Сначала исчезли письма. Потом — фотографии. А потом и сама бабушка Лида стала будто размываться, как рисунок, оставленный под дождём. Сначала это были мелочи — забытые на плите кастрюли, странно сложенные вещи, фамилии, которые она вдруг путала. Она ещё ходила по квартире, кипятила воду, стирала носовые платки вручную и прятала мелочь в банке из-под кофе, как делала всегда. Но что-то в её взгляде стало прозрачным, будто она уже не здесь. Будто часть её ушла куда-то вперёд, а тело осталось — по привычке. Глаза её всё чаще были устремлены в одну точку, как будто она ждала кого-то, кого никто больше не ждал.
Когда Наташа приехала к ней в начале осени, в подъезде пахло мокрой штукатуркой и старым хлебом. Лестница скрипела под ногами, краска на перилах облупилась до железа, а на стене у лифта кто-то неровно вывел фломастером: «Здесь жила любовь». Бабушка открыла не сразу — в глазке смотрела долго, словно пыталась вспомнить, кто перед дверью. Потом задвижка щёлкнула, дверь скрипнула, и появилась её сухонькая фигура в вязаном жилете.
— Я думала, ты давно уехала, — сказала она растерянно, будто и впрямь вернулась издалека.
— Только вот приехала, баб, — улыбнулась Наташа.
Бабушка кивнула и пропустила внутрь. В прихожей пахло лекарствами, на полу лежал старый коврик с вытертыми краями. На кухне стоял чайник, выкипевший насухо, и в воздухе витал тонкий, подгорелый запах. Пыль на подоконнике была такая, что на ней можно было писать. Наташа машинально провела пальцем — вышла кривоватая буква «Н». Потом стерла.
— А ты чего вдруг? — спросила бабушка, наливая воду из пластиковой бутылки и бросив на Наташу короткий взгляд из-под очков. — Вроде бы осень, дела, учёба…
— Просто соскучилась. И… хотела кое-что найти. Помнишь, ты говорила, что у тебя где-то лежат письма от деда?
Бабушка замерла. Рука с бутылкой чуть дрожала. Капли воды пролились на стол.
— Какие письма? — переспросила она осторожно, будто нащупывая, о чём речь.
— От деда. Из армии, потом уже после. Ты говорила, что хранишь их в коробке, где пуговицы. С синей крышкой, помнишь?
Бабушка нахмурилась, будто вглядываясь внутрь себя.
— Не помню я никаких писем. Всё было, как сквозь стекло. Что-то было, а потом исчезло.
— Может, ты просто не хочешь вспоминать? — мягко сказала Наташа. — Я не осуждаю. Просто… мне нужно понять.
Позже, когда бабушка легла спать, Наташа обыскала полкомнаты. Нашла коробку — пуговицы, иголки, мотки ниток. Но писем не было. Только в одном углу лежала старая пуговица с якорем. Она взяла её в руку и сжала.
На следующее утро бабушка смотрела на неё с подозрением.
— Ты чего копалась ночью? Я слышала. Ты что-то ищешь?
— Я искала только себя, баб, — устало сказала Наташа. — Мне нужно понять, откуда я.
Бабушка долго молчала. Губы сжались в тонкую линию. Потом вдруг спросила:
— А ты знаешь, как он погиб?
— Говорили — инфаркт. На заводе. В обеденный перерыв.
— Враньё. Он ушёл в лес. Просто ушёл. И не вернулся. Ни записки, ни следов.
Наташа замерла. В груди сжалось что-то плотное и холодное.
— Ты… никогда этого не говорила.
— Потому что не хотела, чтобы ты боялась. А теперь ты взрослая. Значит, пора знать. Ты спрашивала — я отвечаю. Но правда, Наташ, не всегда делает легче.
Они сидели на кухне долго. Чай давно остыл, печенье осталось нетронутым. За окном гремели машины, кто-то выгуливал собаку, кричали дети. Жизнь текла, как вода сквозь пальцы — непрерывно, равнодушно, будто ничего не случилось. А на столе между ними лежала фотография. Молодой дед, в пальто, с полузакрытыми глазами. Улыбка чуть заметна, будто он не был уверен, что фото стоит делать. Снимок был выцветший, с заломом посередине. Бабушка осторожно провела по нему пальцем, как будто хотела оживить.
— Он не вернулся потому, что не хотел. Потому что что-то сломалось. Я не знала, как это объяснить тогда, да и сейчас не знаю. Только одно знаю: если человек уходит в лес без вещей — он не потерялся. Он решил потеряться. — Голос её звучал ровно, но пальцы дрожали.
Наташа чувствовала, как внутри всё поднимается — страх, обида, недосказанность. Всё, что ей не рассказали. Всё, что копилось, как осадок на дне.
— А я думала, он был сильный, — прошептала она.
— Он был. Просто… не на весь путь. Иногда даже самые сильные не доходят.
Бабушка вздохнула. Повернула лицо к окну, где солнце пробивалось сквозь кружевные занавески. Свет лёг на её щеку, и в этот момент она казалась особенно хрупкой.
На прощание бабушка обняла её неожиданно крепко, так, будто отпускать не хотелось.
— Забери коробку. Всё равно я уже не помню, что там. Но, может, ты вспомнишь за нас двоих.
Наташа уехала в тот же вечер. В поезде она открыла коробку, держа её на коленях так, будто это была не вещь, а хрупкая часть прошлого. Среди ниток и обрывков газет, под подкладкой, была записка. Бумага была тонкая, почти прозрачная от времени, с дрожащими чернилами. Всего три строки:
«Прости. Я не смог. Живите, как не жил я. Пусть у вас получится.»
Она не плакала. Только прижала бумагу к груди и долго смотрела в окно, где ночь была чёрной, как земля. И такой же родной. Снаружи мелькали огни редких станций, заиндевелые платформы, силуэты деревьев, вросших в темноту. Всё казалось беззвучным, как будто даже время затаило дыхание.
Иногда, чтобы найти правду, нужно раскопать прошлое. То, что хранили от тебя — из любви. Или из страха. Иногда — из невозможности объяснить.
Иногда это единственное, что по-настоящему твоё. То, за что ты потом держишься, чтобы не распасться на чужие куски.
