Боль сшибла ее с ног не сразу. Прихватывая то и дело живот, беспокоясь за маленького, она втащила мужа через порог и даже пыталась поднять на диван, но не смогла.
Оторвав голову от пола, муж не удержался и уронил ее снова и, стукнувшись, сказал:
— Ты, Валька! Сними ботинки мне! Кому говорю! И воды дай! —Он сгрудил под голову коврик. — Подай, кому говорят!
Она села на стул и, немного согнувшись, слушала ребенка. Ребенок не толкался. Испугавшись, что надорвалась, она горько сказала:
— Замерз бы ты лучше.
Он уже спал, бледный от выпитого, неловко вывернув, как чужую, левую руку. Валя хотела набросить на него пальто, оперлась рукой о стол и напряглась, вставая.
И тут схватило. Она растерянно ойкнула и снова села.
Отпустило. Она чуть-чуть выпрямилась, но боль снова навалилась, уже не резким ударом, а стремительной волной. Она сползла со стула, даже не застонав, боясь стоном испугать ребенка. Боль взмыла, облегла сердце, застучавшее в центре боли, перехватила горло, ослепила. Валя шарила руками, пытаясь доползти до кровати. И доползла, когда отпустило.
Но отпустило не полностью. Боль осталась в животе. Валя легла прямо на одеяло, подогнула ноги.
Дверь осталась приоткрытой, тянуло холодом. Работал телевизор, и Валя пыталась отвлечься им. Но ничего не понимала и все время боялась, ожидая, что боль усилится.
— Андрей, — позвала она. Он храпел. — Андрей, замерзнем!
Телевизор закончил работу и просто трещал.
Вернулась мать Андрея, заругалась:
— Что это дверь нараспашку — улицу топить?
Но, увидев Валю, мотавшую мокрым от пота лицом, ее распущенные белые волосы, мать кинулась к ней и споткнулась о сына.
— Что с ним? — крикнула она, но тут же все поняла, охнула, сорвала с себя пальто, укрыла Валю и побежала на улицу ловить машину.
Ни в машине, куда ее внесли, ни в приемной родильного дома, где ее сразу положили на каталку и, уже лежащую, раздевали, Валя не сказала ни слова. Мать виновато суетилась, утешала, но когда Валю увезли и старуха няня вынесла охапку Валиной одежды, заплакала.
Няня остановилась, посмотрела на мать, потом вышла, принесла тряпку, стала подтирать пол. Мать все плакала, стесняясь плакать громко, чувствуя, как много тяжелого скопилось внутри.
— Молодуш,- сказала няня,- а, молодуш! Радоваться надо. Или внука не ждешь?
— Преждевременная, — ответила — мать.` Боюсь, ой, боюсь.
— Да ну, что ты! — утешала няня. — Врач у нас такой хороший, сколько кесаревых детей достал, сколько на сохранении лежит — ничего! Ступай, утром приедешь. Давай помогу.
Няня поколотила валенок о валенок, сунула их один в другой, сложила Валин халатик.
— Дочка?
— Сноха,- ответила мать,- свекровка я.
Увязала вещички в пальто, взяла их под мышку, пошла к выходу, но вдруг попросила:
— Можно, посижу я у вас? Не гоните меня.
— Сиди, — ответила няня, — и в самом деле, куда ты ночью? И я посижу. Так-то бы я вздремнула, да доктор пока не ушел, боюсь.
Сели на покрытые белой тканью стулья. Помолчали.
— Первого ждешь? — спросила няня.
— Первого, — ответила мать.
И вдруг все, тяготившее ее, что она не могла никому высказать в своей деревне, прорвалось, и она сказала:
— Мой-то дурак, какой дурак! Мизинца он ее не стоит. Мизинца. Напился ведь, лежит, идол.
— Сын-то твой?
— Ну! Ой, эгоист! -Уже совсем было собралась снова заплакать, но тут няня тронула мать за руку:
— Ты не переживай. Если и выпил, так мужики они такие. Насмотрелась я. Привезут жену рожать, и айда в магазин. Родит жена — опять бутылка на радостях.
