– Але, старушка! Спишь, наверное, – шутливый голос Рассолова разбудил её, – Взял я тебе билеты. Только резиками вооружись. А ещё лучше возьми у Платоныча болотные сапоги. Весна, распутица, а ты едешь в дебри болотные. И я умываю руки.
Всегда у них так. Разговаривали они легко, небрежно, тонким юмором скользя по поверхности. Но Ольга знала – за этим юмором скрывается нежность.
– Взял да? А на какое время? – просыпалась Ольга.
Сегодня было воскресенье. Собирались приехать дети с внуком Сережей, но вчера вечером приезд отменили – Сережка затемпературил. Ольга и расстроилась, и вздохнула облегченно. Тяжёлая у неё была неделя, сразу несколько сложных операций, проверка в больнице … Отдых в воскресенье был ей как нельзя кстати. Она посмотрела на часы – половина десятого.
Натянула халат, прошла на кухню, оторвала лист настенного календаря. 21 марта – гласил он. Она чиркнула спичкой – включила чайник, забралась в старое кресло с ногами, оно стояло у неё на кухне, закутала колени халатом. Мир вокруг перестал существовать, она опять задремала, и лишь свисток чайника разбудил.
Привычка пить кофе и анализировать предстоящие дни не оставила и в выходной. Значит, в среду она уже летит в Сибирь, в забытую Богом деревушку, где…
Рассолов, будучи заведующим отделением, конечно, позаботится о том, чтоб ее отправили в отпуск, тем более, что отпуск ей был положен. Предстоящие операции плановые, перенесет.
Думать о том, что предстоит ей сделать там, в сибирской деревне, не хотелось совсем. Голова просила отдыха. И так уж слишком много свалилось на неё, бедную, в последние дни. А голову Ольга по привычке берегла.
Боялась за свою голову она по генетическим соображениям. Ольга была ещё совсем юной, когда у мамы начались странности. Сначала она просто заговаривалась, забывала то, что делала две минуты назад. Шла на кухню за тарелкой, приносила, ставила её на стол. А через минуту, посмотрев на тарелку произносила:
– Так вот же тарелка-то, а я думала, что не принесла.
Сначала казалось, что все это временно и излечимо. У Ольги была надежда: мама совсем случайно в клинике, ей поставили неправильный диагноз, перестраховались, ошиблись, разберутся и все наладится. Тем более, что лучшая подруга мамы, тетя Галя, была старшей медсестрой центральной клиники, уж она-то точно всех поставит на уши.
Они были подругами детства, фронтовыми подругами. Их трое было, с одного двора, из одного класса.
Художник А. Яковлев. Фрагмент картины «Любовь во время войны»
Их старый респектабельный дом в Адмиралтейском был плотно заселён. Квартиры, в основном были коммунальными. Каким-то чудесным образом отцу Серафимы, матери Ольги, удалось отстоять свою довольно большую трёхкомнатную жилплощадь. А вот Таня и Галя жили как раз в одной коммуналке. Дружили они с детства.
Сима, казалось, тяготилась этой своей обособленностью, тем, что отец её инженер с большим именем, а мама… Мама Симы была набожной маленькой женщиной, посещающей храм, и никак не соответствовала образу жены советского инженера.
– Как же вы опустили подругу? А ещё комсорг! – кричал на Татьяну с Галиной секретарь комсомольской организации их школы Олег Лапшин.
Он сидел в своем небольшом кабинете за письменным столом. Окно его кабинета выходило в узкий переулок, смотрело на маленькую старинную церквушку.
– Воробьева просто рядом была, в церковь не ходила. Вот также как и мы с вами сейчас, просто рядом, – нашлась Татьяна. Она была не робкого десятка.
Симу тогда отстояли. Не исключили из комсомола, хоть повод был – её видели у церкви, она встречала свою болезненную мать с церковной службы. Ай-ай! А ещё комсомолка!
А потом война. Таня училась в медицинском институте, когда началась война. Галя в институт не прошла по баллам, училась в медицинском училище. И когда формировали медицинский пункт, привлекая и студентов, Татьяна потянула на фронт и маму с тетей Галей, своих подруг двора, детства, школы, подруг по жизни.
