Мать писала мне длинные письма каждую неделю. Писала о зарядивших дождях, о том, что недавно не стало Пелагеи Ивановны, которая чуть-чуть только не дожила до Покрова, об урожае картошки и беде с капустой.
И в каждом письме между строк проступало главное: «Приезжай, дочка. Поговорить надо».
Я же постоянно находила разные причины, чтобы отложить поездку, юлила как могла. Потому что знала, о чем разговор будет. О том же, о чем и всегда. О том, что мне пятьдесят стукнуло, а я все как девушка молодая верчусь, что волосы крашу, что на каблуках хожу, что в кафе с подружками по субботам сиживаю.
Мать этого не понимала, не принимала и считала какой-то блажью…
В октябре, когда уже холода начались, я все-таки приехала к матери в деревню. Открыв дверь, мама смерила меня не самым приветливым взглядом и сухо бросила:
— Проходи.
Я прошла в дом, сняла свою кожаную, приталенную куртку и увидела, как она смотрит на нее с таким выражением, словно я змею подколодную в дом притащила. Я села за стол, и мама принялась хлопотать возле меня. Картошечка с пылу с жару, капусточка, прочие соленья-варенья… Как же я от всего этого отвыкла!
Мама сидела напротив, не прикасаясь к еде, и смотрела на меня так пристально, что кожа на затылке начинала зудеть. Я видела, как она разглядывает мои серебряные серьги, как задерживает взгляд на моих ногтях, накрашенных темно-красным лаком, как морщится, глядя на мою блузку с вырезом.
— Ну что, мама, скажи уж? — не выдержала я. — Что такое-то?
Она вздохнула тяжело, всей грудью и заговорила.
— Соня, — сказала она, — Софья Катериновна… Пятьдесят тебе стукнуло недавно. Полвека прожито. А ты все как девчонка последняя. Молодишься. Люди смеются. Вчера Зинка Степанова, она у сына в городе гостила, вернулась и сказала при всех: «Твоя-то дочка, Катя, совсем с ума сошла. В кафе по вечерам сидит, с мужиками флиртует». И смеялась все… А я что могу сказать? Я молчу. Стыдно мне…
Я отложила вилку.
— Мама, — начала я.
Но она перебила:
— Не «мама», а слушай! — сказала она строго. — Слушай, раз приехала. Ты думаешь, я не понимаю, что это такое — не хотеть стареть? Думаешь, мне легко было, когда зеркало показывало все мои морщины, когда спину стало не разогнуть, когда силы уходить начали? Я тоже хотела молодой остаться… Но нельзя так. Нельзя против природы идти. Есть возраст, есть приличия. Есть достоинство, в конце концов.
— Какое еще тебе достоинство? — вырвалось у меня. — Достоинство, по-твоему, это сидеть дома и потихонечку поглядывать в сторону погоста? Мама, мне не уже, а всего-навсего пятьдесят! Я еще живу, понимаешь? У меня еще все впереди!
Она долго молчала.
— Что у тебя впереди? — спросила она наконец, и голос был пустым, как эхо в колодце. — Что, Сонька? Новые сережки? Новые туфли на шпильках? Походы в рестораны с подружками, которые такие же глупые, как и ты? Улыбки мужикам? И ты считаешь это жизнью?!
— А что ты считаешь жизнью? — спросила я, подавшись вперед. — Огород? Корову? Церковь по воскресеньям? Посиделки на лавочке с соседками и обсуждение, кто чего не так сделал? Вот это жизнь, по-твоему, да?
— Это НОРМАЛЬНАЯ жизнь, — тихо сказала мама, — наши предки так жили. А ты от себя бежишь. Ты боишься признать, что время твое прошло.
Я выскочила из кухни, схватила куртку и рванула к двери. Мать не остановила меня, не окликнула. Я резко сбежала по ступеням крыльца и пошла куда глаза глядят — через огород, к речке.