— Да не о вине я,—горько сказала мать. — Не о вине. Мизинца ее не стоит.
— Бил, что ли?
— Если б ударил, я б его из дому выгнала. Лучше родной дочери она мне. Грех, может, так говорить: еще дочь у меня, двое их. Люда дочь. Андрей, он-то, механик, из армии пришел, ценят его на работе. А Людка кончила школу: знать, мол, ничего не знаю, хочу в город. Поехала, пожила — не больно-то сладко, вернулась. И в колхозе не живется. Обратно. Вот мечется, вот мечется. А Валя пришла — как посветлело в избе. Работящая! Лётом лётает. Я не нагляжусь, так-то стыдно глядеть: поглядишь —сразу спрашивает: «Что, мама? Что, мама?» Мамой зовет! Так я уйду за занавеску и гляжу. А как мой-то дурачок задурил, руки у нее опустились, а уж в положении. Я его стыжу, он ответил: я живой, мол, человек.
— Загулял, что ли? — спросила няня.
— Нерасписанные ведь они, — внезапно сказала мать, — нерасписанные. Во-о-от.
— И свадьбы не делали? — спросила няня.
— Не делали… Думали сыграть, как распишутся, а ей восемнадцати не было, рано. Вышло-то как, расскажу. Безотцовская она.
Мать какое-то время собиралась с мыслями. Продолжила немного другим, со стороны голосом:
— Да так. Мать гулящая, родила неизвестно от кого. И любить ее не любила. Все тычком да попреком. Да. И при матери, и без матери. До четвертого класса доучила и выпихнула в интернат. За счет колхоза школу кончила. А летом все в колхозе она работала.
— Мать ее? .
— Валя. Как же мать! Заставишь ее. Поступать после школы Валя никуда не поступала: не на что. А уж такая славная росла, все удивлялись, при такой матери такая дочь. Во-о-от,- опять протянула мать и замолчала, подумав о своем сыне.
Няня поторопила:
— А сошлись как?
— На Новый год. У нас собирались. Людка приехала, ее подружки. Да Андрея друзья. Гляжу —Валя входит. Я обрадела. Она стесняется, духи мне принесла. Да, говорю, зачем мне духи, что ты, Валюща, я сроду не душивалась? Да что ты стесняешься, как будто не с тобой вчера лен колотили? Андрей подскочил, снимает ей пальто, ухаживает. Я, грешница, думаю, вот бы сыну моему такую жену. И ведь как в воду глядела!
— Так это в прошлый Новый год? — спросила няня.
— Конечно! — ответила мать. — Вот как вчера. Стою, из-за занавески гляжу, чего, думаю, молодежи мешать. Сидит Валя с моей Людой, я сравниваю: лет им почти одинаково. Людка уж красится, косы оттяпала, глаза подвела, одета чем ни чудней, тем лучше, а Валя — ну, не сказать!
— Хороша! — кивнула няня. — Хороша, беляночка, волосы длинные. Это правильно, что она косы расплела: примета есть—чтоб ни узелка, когда рожать.
— Да ведь не рожать она,- вздохнула мать. — Спать она собиралась, а я у соседки телевизор досматривала… Хоть бы узнать, как она там?
— Рано, — сказала няня,- доктор выгонит, злой он. Вот тоже несчастный человек! У твоего хоть сразу ребенок, это хорошо, а этот живет лет, может, десять, и никого. Все чужих принимает.
В дверь с улицы постучали.
— Не заперто! — крикнула няня и встала.
Осторожно вошел парень. Поздоровался.
— Чего робкий такой? — спросила няня.- Чего робеть? Все этим кончается.
Парень покраснел, снял шапку, надел.
— Неженатый я. Я вот их привез.
— Ой, господи, я и не погляжу — признала шофера мать.—Так ты не уехал?
— Я жду, думаю, может, обратно.