Сержант медицинской службы Татьяна Симакова погибла под бомбежкой перед самой победой. Тетя Галя выжила при этой бомбежке случайно, а мама Сима к тому времени уже была дома, уволена из рядов вооруженных сил советской армии в связи с беременностью в сорок третьем. Так говорили Ольге.
Их фронтовое фото висело у Ольги над столом. За их спинами – белая палатка медпункта, а они втроём, трое девчат в гимнастерках. Мама, узколицая, смотрящая с улыбкой немного из-под бровей, как будто стесняется сниматься, красавица тетя Галя, красота её скорее была восточная, грузинская и круглолицая серьезная тетя Таня.
Тут же и фотография отца.
Ольга с малых лет отцом гордилась, хоть и не могла его знать. Иванов Сергей звали его. Так говорила мама. Отчества она не помнила. Его фото порыжело, покрылось бурыми пятнами. Там не один он, групповое фото. Несколько солдат сидят на скамье у деревенского дома. Кто в пилотке, кто в фуражке, а кто и вовсе простоволосый. Гвардейские усики, чубы.
А вот и отец, по словам мамы. Молодой, симпатичный, с лёгким прищуром глаз, чистый подворотничок и пилотка набекрень. Они все там такие. Нет вычурности героизма, решительности взгляда – просто солдаты, пришедшие на войну совсем недавно.
По словам мамы, он был умен, отважен и честен. Погиб в сорок третьем. А вскоре родилась Оленька. Отец так и не узнал о ней. Зарегистрироваться родители не успели. Мама уходила от этой темы, и Ольге всегда казалось, что она от пуританского своего воспитания стыдится того, что дочь была зачата не в браке, поэтому и не выспрашивала подробности. Ольга носила фамилию матери – Воробьева. Пока не вышла замуж и не стала, по словам её покойного мужа Михаила, птицей более высокого полета – Соколовой.
Они с тетей Галей боролись за здоровье мамы до конца. Но последние два года мама провела в клинике. Оля всегда была рядом, говорила с ней о постороннем, о дальнем. Они вспоминали, какая Оля была маленькая, мечтали о будущем. Давнее прошлое мама помнила хорошо. Иногда задумывалась, уходила в себя. Ольга понимала – грустит по ушедшим в блокаду родителям, о погибшей подруге Татьяне.
Но вспоминали они прошлое до поры до времени. Настало время, когда мама перестала ее узнавать совсем. Тогда Ольга и приняла окончательное решение – она станет врачом.
Генетика, гинекология стали её увлечением, работой и самым важным в жизни делом. Хоть учиться было очень нелегко. Она осталась совсем одна. Средств совсем не было.
Помогла тетя Галя.
– Ты – богачка. У тебя большая квартира в Ленинграде!
Устроила она её на ночные дежурства в клинику на выходные, а ещё посоветовала пустить квартирантов. У Ольги, пока она училась, жили то сокурсницы, то мама девочки-спортсменки, приехавшей в Ленинград в спортивную школу, то семейная пара. Это было хорошим подспорьем.
Сейчас Ольга сидела в любимом кресле, вспоминала. Как же это было давно….
Уже давно нет мамы, уже умер Ольгин муж. Прожили они вместе долгих тридцать лет. Уже подрастает внук. Уже есть статус отличного врача, к которому едут со всей страны на лечение и операции, хоть в стране сейчас и происходит не пойми что. Уже забыт комсомол, упразднена партия, уже все, на чем держалась идеология посыпалось, превратилось в мусорную кучу, обрастающую, как грибами и мхом новыми махровыми течениями, направлениями и догмами.
И как будто вытекала из всего этого и ее собственная история, личная семейная. Она посыпалась тоже. Неожиданно, как будто, выдернули из-под ног твердь, оставили барахтаться на чем придется.
Сын и сноха привыкали ко всему новому быстрее, ничему не удивлялись, перестраивались вместе со всей страной. А Ольге, ее ровесникам и людям постарше было нелегко.
