голос стал тише.
Голос свекрови был, наоборот, громкий, зычный. Вся палата слышала её даже без динамика.
— …Я? — продолжила Оля. — Ну… Простудилась, наверное. Что ставят? Пневмония.
На том конце провода повисла тишина, потом свекровь громогласно спросила:
— Как так пневмония? А мне Женька сказал, что ангина, что просто перестраховались врачи, тебя забрали. Оля! Как же так, Оля!
— Ну начнется сейчас! На кого ж ты моего сыночка оставила, кто ж ему, бедному, будет носочки утром на стульчик класть, — усмехнулась Надя. Варвара шикнула на неё, чтоб не мешала слушать.
— … Да я скоро домой. У вас юбилей, надо отметить, вы не думайте, я не забыла. Я всё сделаю, только… — Ольга оправдывалась, теребила кружева на сорочке, покраснела даже от своей совестливости.
— Тю! — взревела иерихонской трубой Елена Николаевна. Оля аж подпрыгнула. — Какой юбилей! Окстись! Ничего мне не надо, я и Жене говорила уже! Тоже мне, затеяли! Ничего я не стану отмечать. Что тебе привезти, Оля? Я знаю, что они тебя не навещают, знаю! Евгений мне сам сказал, что, мол, тебе ничего не нужно. И какая больница, они мне не сказали, сами не знают. Оля! Что привезти?
Ольга села, растерянно похлопала глазами.
— Вы собираетесь ко мне приехать? Не надо, правда! Вам тяжело!
— Ничего мне не тяжело! И не надо корчить из себя героиню. Надоело это, Ольга! Сколько раз я тебе говорила, опомнись! Избаловала своих, теперь пожинай плоды! Ты вообще себя уважаешь? Так, ладно, номер больницы и часы посещений! Быстро!
Антонова раскрыла рот, но сказать ничего не могла.
— Ой! Хосподитыбоже мой! — не выдержала Надя, встала, выхватила у соседки телефон. — Пятьдесят седьмая. Посещений нет. Передачу привозите. Творога бы ей, Оле вашей, и яблок.
Елена Николаевна ойкнула, поблагодарила и отключилась.
— На! Тютя! Хорошая у тебя свекровь. А мужа и сына ты к себе на шею посадила, вот что я тебе скажу! — буркнула Надя, сунула Оле телефон. — Ну никакого покоя! Всем вокруг надо как–то помогать, поболеть не дадут спокойно! Позовите мне Юрия Ивановича! Мне плохо, я не в ресурсе! — Надя картинно завалилась на кровать, раскинула руки.
Варвара улыбнулась. Вот сколько она в больницах уж лежала, а всегда люди хорошие рядом. Ну просто везет!
Все притихли. Наступило блаженное время до обеда, время затишья.
Вдруг в дверь постучали. Женщины заворошились под одеялами.
— Галя что ли? — зевнула Варвара, выпростала наружу голую руку, но потом как–то взвизгнула и опять втянула конечность под одеяло.
Из–за двери на неё смотрел какой—то мужик в маске и халате, огромный, шкаф шкафом, брови черные, глаза медово–карие с немного красноватыми белками, волосы из–под шапочки медицинской торчат тоже черные, кудрявые.
— Здрасте, — пробасил мужчина, сунулся, было, в палату, но тут его схватила за руки Тома, начала оттаскивать.
— Сюда нельзя! Это инфекционное отделение! Немедленно уйдите! Я сейчас вызову охрану! — шипела она.
— Да не шуми, дэвочка! Мнэ можно. Никому нэльзя, а мнэ можно! Я к Надэ пришёл, мнэ надо! Да что ж ты как упрямая овэчка! — расхохотался гость. Надежда закусила губу, вся покраснела, накрылась с головой одеялом. — Пусти! У мэня разрешение есть! Вот бумага! — Мужчина показал Тамаре какую–то бумажку и прошел внутрь палаты.
Медсестра фыркнула, развернулась и ушла. А лежащие на кровати женщины изумлённо смотрели на стоящего в проходе между кроватями гостя с пакетом фруктов — «дядя из Тбилиси прислал, витамины!», пятью лавашами — «тетя Зара испекла, всю ночь проплакала, а утром испекла своей Надюше», контейнером с шашлыком — «только что рэбята пожарили, свежий, пальчики оближешь!», банкой башкирского мёда, но это уже с рынка, и такой тоской в глазах, как будто Надька при смерти.
— Ты зачем пришел? — зашипела из–под одеяла Надежда.
— Тэбя хотел увидеть, зазноба моя, солнце моё горячее, луна моя желанная! — ответил мужчина. — Как ты? Надя, сердце рвется, как переживал я…
Он подошел к кровати, опустился на колени, нащупал Надину руку, принялся гладить ее, целовать.
— Они нэ пускали, а я прорвался! Я за тебя готов голову на плаху положить, слышишь? Всё готов! Надя…
Мужчина грустно вздохнул. Гордая Надежда из–под одеяла так и не показалась, не любит она его, совсем не любит… Надо уйти.
— Вот тут еда. Ты ешь, выздоравливай. Гранат ешь, искорка моя… — Мужчина выпрямился, кивнул всем остальным пациенткам. — Дэвочки, извините, я ухожу. Ухожу тэпэрь.
Он уже открыл дверь, но тут Надя не выдержала, сняла с головы одеяло.