Няня засмеялась:
— Обратно! Это вам быстро…
Шофер тоже засмеялся:
— Я войти-то стеснялся. Не бывал в роддоме. Так я пойду. — И, осмелев, спросил: — Теща, как хоть сноху-то звать?
— Валей, — ответила мать. — Спасибо тебе.
— Не за что,—ответил он.— А вы поедете?
— Нет, ждать буду.
— Парень-то какой хороший, заботливый, — отметила няня. — Вот кому-то достанется —горя не знать.
…Дежурный врач родильного дома сел на кушетку в своем кабинете, опустил руки, расслабился. Потом откинулся на изголовье, решив лежа выкурить сигарету, — удовольствие, невозможное дома.
— Простите! Непрерывные схватки, — в дверях стояла сестра.
— Естественно, — сказал доктор и сел. — наше учреждение —это схватка за схваткой.
— Очень слабый пульс.
Доктор встал, надевая халат:
— Мадам, в наше время у врача, кроме мудрости змеи, глаза сокола и сердце льва, должны быть притуплены нервы. Иначе не выжить.
— Вы шутите, а ей плохо, — решилась вставить сестра.
Доктор шагал через три ступеньки. Сестра едва успевала за ним:
— Акушерка говорит: не прослушивается
— Все к операции. Карта? — Доктор протянул руку.
— Ой, — сказала сестра, — какая?
— Что ой? – спросил доктор. – Что ой? – Замедлил немного: — карта народов мира, мадам!
Сестра побежала вниз, он вошел в родильное и, не глядя на Валино лицо, закричал на акушерку:
— Почему не подготовлена?
— Не успели. Тяжелый случай, Юрий Николаевич. Уж поверьте.
— Уж проверю — Он подошел к изголовью.
Валя открыла глаза, громадные от страдания.
— Спасите ребенка, умираю, — прошептала она.
— Не умрешь, — грубо сказал доктор, — разродиться не можешь, себя мучишь, ребенка мучишь. Ну-ка, милочка, помогай.
Он положил руку ей на живот, другой рукой взял за пульс и повернулся к акушерке:
— Кр*вь.
— Группы не знаю.
— Дьявол! — сказал он. — Где эта дура с картой? — Отпустил Валину руку и спросил: — Кого ждешь?
Валя не поняла, но увидела, что доктор смотрит на нее.
— Спасите его, спасите, — повторяла она, как молитву, — разочек бы только взглянуть, ножкой толкался. С рук не спущу, босиком по льду буду ходить, спасите…
— Кого ждешь? — крикнул доктор. — Сына?
Валя замотала отрицательно головой.
— Дочь? (Да, да, закивала она, сжимаясь от нового приступа). Как назовешь? Маша? Наташа? Света? Жаклин? Катрин? Анфиса?
Валя, уже не сдерживаясь, закричала.
— Шприц,- сказал доктор.- Ну! — Он яростно мыл руки.
Няня прошлась, поддернула дверь. Мать подождала вопроса, чтоб продолжать рассказ, и не дождавшись, спросила сама:
— Дак неинтересно тебе, поди, чего я мелю-то?
— Говори, чего там, говори. — сказала няня. – Я тут работаю, так чего только не наслушаешься, чего только не вытворяют.
— Пропели они, проплясали всю ночь. Людка моя все больше в одиночку, как-то чудно, не по-нашему, никто ей под пару не может: и так и этак, вся передергивается: «культуры» нахваталась. А Валя вот кружилась! Косы выше головы взлетали. Хорошо прошло, никто не напился. В четыре часа расходиться, Валя за пальто. Андрей —ее провожать. Все близко живут, а ей три километра. Через лес, да поле, да в буран. И пожалела я Андрея, ведь пожалела, матушка, не ее! Вот грех-то на мне какой. Знать бы как повернется! И что было не проводить, что бы случилось, молодой, вместо прогулки. И дурь бы выветрил. Я ее ни в какую не пускаю и Андрею говорю: «Не смей!» И он стал ее уговаривать: куда, мол, ты, да что ты, останься, утром уйдешь. Я сынка жалею, а сама вроде себя оправдываю: куда, мол, ей ночью, да вдруг мать дома не одна. Осталась.