Она помнила, как рассказывала мама – однажды, им выделили отрез на платье, всему комсомольскому активу. Отрез один. Надо было поступить по справедливости – отдать тому, кому нужнее всего.
Отрез девчонки протянули Татьяне. На, решай. Именно она могла решить, как надо. Это было признание её справедливости. Отрез общим решением с предложения Тани тогда отдали Нюре – не комсомолке, деревенской девчонке из многодетной семьи. Секретарь говорил, что поступили они неправильно, что отрез – это награда за работу в комсомоле. Но никто Таню не осудил. В ней все были уверены.
А Нюра плакала, благодарила …
Тогда все было так: по правде, по справедливости. А теперь – кто урвет…
А недавно произошла беда – стукнул инсульт тетю Галю. Ольга смогла попасть к ней в больницу лишь к вечеру. Но рядом с ней всегда была её дочь, Лиза.
– Ну, как она? – Лизу встретила она в коридоре.
– Получше. Но врачи боятся ещё. Боятся повторного. Сейчас спит, но очень хотела с тобой о чем-то поговорить, Оль. Все тебя зовёт уголком рта, поллица вообще опали. Может бредит?
В этот день Ольга так и не дождалась, когда проснется тетя Галя, а на следующий день позвонила с утра.
– Оль, приезжай. Она тебя ждёт очень. Приедешь?
– Приеду.
Ехать надо было на другой конец города. Звала работа, назначены операции, но тетя Галя была ей, как мать. Ольга позвонила к себе в больницу, перенесла утреннюю операцию.
Ольга была врачом, но вид любимой её тети Гали удручил. Лицо совсем опало, глаза открывает с трудом, при каждом движении постанывает. Но, увидев Ольгу, оживилась. Вполне в своем уме, значит.
– Оя…, – прошептала слипающимся уголком рта.
– Я, я. Молчи, тетя Галя, нельзя тебе говорить, нельзя.
Лиза стояла рядом. Галя махнула рукой, прося дочь Лизу уйти, но та лишь отошла в дальний угол палаты так, чтоб мать ее не видела.
– Оя, ….– а дальше старательно, со слезами на глазах, вздохом от того, что никак не может произнести, тетя Галя пытается что-то сказать, но Ольга абсолютно ничего не понимает.
Она смотрит растерянно на Лизу, а та кусает губы, жалеет мать.
– Тёть Галечка! Дорогая моя! А давайте потом. Поправитесь, потом и поговорим, не надо сейчас.
Но Галя волнуется, хватает здоровой рукой Ольгу, жмёт руку, не отпускает. Помогла Лиза.
– Мам, а давай напишешь, левая рука ведь действует, сейчас я.
Она достает из сумки блокнот, ручку. Они придерживают мать под локоть, и она крупными буквами пишет на целом листе: Севастьянов. Они перелистывают страницу: Сергей. Перелистывают, и тетя Галя выводит: Агафонович.
Тетя Галя так устала, что голова её валится направо, глаза закрываются. Но вскоре она как будто просыпается и жестами опять требует блокнот.
» Деревня Игол, Томск» – выписывает, рука падает с постели, ручка катится под кровать.
Ольга молчит. Она никак не поймет, зачем это ей. Возможно, тетя Галя просто не в себе. Но она открывает глаза, что-то шепчет, а потом опять требует блокнот и старательно выводит – «отец».
– Чей отец, тёть Галь? Мой же погиб.
Но тетя Галя отрицательно машет рукой и беззвучно шепчет: «Твой отец».
– Отец? Мой отец жив?
Наконец-то тетя Галя удовлетворена, слёзы брызнули из ее глаз, потекли по безучастному лицу.
– Мама, мамочка! Не плачь! Ты молодец. Оля все поняла. Поняла, что отец её жив, что зовут его… зовут его, – Лиза собирается открыть блокнот, но Ольга напоминает.
– Севастьянов Сергей Агафонович.
– Да-да…видишь! Она все поняла. А ты отдохни.
Но тетя Галя ещё пытается что-то сказать.
