Летом на этой лавке сидели школьники, ели мороженое, спорили о чём-то шумно и беззаботно. Осенью тут перекусывали рабочие в оранжевых жилетках, пахло соляркой и жирной выпечкой из ближайшей булочной. А сейчас — февраль. Лавка пустая, обледеневшая. На ней сидела только она.
Ира закуталась в шарф, будто в кокон, из которого не хотелось вылезать. Ветер пробирал до плеч, но она не шевелилась. Смотрела в асфальт, как будто он что-то мог ей ответить. Словно под ним спрятан смысл. Рядом лежал пакет с пустой пластиковой банкой из-под йогурта — завтрак, съеденный без вкуса и желания. До приёма у врача оставалось сорок минут, и идти ей было некуда. Она не хотела в поликлинику. Не хотела домой. Она вообще ничего не хотела — только посидеть и чтобы никто не трогал.
В поликлинике сказали, что ничего серьёзного. Просто нервы. Просто накопилось. Просто, просто, просто. Врач говорил спокойно, глядя мимо, а медсестра перебирала бумаги. Ира кивала, как всегда. А потом вышла и долго стояла у двери, потому что не знала, куда идти. А она каждое утро просыпалась с комом в горле и желанием исчезнуть. Не умереть — исчезнуть. Раствориться в толпе, в пыльном воздухе маршрутки, в стенах коридора. Чтобы никто не спрашивал, где была, почему не звонила, чего такая тихая.
Дома — сын-подросток, с которым они говорят тремя словами в день. Иногда даже два: «поел?» и «нормально». Муж, с которым теперь больше молчание, чем разговор. Словно между ними выросло что-то серое и плотное, что не даёт дотянуться ни словом, ни взглядом. Работа — бухгалтерия в школе, где её никто не трогает, и это вроде бы даже плюс. Только почему от этой тишины хочется орать? Почему кажется, что если не сорвёшься на крик, то исчезнешь окончательно??
Рядом на лавку сел старик. Не спросил. Просто сел. Ворчливо достал газету, расправил, будто она мешала ему дышать, открыл и пробормотал:
— Ветрено сегодня. Прямо сквозь кости.
Ира кивнула. Не глядя. Ветер действительно пробирал до костей — но не только от холода.
— А вы чего такая грустная? — спросил он спустя пару минут. — Или вам нельзя говорить?
Она усмехнулась. Первый раз за два дня.
— Говорить можно. Просто уже не с кем.
— Понятно, — кивнул он. — У меня после жены тоже так было. Потом как-то прошло. Сам не понял, как. То ли собаку завёл, то ли сердце пересохло. А может, просто научился разговаривать сам с собой. На лавке — легче.
— А долго вы один? — спросила Ира, уже удивляясь своей смелости.
— Лет восемь, — ответил он. — Сначала считал — дни, недели. Потом сбился. Только дни рождения помню. Её. Свой уже реже.
Она посмотрела на него. Простое лицо. Шапка с катышками. Пальто на три размера больше. И взгляд — тёплый. Человеческий. Без дна.
— А вы кого ждёте? — спросила она.
— Никого. Просто сидеть негде. Дома стены давят. А тут — хоть воздух. Хоть кто-то мимо идёт, шорох, жизнь. Иногда кто-то и сядет вот так. Поговорить можно. Или просто помолчать. Это тоже разговор, если правильно молчать.
Они молчали. Минут десять. Ни слов, ни движений. Только дыхание — её и его, и редкий скрип веток над головой. Ира услышала, как внутри у неё что-то дрогнуло. Не боль. Не радость. Просто жизнь. Еле уловимая. Как царапина на стекле. Такая, что незаметна в свет, но вдруг цепляет ногтем — и становится ощутимой.
— Я вот подумала, — сказала она негромко, — иногда ведь не нужен психолог. Иногда просто нужен кто-то, кто рядом посидит. Кто не боится тишины. Кто не спрашивает: «Что случилось?» — просто сидит. Просто есть.
Старик кивнул. Положил газету на колени. Провёл по ней рукой, будто что-то разглаживал. И ничего не сказал. И в этом молчании не было равнодушия.
Она не пошла на приём. Они просто просидели до самого автобуса. Потом он встал, кивнул, пошёл. Шёл медленно, с небольшой сутулостью. Без оборачивания. А она осталась. Но уже не та, что пришла.
Иногда всё, что нужно, — это кто-то. Не родной. Не близкий. Не «навсегда». Просто кто-то. Чтобы не молчать в одиночку. Чтобы знать: тебя заметили, не спросили лишнего, но не прошли мимо.
