— Не то сделала ты с заговором, девка, — говорила она. — Не любовь ты приворожила, а тоску чёрную. Не станет тебе счастья с этим. Помяни моё слово, что насильно взято, в прах обратится.
Анна проснулась в холодном поту. За окном шумел ветер, раскачивая ветви старого дуба, и в этом шуме ей мерещился шёпот старой ведуньи.
***
Луна висела над деревней Верхние Лощины, заливая серебристым светом покосившиеся избы и узкие тропинки между ними. Анна стояла у окна своей избы, глядя на тонкий серп в небе. Сегодня был особенный день — новолуние, время, когда грань между мирами становится тонкой, а слова обретают силу.
Старая Марфа научила её этому заговору прошлой весной, незадолго до своей смерти.
— Когда сердце болит сильнее, чем можешь вытерпеть, когда нет сил больше ждать, только тогда используй его, — шептала она, передавая Анне сложенный пожелтевший листок.
Анна до последнего надеялась, что Фёдор вернётся к ней по своей воле. Три месяца она видела, как он проходит мимо её дома к избе Василисы, дочери мельника. Три месяца она плакала по ночам, вспоминая его слова о любви, которые теперь достались другой.
С решимостью отчаяния Анна достала из-за иконы заветный листок. Пора было действовать.
На столе уже стояло всё необходимое: три свечи, скрученные вместе винтом, берестяной туесок с родниковой водой, собранной до рассвета, и девять листьев дуба, растущего возле дома Фёдора. Она собрала их вчера, когда никто не видел.
Анна зажгла свечи и поставила листья в блюдо с водой так, чтобы на них падал лунный свет из окна. Закрыв глаза, она начала нашёптывать слова заговора:
— Тоска, тоска, навались на добра молодца, в ясные очи, в чёрные брови, в ретиво сердце, разожги у него, Фёдора, ретивое сердце, кровь горячую по мне, Анне…
Слова лились из неё, словно ручей по весне, легко и неудержимо. С каждым словом она чувствовала, как что-то внутри неё разгорается, словно тлеющие угли, на которые подули. Это было странное ощущение, словно часть её отделялась и устремлялась через ночную темноту к избе Фёдора.
— Впивайся, тоска, въедайся, тоска, в грудь, в сердце, во всего раба Божьего Фёдора, разрастись и разойдись по всем жилам, по всем костям…
Пламя свечей вдруг взметнулось вверх, отбрасывая на стены избы причудливые тени. Один из листьев в блюде внезапно почернел по краям, словно его опалило невидимым огнём. Анна вздрогнула, но не остановилась, нельзя было прерывать заговор.
Закончив читать, она взяла листья из воды и приложила их к телу — один к сердцу, другой к пупку, третий… Как учила старая Марфа. Затем легла на пол, представляя, что листья — это ладони Фёдора, зовя его, умоляя вернуться к ней.
Утро пришло резко. Анна вздрогнула от неожиданного звука. Оказалось, это был стук в дверь. На пороге стоял Фёдор, бледный и растрёпанный, с лихорадочным блеском в глазах.
— Анна, — произнёс он хриплым голосом. — Не спал всю ночь. Всё о тебе думал. Словно огнём горю внутри. Прости меня, дурака…
Анна впустила его в дом, чувствуя, как сердце готово выпрыгнуть из груди от счастья. Ворожба сработала!
Но радость её была недолгой.
Через неделю Фёдор стал странным — то молчаливым, почти безучастным, то неистовым в своих признаниях. Глаза его потускнели, а под ними залегли тёмные круги. Он будто истончался, таял, но каждый вечер неизменно приходил к её избе, словно привязанный.
— Анна, — сказал он однажды вечером, тяжело опускаясь на лавку, — что-то со мной происходит. Словно не я сам к тебе иду, а что-то тянет, дышать не даёт, если не рядом с тобой. А рядом… Рядом тоже тяжко. Что это, Анна?
Она отвернулась, не в силах выдержать его взгляд. Было в нём что-то, чего раньше никогда не видела, словно смотрел на неё не Фёдор, а кто-то другой, незнакомый, через его глаза.
А ночью Анне приснился сон. Старая Марфа стояла у её кровати, укоризненно качая головой.
— Не то сделала ты с заговором, девка, — говорила она. — Не любовь ты приворожила, а тоску чёрную. Не станет тебе счастья с этим. Помяни моё слово, что насильно взято, в прах обратится.
Анна проснулась в холодном поту. За окном шумел ветер, раскачивая ветви старого дуба, и в этом шуме ей мерещился шёпот старой ведуньи.
Через месяц Фёдор слёг. Лежал в горячке, метался по постели, звал Анну, а видя её рядом, не узнавал. Деревенские поговаривали о порче, косились на Анну с подозрением.
А она сидела рядом с его постелью, вглядывалась в измождённое лицо возлюбленного и впервые по-настоящему поняла, что натворила. Не любовь пришла в её дом, пришла беда, облачённая в личину исполненного желания.
В ту ночь, когда Фёдор был особенно плох, Анна вышла из избы и пошла к реке. Луна снова висела над деревней, но теперь это был полный круг, безжалостно освещавший всё вокруг.
Она достала холщовый мешочек с оставшимися листьями дуба, теми самыми, что использовала для приворота, и, глядя на воду, произнесла:
— Как вода смывает берега, как уносит листья с собой, так пусть смоет и унесёт моё заклятье. Освободи, река-матушка, Фёдора от моих чар, от моей тоски, от моего наговора. Пусть будет свободен, пусть будет счастлив — с ней ли, со мной ли, один ли. Воля ему, воля…
Она бросила мешочек в воду и смотрела, как его уносит течение. Слезы текли по её лицам, но на сердце становилось легче. Она понимала, что, скорее всего, потеряла Фёдора навсегда, но теперь это была её настоящая воля, а не действие тёмного приворота.
Возвращаясь домой, Анна словно увидела в тенях на дороге силуэт старой Марфы. Ей почудилось, что старуха одобрительно кивнула, прежде чем растаять в ночном воздухе.
Всю следующую неделю Фёдор метался между жизнью и смертью, а потом пошёл на поправку. Когда он наконец встал на ноги, в его глазах снова появился живой блеск, а в движениях — прежняя сила. Он вежливо поблагодарил Анну за заботу и ушёл.
Она не стала его удерживать. Свою волю нельзя навязать другому, это она теперь твёрдо знала. Истинная любовь приходит сама, как весна, а не призывается заговорами темными ночами новолуния.
Иногда Анна видела Фёдора в деревне — с Василисой или одного. Сердце её сжималось, но теперь это была обычная, человеческая боль, а не та тёмная тяжесть, которая давила на неё после приворота.
А ещё через год в соседнюю деревню приехал новый кузнец. Говорили, что руки у него золотые, а сердце доброе. Когда он впервые улыбнулся Анне на ярмарке, она улыбнулась в ответ — искренне, без тени прежней тоски.
Ведь у каждого своя дорога, и нельзя найти счастье там, где навлёк беду на другого.