–А-а-ня, а-а-ня, – шепчет она уголком рта, но Лиза ее укладывает, успокаивает, приходит медсестра, тете Гале пора ставить капельницу.
А на следующий день тетя Галя умерла. Так и оставив Ольгу жить с вопросами. Похоронили ее рядом с мужем, с отцом Лизы. А совсем недалеко от них и Серафима. Ольга после похорон тети Гали прошла на могилу матери.
– Ну, что, мамочка. Встречай подругу. Теперь опять вы там все втроем. Таня, Галя и ты, моя Симочка. Надеюсь, что увидитесь, что опять возьмётесь за руки, как в детстве. Горжусь вашей многолетней дружбой, мамочка.
Она поправила могилку, поставила свежие цветы.
– Вот и знаю я твою тайну, мамочка. Отец мой жив, значит. Жив, а ты, зачем-то, это скрывала. Зачем? Он женат был? Или вы плохо расстались… Я хочу к нему съездить, мам. Если живым застану, все и узнаю. Ты уж прости. А я приду потом и все тебе расскажу. Ради памяти твоей туда и поеду…ради тебя, мамочка. И немного для себя тоже.
***
Хорошо быть знаменитым врачом. Взяток Ольга не брала, но вот помощью своих клиенток пользовалась. Вот и на этот раз она позвонила Веденеевой Светлане Павловне, большому человеку из административных кругов Ленинграда. Ольга все никак не могла привыкнуть к новому, точнее старому, названию их города.
Светлана Павловна пожаловалась на современные реалии, на то, как трудно теперь стало работать, когда рухнула вся верхнепартийная верхушка, когда сложили свои полномочия обкомы на местах, но обещала помочь по старым связям. И, правда, вскоре перезвонила, сообщила, что Севастьянов Сергей Агафонович 1918-го года рождения, ветеран войны, жив. И сейчас, по-прежнему, проживает в селе Игол.
И вот уже в среду вечером они в аэропорту с Рассоловым пьют кофе. Он вызвался проводить.
Сегодня особенно отчётливо нарисовалась весна. Теплый полушубок ( в Сибирь все-таки летит) пришлось распахнуть, теплый шарф спрятала в сумку. Вокруг аэропорта шла бойкая торговля, сейчас кругом – рынок.
– Вот все думаю – как спросить? Вы воевали на Западном…дивизия – номер такой-то, полк – такой-то. А Симу Воробьеву Вы помните? Так что ли?
Седовласый Женя Рассолов, заведующий их отделением, давно уговаривал её стать ему верной спутницей жизни. Долгое время он заведовал таким же отделением в Ташкенте, но вот вернулся на родину. С женой разошелся, дети взрослые… Ольга никак не могла представить себя рядом с другим мужчиной после мужа. Тридцать лет прожив с одним, это трудно… Да и возраст.
– Вот и будем друг друга лечить, горчишники, припарки…Чего ты, Оль…, – он шутил.
Но жизнь не шутка, на этот шаг Ольга ещё не решалась. Ей было вполне комфортно и одной.
– Как спросить? А ты не думай об этом. По обстоятельствам…
– Ну, по каким обстоятельствам, Жень. Я даже не знаю о нем ничего. А там, наверное, семья. Прикинь, сто лет прожили вместе, и тут приезжает дамочка и заявляет, что муж в войну не только воевал, но и подругу нашел. И явилась дочь через столько-то лет. Зачем ему это на старости?
– А тебе зачем?
– Да я и сама ещё не знаю, – Ольга махнула рукой.
– Не знаешь, а надо зачем-то… Мы иногда не можем объяснить то, что ведёт нас к судьбоносным поворотам. А оно ведёт. Вот также и у него. Поверь, любому отцу надо знать, что у него есть ребенок. А если не надо, то это и не человек вовсе.
Пересекая меридианы и часовые пояса она летела к отцу, о котором совсем недавно ещё не знала. Летела, как будто назад по времени. Превращаясь в маленькую девочку с обидами, с желанием, чтоб папа был рядом, с вопросами – почему так?