— Так и сошлись? —с любопытством спросила няня.
— Нет. На свою кровать ее положила, а он на диване. Это уж у меня строго. Утром одна ушла. Провожать не пошел: светло. А ведь знаешь, как в деревне, пошли и пошли разговоры: и живут-то уж они, и аборт она от него делала, а я-то сводней получаюсь, ой, батюшки! Я говорю у колодца бабам: Да что вы, неужели верите, как можно такую хорошую девчонку оговаривать! Они в глаза-то ничего, поддерживают меня, а заглазно того пуще. Дошло до матери ее. И ведь выгнала.
— Дочь родную? — возмутилась няня.
— Дочь. А бабы того пуще болтать, мол, дочь родную выгнала, так куда дальше. А я думаю, сватьюшка-то нынешняя моя ее выгнала, чтоб погулять вдосталь. Каждому не объяснишь. Вода в колодце глубоко, пока достанут, все переберут. Тут уж я не вытерпела, говорю сыну… Да интересно ли тебе? — обратилась она к няне. — Мы и не познакомились, как хоть вас звать-величать?
— Да чего там — перебила няня — Слушаю я, ты не думай. Нянька я тут, какое у няньки ‚отчество? Говори, говори, слушаю.
—…И говорю я Андрею: ты приглашал Валю? «Я». Так что ж ты терпишь, чтоб про нее болтали? Нравится она тебе? «Нравится. Жениться, мама, хочу». И сошлись. Оба молодые, неопытные. Сразу все у них неладно началось и пошло неладно.
— О, видишь, — вдруг заметила няня, кивая на электросчетчик. Как бешеный загудел. Это уж всегда, как в операционной зажгут лампы, он начинает накручивать…
В приемную быстро вбежала молоденькая сестра и с напряженным чувством беспокойства спросила:
— А карточка роженицы где? Кто привез? Вы?
— Я, — ответила мать. — Тут такое дело, быстро все случилось, я принесу, у нее есть, она ходила в консультацию регулярно, взвешивалась.
— Когда срок? —спросила сестра.
— Что? — не поняла мать.
— Преждевременная, —вставила няня, — подняла тяжелое что-то.
— Нет, —заторопилась мать.—Нет, ничего делать не делала. Воды, дров, пол помыть —все я сама…
— Когда стало плохо?
— Пришла я,- решила подробно рассказать мать,—в магазин ходила, а потом к соседке зашла и думать ничего не думаю, заговорилась, вхожу, она уж и слова не скажет.
Сестра, не слушая, повернулась, но, вспомнив, спросила:
— Возраст? Лет сколько?
— Девятнадцать.
Сестра убежала.
— Молодая она у тебя, — сказала няня, — А сестре доктор, видно, нагоняй дал, что без карточки приняла. Бегом забегала.
… Андрей очнулся от холода, встал с пола, включил свет. Огляделся — все разбросано и перевернуто. Он напился воды, нарочно пока не думая, где Валя и мать, но бессознательно ища их, вышел во двор и там, увидев вмятину в сугробе у крыльца, вспомнил: «Значит, ушла, — решил он. — Домой ушла. Вот бабы!» Он надел пальто, выключил свет и пошагал к бывшему Валиному дому. Ему было стыдно за вчерашнее, за выпивку. «Извинюсь, — думал он. — Зачем тащила, бросила бы»… Но рядом были и другие мысли, он злился. «Подумаете, какая нервная, ушла!» Он не хотел вспоминать последний разговор, когда ночевал не дома, вернулся, нагрубил, ее хотел вспоминать, как она повернулась от плиты, побледнела и, оправляя «фартук на животе, сказала: «Не подходи больше ко мне, не подходи: противно». И перестала разговаривать. А он потом, оправдываясь, говорил себе: «Она так — и я так». Как «Она так», он себе не объяснял. И, приготовясь сказать: «Ну и оставайся» — если Валя откажется вернуться, он свернул у ее дома с дороги и пролез, проваливаясь в снег, к крыльцу. Постучался. Никто не ответил. Андрей увидел замок. И пошел домой.
