— Это ты на аватарке? — сообщение светилось на экране. Я уставился на фото незнакомца — мою собственную улыбку, мои глаза, мое лицо, но в чужой жизни.
Все началось с тоски. С того, что мама умерла, отец ушел еще раньше, а в пустой квартире остались только старые альбомы. Я листал их вечерами, один. Наткнулся на свое детское фото — мне года три, я в матроске, стою на ковре в старой квартире. И вдруг заметил странность. Справа, у самого края снимка, виден чей-то крошечный ботинок. И часть детской руки, будто кто-то стоит ко мне вплотную, но его основная часть тела была зарезана при кадрировании фотографии. Будто мама специально обрезала снимок, чтобы убрать второго ребенка.
Мама всегда говорила — ты у меня один, единственный. А этот чужой ботинок на моем фото… Он был моего размера.
— Тетя Катя, — я дозвонился маминой сестре, голос дрожал. — На моем трехлетнем фото кто-то еще был? Рядом со мной?
Молчание. Потом тихий вздох.
— Лучше не надо, Андрей. Мама твоя не велела…
— Что не велела? — я почти крикнул.
— Был у тебя брат. Близнец. Родились вы вроде оба здоровые, но через месяц тому, второму, стало плохо. В больнице сказали, не выжил. Откажитесь, мол, чтобы не мучился. А твоя мама… она не смогла. Отдала его в дом ребенка. А потом нам сказала, что он умер. Чтобы не бередить рану. Я случайно узнала, что он выжил, уже годы спустя.
Я сел, мир поплыл. Брат. Всю жизнь я был не один. И мама… солгала.
Тетя Катя, сдавшись, выдала обрывки — роддом в Подольске, 1985 год, Дом ребенка №3. Я пошел в архив, писал запросы. Мне отвечали — данные утеряны. Но одна пожилая медсестра из того Дома ребенка, уже на пенсии, смутно вспомнила — да, была пара близнецов, одного забирали, второго… нет, не умер, его через пару месяцев передали в другой детский дом, более здорового.
Отчаяние гнало меня вперед. Я зарегистрировался во всех соцсетях, вбивал в поиск «Подольск, 40 лет», листал тысячи лиц. И вот он — мужчина с моим лицом. Аккаунт закрыт, аватарка — он смеется, точно как я. Я написал ему, руки тряслись. «Это ты на аватарке?»
Он ответил через час. «Да. А ты кто?»
Мы встретились в кафе. Он вошел — и будто зеркало встало передо мной. Тот же рост, те же жесты. Он смотрел на меня в шоке.
— Меня зовут Андрей, — сказал я.
— А я Максим, — ответил он. Голос был чуть грубее, но тембр… мой.
Мы просидели три часа. Он вырос в приемной семье, знал, что он не родной, но о близнеце — ни слова. Его нашли в детдоме, здорового, крепкого.
Мы виделись каждый день. Говорили без умолку, наверстывая 40 лет. Казалось, я нашел часть себя. Пока он не спросил:
— А квартира мамина осталась? Ты один живешь?
Я кивнул. Тогда он предложил — давай, я перееду к тебе. Будем как настоящая семья. Я обрадовался. Пустил его.
Но через неделю все изменилось. Он привел юриста.
— Мы хотим установить юридическое родство, — холодно сказал Максим. — Чтобы вступить в права наследования. На половину квартиры.
Я онемел.
— Какое наследство? Ты же знал, что я тут один…
— Я твой брат, имею право, — он улыбнулся моей улыбкой, но в глазах было что-то пустое. — Или я подаю в суд, и мы все узнаем через ДНК. Мама, наверное, не хотела огласки. Почему меня бросила, а тебя оставила?
Он ждал, что я сломаюсь. Испугаюсь скандала, отдам половину. Но горечь предательства дала мне сил. Я не позволю ему опозорить память матери.
Я нашел ту самую медсестру. Уговорил ее поговорить. Старушка дрожащими руками показала мне копию журнала — не подлинник, конечно, выписку, но с печатью. Там было написано — один из близнецов, Максим, был переведен в другой детский дом по распределению. А через полгода его усыновили. Мама не бросала его умирать. Она оставила его в месте, где у него был шанс. Она выбрала меня, потому что я был слабее. А он… он был крепче, и его шанс нашел.
Я принес эту бумагу Максиму. Он читал ее, и его лицо — мое лицо — искажалось от гнева.
— Врешь! Она просто сдала меня в детдом!
— Нет, — тихо сказал я. — Она была одна, без денег, без мужа. Она не могла потянуть двоих. Она оставила тебя там, где тебя могли забрать в хорошую семью. И тебя забрали. А меня… меня она оставила, потому что боялась, что я не выживу без нее. Она прожила жизнь в тихом горе, зная, что отдала тебя. А ты пришел и плюнул на ее память.
Он молчал. Гнев сменился растерянностью. Впервые я увидел в нем не соперника, а того самого потерянного мальчика. Того, кого тоже предали.
— Уходи, — сказал я. — Я не отдам тебе ничего. Но не потому, что жалко. А потому, что мама приняла свое решение. Свое, пусть и страшное.
Он встал. Собрал вещи. У порога обернулся.
— Я думал, наконец-то найду семью.
— Семью не ищут в суде за полквартиры, — ответил я.
Он ушел. Дверь закрылась.
Я остался один. Снова. Но теперь тишина в квартире была другой. Она была не пустой, а… полной. Во мне жили двое — я и память о брате, которого я нашел и снова потерял. Но на этот раз по своей воле.
Я подошел к тому самому детскому фото, вставил его обратно в альбом. Больше не нужно было искать ответы. Они были во мне.
Я был целым.