Томск удивил бетонными нагромождениями, белоснежьем и какой-то опустошенностью.
До районного центра Стрежевой, близ которого находилась деревня Игол, нужно было опять лететь. О билете Ольга уже позаботилась, но вылет был только завтра.
Она остановилась в гостинице, позвонила сыну и Рассолову. Сказала Жене, что зря он беспокоился о болотных сапогах, тут ещё совсем зима.
Вечером долго стояла у окна, касаясь пальцами холодного стекла. Смотрела, как над городом плыли густые дымы, розовато подсвеченные снизу огнями улиц, светом домов. Весна тут чувствовалась слабо. Может зря она это придумала? Зачем летит?
А потом Ольга испытала все прелести полета на кукурузнике, на длинных скамьях вдоль стен, с парашютами в углу и пилотами за шторкой.
– Не бойтесь, мы высоко не летаем, – успокаивал пилот и вел свой самолет над занесенными верхушками деревьев. И выглядели они точно также, как ночные облака из иллюминатора лайнера.
– А Вы к кому, – перекрикивая шум мотора спрашивала рядом сидящая женщина средних лет.
– Мне б Севастьянова Сергея Агафоновича найти, в Игол мне надо.
– Так это ж Вам ещё на машине ещё ехать. В администрацию идите сразу, пусть машину дают.
Да кто ж ей даст, – подумала Ольга. Она не корреспондент, не представитель … Она сама по себе. Но пошла туда, куда указала женщина, хотя бы, чтоб спросить, как добраться. Но сотрудник, маленький мужчина в ватнике защитного цвета, вдруг забегал, засуетился и через полчаса она уже ехала на грузовике с весёлым молоденьким совсем водителем.
– А Вы врач, да? Из Ленинграда, да? И чего теперь, это и не Ленинград больше? – в глазах грусть, как будто переименование города касалось его лично.
А Ольга натерпелась страху. Водитель Коля лихачил, воображал перед гостьей, машину заносило, снег бил в лобовое стекло. Ну, и где ты, весна?
С облегчением и ватными ногами Ольга вылезла из кабины грузовика посреди сельской площади. Дорога чуть не ушла из-под ног. Тут даже была автобусная остановка. Ветер гонял окурки, обрывки газет. Однопосадная улица тянулась вдоль тракта. Тихие дымные стволы из труб, расширившихся к небу, вытянулись над деревней.
– Вам туда, кажется… Я уж привозил к этому деду корреспондента. Он у нас ветеран областного значения, можно сказать – живая страничка истории. Разведчиком воевал. Без руки вернулся, – Коля показал на ряд домов.
Ольга удивлялась все больше. Направилась к дому номер восемь. Ее дорога была столь долгой, что ей уже не было так уж страшно заходить в этот дом. Этой дорогой она заслужила хотя бы чаепитие.
Калитка оказалась открытой, она вошла. Но зазвенела цепь, и из конуры вылез огромный лохматый черный пёс. Он не лаял, просто вылез и встал предупредительно: мол, ещё шаг и тогда … Замерла и Ольга.
В доме открылась дверь и на пороге показался невысокий седой старик в меховой безрукавке. Чувствовалось, что он был привычен к морозу, он даже не запахнулся, не поежился.
– Ить, – тихо скомандовал он псу, и тот полез обратно в свое жилище, – Пойдем, – махнул Ольге.
И та, с оглядкой на конуру, прошла в дом. На стене висели веники, травы и сухие грибы, тут пахло сеном. Они зашли в теплый дом.
На столе мелкая стружка, инструменты. В железном зажиме литой белый сучок. Рядом кровать, застеленная синим колючим солдатским одеялом. Оля встала в нерешительности.
– Вы же Сергей Агафонович будете? – она стянула шапку, а он оглянулся и на секунду замер.
– Он самый…, – слегка оцепенел, – А ты раздевайся. Уберу я это сейчас. Чаем согреемся.