Светало. У его дома стояла машина. К ней от крыльца шел парень без шапки и пальто. Увидел Андрея, засмеялся, крикнул как знакомому:
— Здорово! Бутылка с тебя. Ну, ты вчера, видно, поддал крепко: мать трясла, трясла, не добудилась. Я в город ехал, по дороге. Вот, вертаюсь.
Андрей понял, что Валя в роддоме. „Как же так, ведь рано» — хотел сказать он, но сдержался, стыдясь перед парнем.
А тот продолжал:
— Ну, твоя жена молодец! Не крикнула. Губы все искусала, молчит. Уж я гнал!
— В избу зайди, — позвал Андрей и торопливо подумал, к кому можно сбегать занять до получки.
— Значит, не знаешь, кто? Мать не вернулась?
—Нет. Зайди.
— Поеду, — сказал парень. — Это я так, для связки слов насчет бутылки. Поеду, клапан что-то, зараза, стучит. Хотел в городе на автобазе исправить, так там в гараж не пустили, а на холоде пальцы не согнешь. Доеду, ничего.—И уехал, крикнув: — Привет передавай!
…Андрей вбежал в роддом, назвал свою фамилию. Дежурная за барьером стала рыться в списках, а Андрей расстегнул пальто, развел шарф на горле, вытер пот.
Сестра захлопнула папку и ушла.
Андрей вздохнул и огляделся, включаясь чтением настенных плакатов в незнакомую ему жизнь.
«Не курите в комнате, где стоит кроватка вашего ребенка»
«Совсем брошу» — подумал он.
«Свежий воздух — здоровье. Проветривайте комнату!»
«Простынет ведь, — подумал он, — зима. Ну, ничего, укутаем. О, черт, надо кроватку купить. Лошадку куплю, велосипед, машину, автомат. А деньги? — он похлопал по карманам, сморщился, вспомнив, что просадил при выпивке последние, вспомнил как что-то далекое, неприятное, но прошедшее. — У матери, наверное, есть».
…Доктор писал быстро и крупно, щурясь от дыма сигареты. Звякнул телефон. Жена спросила без приветствия:
— Ты, может быть, вспомнишь, что у тебя есть жена?
— Я помню,- сказал доктор, продолжая писать, прижав трубку головой к плечу. — Не сердись, был тяжелый случай.
— Что-нибудь интересное?
В дверь постучали.
— Да, — сказал доктор.
— Что да?- спросила жена.
— Это не тебе, —ответил он-—Скоро приеду. – Он положил трубку и повторил: — Да!
— Я не успела сдать смену. пришел муж Артановой. Я сразу к вам.
— Спасибо за доверие.
— Пойти с вами? —спросила сестра.
— Нет. Идите домой, включайте телевизор и ложитесь на тахту с конфетой во рту и с книгой в руках.—Он снова шел впереди, но уже не вверх, как ночью, а вниз, ступая на каждую ступеньку, продолжая говорить, но думая только о том, что пришел муж Артановой.
В родильном доме дети спят в специальной комнате, отдельно от матерей. Когда там плачет какой-то ребенок, то каждой матери кажется, что это плачет именно ее ребенок. От детского плача и очнулась Валя, услышала, как в соседней палате (детей разносили для второго кормления) говорили: «Носик ты мой холодненький, ротик ты мой голодненький, рученьки вы мои, царапочки…» Грудь давило, и Валя боялась коснуться ее, ждала, когда принесут ребенка и ей.
…Доктор хлопал по карманам. Андрей покосился.
— Сигареты забыл — объяснил доктор.—Вы курите?
— Курю. Только «Беломор». Андрей вытащил смятую, переломанную пачку и застыдился.
Доктор вое же взял папиросу, стал заклеивать ее, но тут же бросил.