— Марат… Спасибо… — она тоскливо, доверчиво и по–детски влюбленно посмотрела на гостя. Тот сразу выпятил вперед грудь, развел руки, чтобы кинуться обниматься, но Надя велела уходить.
— До встречи, Надя! Дорогая моя! — сказал тихо, за маской и не слышно, но Надежда всё поняла…
Потом, конечно, прибегал Юрий Иванович, ругался, говорил о дисциплине и карантине, о том, что «вот так и гибнут города».
— Да никто тут не гибнет, — махнула рукой Варвара. — Тут люди друг друга нашли. Радостно!
Доктор хмуро покачал головой. Нет, всё же хорошо, что не стал он гинекологом, поди, в родильных домах ещё хуже с дисциплиной, там везде радостно, деться от этой радости некуда!..
— Отпустите меня домой! — вскочила, увидев его, Маша. — Вы же обещали!
— Да что там у тебя, Денисова? Что вы мне все сегодня голову морочите? Ну что? Что там, а? — совсем рассердился врач, сунул руки в карманы халата, вынул оттуда пустую пачку сигарет, спохватился, выругался одними губами.
— У меня брат в увольнительную приезжает. Совсем ненадолго. Брат, Сережка мой… — прошептала Маруся.
— И всё равно никуда я тебя не отпущу! — рявкнул доктор. — Помереть захотела? С пневмонией не шутят. Подождет твой брат. Сама потом к нему поедешь, здоровая.
— Я могу сама уйти, под расписку! — прищурилась Маша.
— Хотела б, давно бы ушла. Но, если голова на плечах есть, останешься. Куда ж вы все спешите, бабы, а?! Ну куда? Дела у вас, плита, борщи, стирка, братья—сватья? Женихи, вон, что только не в окна лазают, да Надежда Михайловна? А ваша свекровь, Антонова, уже оборвала все провода, звонила мне лично, въедливая тетка, требовала лучшего лечения. Слушайте, давайте я вас всех выпишу, пока до инфаркта меня не довели, а? — ударил он по Надиной тумбочке рукой. Лежащий там шашлык подпрыгнул, покатилось под кровать яблоко.
Юрий Иванович смутился, закряхтел, полез доставать фрукт.
Надя, свесившись с кровати, наблюдала за ним, потом, когда тот вынырнул наверх, улыбнулась, спросила:
— Юрий Иванович, а хотите лаваш? Нам все равно пять штук не съесть, а тетя Зара и правда его делает вкуснейшим, не оторваться. Хотите?
— Не хочу я никакого лаваша! Уволюсь! Поеду, как Диоклетиан, капусту выращивать! Все нервы мне вытрепали! Маша! Денисова! Куда ты?
Машка стояла у окна и пыталась его открыть. Окно, естественно, не поддавалось, девчонка почти уже плакала, дергала ручку и пыхтела.
— Там Сережа! Он приехал. Вон там! Я ему помахать хочу, а он не видит! — Маша стала стучать в стекло.
Юрий Иванович подошел, нацепил очочки, разглядел стоящего на снегу парня в военной форме. В руках тот держал цветы и плюшевого медведя.
— Нет! Ей–богу, родильный дом! Куда не кинь, всё кавалеры! Хорошо, ладно! Ладно, я выйду и потолкую с ним! Денисова, стоять! Стоять, я сказал!
Но Маша уже бежала по больничному коридору, Юрий Иванович — за ней. Счастливая Галина, которой только что заведующий отделением подарил букет астр, блаженно смотрела им вслед. Не до них ей сейчас, не до них.
У самого выхода к лифту Машу перехватила Тамара, распахнула руки, прижала к себе девчонку.
— Не дури, Маша. Позвони ему просто. Ну что за день сегодня такой, а? — зашептала Тома. Маруся всхлипнула, обреченно вздохнула.
А Юрий Иванович уже бежал легких своих сабо по снегу к Сергею, кричал ему что–то. Сережа замер, потом посмотрел вверх, увидел в окошке Машу и замахал ей рукой.
Юрий махнул рукой, закурил, блаженно зажмурился, покачал головой, разминая шею…
После обеда все наконец угомонились, уснули, отделение затихло. Только Варвара тихонько мурлыкала с мужем по телефону. Говорила совсем неслышно, это же интимное, только для них двоих…
А потом, вечером, пришла посылка от Елены Николаевны, всё свеженькое, добротное, вкусное. Большой пакет принесла Галина, подмигнула Антоновой, как будто всё знала.
В пакете была записка:
«Вот выздоровеешь, будем твою новую жизнь отмечать, Оленька! Люблю. Свекровка Лена».
Оля прочитала и вдруг заплакала. Первый раз за много лет.
Юрий Иванович, заглянувший в палату перед тем, как уйти домой, закатил глаза. Опять кто–то плачет, Варвара читает, глаза ломает, Надежда ноги рассматривает, Машка в телефоне пальчиками тычет, и пахнет лавашом. Ну невозможно работать с этими женщинами! Сплошные проблемы и страдания! Невозможно! И без них ведь нельзя, без женщин. Без них весны не видать… Как сложно жить…
Доктор закрыл дверь, набрал номер жены:
— Светик, я еду. Что? Ты плачешь? И ты тоже плачешь… Что стряслось? Мелодраму смотрела? Ну ладно, подожди, вместе будем досматривать!
И уехал. Закончился ещё один его день в череде миллиона таких же. И нет, он ни капли не сердился. Устал просто за всех переживать. А не переживать не мог — человек же!