Ольга сняла полушубок, шарф. В избе было довольно тепло. Но она все равно подошла к печке, приложила ладони к ее жаркому боку, набиралась тепла. Старик убирал стружки со стола. Делал он это одной рукой довольно ловко, второй у него не было, рукав спрятан в планку рубашки между пуговицами.
Ольга огляделась. Было не понять, есть тут хозяйка или нет. Вязаные салфетки присутствовали, но все равно было как-то по-мужски. Вокруг печки стояла только мужская обувь.
Сергей Агафонович шаркал ногами, ссутулившись, наливал чай в разные большие кружки, приговаривая что-то о варенье, о мёде.
Неужели он её отец? – думала Ольга. И опять этот вопрос – как начать разговор? И самое главное, почему он не спрашивает – кто она и зачем пожаловала? Наверное, решил, что она – очередной корреспондент, приехавший за воспоминаниями.
Ну, и хорошо. И пусть так пока думает. Ведь она, действительно, за воспоминаниями.
– Ну вот, садись. Картоха есть. Наташа вчера привезла. Будешь?
– Нет, спасибо. Чай – самое то, – она обняла ладонями горячую кружку.
И всё-таки есть в чаепитиях в деревне свой смак. Совсем не такой, как в городе. Там она тоже любила свое кресло, но за окном гудела жизнь, звенели трамваи, грохотали двери квартир. А тут…
За окном тихо летел снежок, сугробы были выше забора и такая тишина вокруг… Ольга ушла в созерцание и вдруг услышала.
– Значит, приехала.
Она посмотрела на старика, и вдруг именно сейчас узнала его. Тот же лёгкий прищур глаз, высокий лоб, чуб, правда, совсем седой и сухой. Да, это он, тот, на которого смотрела она всю жизнь, как на погибшего в войну отца. А он живой, и вполне себе героический ветеран.
– Вы знали обо мне?
– И знал, и нет. Как звать-то тебя?
– Оля…
– Оля, значит. Оля …, – он достал папиросу, глядя куда-то вдаль, прикурил, – Я догадывался, но точно не знал. Мама твоя оберегала меня, и себя оберегала.
– От чего? От чего оберегала? Вы знаете, – Ольга запереживала, забыла уже сколько обдумывала она этот разговор, начала совсем не с того, – Вы знаете, я ведь только на днях узнала, что мой отец жив. Вы – живы. Ваше фото висит у меня дома, но я считала Вас погибшим. Мне мама так сказала. Всю жизнь так говорила.
– Всю жизнь? Какую жизнь?
– Ну, всю мою жизнь, я имею в виду. Мама умерла уже давно, я ещё в школе училась.
Отец раскрыл рот, окурок прилип к его губе, он смотрел на Ольгу, на лбу озадаченная складка. Потом спохватился, затушил окурок. Встал и ушел в комнату, а вскоре вышел, держа в руках старый фотоальбом с рыжими страницами.
– Нут-ка, глянь, – он листал. С фотографий смотрели сначала незнакомые лица, а потом мелькнуло знакомое…
– Это тетя Таня, мамина близкая подруга. Она погибла в войну. А кто это с ней? Так это ж Вы.
Молодая тетя Таня с прекрасной улыбкой стояла, прислонившись спиной к стволу березы. Стройная, подтянутая ремнем, в берете. А на ствол опирался рукой лихой сержант, отгораживая её от других, с любовью смотрел на девушку, на свою девушку.
Сергей Агафонович молчал. Ольга ничего не понимала, смотрела на него. А он тяжело присел, натянул очки, лихо увеличившие его глаза. Ещё полистал альбом, а потом повернул к ней большое общее фото, на котором было человек сорок.
– Это, твоя мама? – ткнул пальцем.
Узкое личико терялось в десятках других, но его Ольга узнала бы из тысячи.
– Да, да. Мою маму звали Сима.
Сергей Агафонович достал папиросу, руки его дрожали. Ольга помогла ему зажечь спичку. Она не заваливала его вопросами, хотя сейчас только этого и хотелось. Так хотелось… В голове просто сумбур.
Он затянулся несколько раз, а потом, как будто издеваясь, спокойно сказал.