— Не волнуйтесь, она жива, — сказал он и удивился реакции Андрея, на лице которого напряжение ожидания сменилось удивлением.
— А что? — только и спросил Андрей.- А что?
— Как что? Преждевременные роды всегда опасны. Вы привезли ее?
— Мать…
«Нальется он сегодня», — подумал доктор, вспомнив себя и день, когда его жена сделала аборт, и сказал:
— Ребенок родился мертвым.
Андрей не нашелся что сказать. Доктор продолжал:
— Она где-то надорвалась, начались непрерывные схватки. Если бы привезли пораньше, тогда могла помочь операция.
— Это я виноват‚ —тоскливо сказал Андрей. — Я. Разве она не сказала? Она меня — выпил я вчера — тащила.
— Значит, вы убили своего ребенка.
Андрей заговорил, ожидая если не поддержки, то прощения:
— Рано ей было, разве я бы стал. Кто ее заставлял? Воду сам носил, дрова колол.
— Какие дрова? — перебил доктор.—Вы что, не знали, что надо было привезти ее карту. Какая кр*вь, какое… А, что теперь!— Конечно, конечно, я виноват, —заторопился Андрей. — Можно ее увидеть?
— Нельзя,—сказал доктор и ушел, снимая халат и на ходу отвечая на вопросы дежурной сестры: —Нет. Его не пускать! Учить вас, что посторонним людям…
Только сейчас стали доходить до Андрея сказанные слова. Он побежал было за доктором вслед, но медсестра не пустила. Он сел, стал шарить по карманам. «Карта, — думал он, — да, ведь была карта. И кр*вь, пусть берут кр*вь. Я в армии сдавал, надо сказать, что проверенная». Во внутреннем кармане пиджака он нащупал конверт. «Вот!»
На листке было написано:
«Я заранее прощаюсь с тобой. Когда будет ребенок, я сюда не вернусь. Буду жить ради него. Это будет девочка. Она не будет, как моя мать, которой ты столько раз упрекал меня.
Ты уже перестал стесняться моих слез. Обычно, когда наревешься, проходит. Сейчас нет. Сегодня я пообещала дочке, что не буду расстраиваться. Я гляжу на белый снег, она будет беляночкой, я гляжу только на красивое, сажусь ближе к радио, когда хорошая музыка, чтоб послушала дочка…
Как быстро ты стал чужим. Как ненадолго тебя хватило. Я пищу, и на мне та же глупая кофточка, что и в тот Новый год. Но тогда было все впереди…»
Доктор хотел идти дописывать медицинское заключение о см*рти ребенка, но раздумал, оделся и вышел. Последнее, что вспомнил доктор уже дома, притворяясь, что спит, чтоб не говорить с женой, —это Валино лицо. «За что меня так? —говорила она. — Спасите его, спасите его! Что же я-то не умерла?»
Жена положила подушку на телефон, примяла ее по краям.
— Сними, — сказал он, — мне позвонят.
— Ты не спишь? — спросила жена.- Что у тебя за неприятности?
— Нет, я сплю.
— Спи, только ради всего, оставь этот тон.
— Какой?
— Ты знаешь, какой, — жена задернула портьеры.—Ты всю жизнь будешь изводить меня за тот случай? Я не хотела тогда иметь ребенка, ты это знаешь. Я училась, ты работал, с моей мамой ты не хотел жить, кто бы сидел с ребенком? В конце концов хоть с этим-то можно не иметь проблем?
— Да, да, — ответил он, снова и снова вспоминая Валино лицо…
…Дверь с улицы несмело открылась. Вошла женщина с узелком.
— Передачу где принимают? — Здесь, но не сейчас, — ответили ей.
Это была мать Вали. Когда она сказала, что она мать, ей ответили, что в палате у Вали уже есть одна мать и больше не пустят.
Андрей подошел и объяснил теще, что с Валей его мать. И они вдвоем — мать Вали и Андрей — вышли из роддома.
Они шли и советовались, что купить для передачи Вале, предлагали самое дорогое, будто этим можно было искупить вину.