***
На берегу я села на поваленное дерево и заплакала. Плакала долго, горько, как не плакала лет двадцать, наверное. Потому что поняла вдруг: мать права. Не во всем, но в главном права.
Я правда бежала. Бежала от зеркала, которое показывало мне морщины у глаз, от седины, которую усиленно закрашивала. Бежала от страха стать никому не нужной, забытой, старой.
Невольно мне вспомнилось, как года три назад я стояла у зеркала в примерочной какого-то модного магазина. На мне было платье, яркое, обтягивающее, с глубоким вырезом. Продавщица, девчонка лет двадцати пяти, смотрела на меня с таким выражением, что мне стало жарко от стыда.
Она не говорила ничего, просто смотрела. И в ее глазах я прочитала все: «Вам это не идет. Вам это не по возрасту. Вы смешны». Я купила это платье назло ей. Надела его раза два и спрятала в шкаф. Оно висит там до сих пор.
А еще раньше, лет пять назад, на работе появилась новая секретарша, Лена или Олеся, не помню уже. Молодая, красивая, с длинными ногами и заразительным смехом. Я смотрела на нее и думала, вот она, замена мне. Вот кто теперь здесь главная, кто приковывает взгляды, кто собирает комплименты.
А я… Я отодвинулась на второй план, стала невидимой. И осознавать это было страшно.
И все же… Все же что-то во мне бунтовало против материнских слов. Почему я должна отказаться от себя? Почему должна надеть на себя эту серую униформу старости?
Я не хочу. Не хочу сидеть в углу и вязать носки внукам, которых у меня нет. Не хочу смотреть на жизнь из окна, как на что-то далекое и чужое.
***
Сидела я так, пока не стемнело совсем. Потом поднялась и поплелась обратно. В доме тепло светились окна, я толкнула дверь и вошла. Мать сидела за столом. Голова ее несколько поникла, как будто она дремала.
— Мама, — позвала я, и она тут же подняла голову.
Я снова села напротив нее и заглянула ей в глаза.
— Я… Я не могу так, как ты — сказала я. — Понимаешь?
— Понимаю, — тихонько вздохнула она, — только ты меня, Софья, послушай. Я вовсе не хочу, чтобы ты отказывалась от жизни. Но…
Она замялась и после небольшой паузы продолжила:
— От себя не убежишь. Ты стареешь и должна принять это, и перестать молодиться.
***
На следующий день я уехала.
— Может быть, — думала я, — мать и права. Может, я правда бегу от себя настоящей, цепляюсь за призрак молодости, как утопающий за соломинку. Может, все это, серьги, каблуки, походы в кафе, просто жалкая попытка обмануть время, отодвинуть неизбежное… Но это моя попытка. Моя борьба. И мой выбор.
Я вдруг вспомнила, как лет десять назад хоронили тетку Марью из соседнего дома. Ей было всего шестьдесят, но выглядела она на все восемьдесят, сгорбленная, серая, с потухшими глазами.
Она сдалась в сорок пять после ухода в мир иной мужа, а затем и сына. Она почти не выходила на улицу, ни с кем не разговаривала и все ждала конца. На похоронах люди говорили о ней так, будто ее не стало уже давно, а хоронят просто оболочку.
Я не хочу так. Не хочу, чтобы обо мне сказали: «Отмучилась, бедная». Хочу, чтобы сказали: «Жила как хотела. До последнего». Пусть это глупо. Пусть смешно. Но это мое право, выбирать, как проживать те годы, что еще мне остались.
Мать поймет это. Или не поймет… Но она по-прежнему будет писать мне длинные письма на тетрадных листах. Я буду их читать и плакать над ними, но все равно останусь собой.
А может, когда-нибудь через пять лет или через десять я приеду к ней и скажу: «Мама, ты была права». Надену на голову платочек, сяду на лавочку у дома и буду смотреть на закат. Но не сейчас. Сейчас я еще борюсь