– Курям не дал сегодня. Пойду дам. Ты тут хозяйничай.
Ольга, потерянно сполоснула под рукомойником чашки и блюдца, вытерла со стола, зачем-то наполнила опять чайник из ведра и поставила его опять кипятить. Она видела в окно, как спокойно ходит хозяин по двору, как управляется одной рукой, как застывает посреди двора в своих думах.
Наверное, ему тоже нужно время, чтоб осознать все это. Но что за путаница? На фото с любовью он смотрит на Татьяну. Это неоспоримый факт. А как же мама?
Она прошла в комнату. На стенах фотографии. Семья. Сергей Агафонович с женой сидят на стульях, а сзади них парень с девушкой. Дети. Девушка чем-то отдаленно похожа на Ольгу. Да, родство точно есть. А вот уже эта девушка с мужем и детьми, фотография посовременнее, а вот и сын – свадебное фото.
У её отца была своя семья всегда. И сейчас, наверное, есть. Зачем она здесь? Но ей нужно было найти ответы на волнующие вопросы. Теперь уже точно нужно.
Старик вернулся, отряхнул снег с валенок.
– Весна…
Весна сейчас волновала Ольгу меньше всего.
– Ты, Оленька, не стесняйся, располагайся вон на диване. Погости уж. Я так рад, что ты приехала. Теперь у меня все на свои места встало, а то … думал все думал….
– Может и мне поясните. А то я что-то…
– Поясню. Конечно, поясню. Главное, чтоб поняла ты. Поняла и простила нас всех. Времена нынче совсем другие. Уже и трудно нас понять, тамошних. Давай-ка вот, приляжь.
Он поставил высокую подушку на диван, Ольга была благодарна, подогнула ноги, провалилась в воздушную вату, и почувствовала себя ничем не хуже, чем дома в своем любимом кресле.
– Мы по правде стремились жить. Нас так учили. И было ещё одно слово – вина. Вину надо было искупать, не щадя себя, вот и искупали, – начал свой рассказ отец.
Его, раненого разведчика, привезли в прифронтовую медсанчасть, когда ещё шло отступление наших. Тогда и спасла его Танюша, выходила, поставила на ноги. Это было ещё в сорок первом. Тогда и зародилась меж ними искра любви. Одно плохо – Сергей был женат, и в глубокой сибирской деревне росла уже у него дочка.
А Татьяна никак не могла вклиниться в семью, плакала о любви своей к женатому. К тому же приняли её как раз в партию. А разве партийные так себя ведут?
Сергей написал тогда письмо жене. Честно признался – полюбил. Просил развода. А Мария, жена, тут в деревне, в слёзы, в истерику. Вот тогда председатель их колхоза, старый моралист, и написал письмо — заявление командованию части. Жёстко написал. Мол, мы тут – все для фронта, бабы наши с детьми голодают, мужей ждут, а вы развели там беспутство. И зачем баб на фронт отправлять, если они там только и знают, что чужих мужиков развращать? В общем, разберитесь, товарищи, по чести, по уму.
И попало это письмо в комиссариат, к особистам. И начались нешуточные разборки. А с кем там разведчик гуляет – наказать, уволить, или ещё чего покруче …
А для Татьяны это было смерти подобно. Она же всю жизнь свою – за идею, за честь, за партию. Под вопросом было все, в том числе и институт. Турнут с фронта, из партии – значит и из института после войны тоже. Аморальное поведение.
Вот тогда и пришла к Сергею Сима. Сама предложила, сказать ему, что она была причиной его письма. Ей особо и терять было нечего, санитарка. Отправят с фронта, да и ладно. Только бы подружку спасти!
А Сергей помчался к Татьяне. Как быть? А она до того потерялась во всей этой ситуации, что и сказать ничего не может. Плачет только.
Красавица Галина одна тогда и была адекватная. Велела ему делать так, как велит Сима. Они уж все меж собой решили. Поэтому официальной подругой Сергея стала Сима Воробьева, за что и была вскоре уволена из армии за поведение недостойное советской женщины. Уехали они вместе с Татьяной, правда не в Ленинград, там тогда тяжело было, в Ярославль уехали.
Сергею объявили выговор.
Молва донесла до него, что его подруга Сима родила от него дочку. Он только улыбался, знал же – невозможно это. С Симой их связывал лишь уговор. Решил, что это просто слухи.
А вскоре, месяца через три, Татьяна вернулась, но с Сергеем виделась лишь раз.
Вот и сказала она ему тогда, что Сима, и правда, родила девочку. С грустью и болью сказала это. Сергей удивился сначала – неужто тоже думает, что у них с её подругой могло что-то быть? А потом понял – другая тут боль.
Предположил, конечно, что Татьяна сама девочку родила и оставила её Симе. Но где доказательства, когда война, когда бои? Когда вскоре отсекло снарядом ему руку, а пока лечился, узнал, что Таня … его Танечка погибла…
А может Сима и правда – родила ребенка от какой-то своей любви? Кто знает…
А Ольга вспоминает недавние события, больницу:
– А-а-ня, а-а-ня, – шепчет уголком рта тетя Галя, но Лиза ее укладывает, успокаивает, приходит медсестра, тете Гале пора ставить капельницу.
«Мама Таня» – именно это пыталась сказать тетя Галя, именно это.
А отец продолжал:
– Вот только, как тебя увидел, так и понял: Танина ты дочка. Она тебя родила. Одно у вас лицо. Только Таня моя моложе была. А мать твоя Сима – святая женщина. Не суди строго. Она подругу спасала. Ведь ей тогда тоже страшно было, и арестовать за это могли, и клеймо на всю жизнь. А потом… Таня погибла, вот и заменила она тебе мать. А обо мне не говорила, так это потому что семью мою берегла, думаю. Говорю же, святая женщина. А ведь родители ее погибли в блокаду?
– Да. Мои бабушка и дедушка, вернее… Не мои. Ну нет, – Ольга махнула рукой, – Так и останутся мои, как иначе… , – все ещё никак не укладывалось в голове, – Так ведь у тети Тани племянница в Нижнем Новгороде живёт. Значит она – моя сестра двоюродная? А Вы, значит, папа мой. И Ваши дети…
– …Твои брат и сестра. Виктор-то далеко. А Наташа в соседнем селе, приезжает пару раз в месяц. Летом чаще. Расстояния тут у нас, сама понимаешь… После похорон Маши, жены, прошло уж четыре года. И сердце уже притерпелось, а Наташа все к себе зовет. Учительницей истории она работает. Историю эту мою знает, рассказал я ей, когда Маши уж не стало. Собралась, было, она тебя искать. Остановил я. Думаю, может привиделось все мне… А вот, сидишь ты. Жизнь такая … пока не ошибёшься, не узнаешь, где и правда.
Они вышли в светлый двор. Старый пёс вылез из конуры, позволил себя погладить.
– Отец, я так рада, что нашла тебя. А поехали ко мне в гости, а? Я одна живу, мужа тоже четыре года как нет.
– А меня звали в Ленинград. Мы ж на подступах воевали. Друг там есть боевой. Коль не шутишь, на День Победы прилечу.
– Будем ждать. А ещё обследование пройдешь. Я организую. Все будем ждать. И сын будет ждать, и сноха, и правнук – Серёжка.
– Серёжка? Вот ведь…, – отец трепал пса здоровой рукой, тихо улыбался.
Как же хорошо сейчас было на душе у Ольги! Рассолов обязательно встретит, будет выспрашивать. А она предложит ему съехаться. Не стоит усложнять жизнь. Ведь жизнь такая – пока не ошибёшься, не узнаешь где и правда.
– Пошли в дом, дочка, замёрзнешь. Тут у нас Сибирь все же.
– Да хорошо тут у вас, пап. Очень хорошо!
На дворе было, и правда, холодно, но по-весеннему солнечно и ясно. Из хвойного леса несло сырой прелью, а на припеках уже выбивалась первая чистая зелень. По деревне подтаяли лужи, и веселые зайчики плясали в окнах домов.
Весна …
