— Мам, а мы поедем когда-нибудь на море? — спросил Лёшка, зарывшись носом в пёстрое одеяло, которое я когда-то сама сшила из старых рубашек и детских пижам. В его голосе было столько надежды, что сердце сжалось.
— Конечно, малыш. Когда-нибудь обязательно. — я гладила его по светлым волосам, чувствуя, как тяжело мне врать.
— А папа с нами?
Я на мгновение застыла. Не потому что не знала ответа. А потому что устала врать. Слова застряли в горле, как горькая косточка. Я же знала, что он не поедет. У него — другие приоритеты. Он давно сделал свой выбор. И, похоже, это был выбор не в нашу пользу.
Артём всегда называл себя «экономным». Только экономил он в основном на нас — на сыне и на мне. Он вёл таблицы расходов, перепроверял чеки, обсуждал каждую «лишнюю» трату. Он считал рубли, но не чувства. И в этих таблицах не было графы «любовь».
— Ты опять купила сыр не по акции? А этот гель для душа — что в нём особенного? Пахнет как у всех.
На день рождения Лёшки он купил торт в «Дешёвом вкусе» и сказал:
— Главное — внимание. А не мишура.
Я промолчала. Тогда — и много раз после. Потому что так надо. Потому что «он старается». Потому что «у него тяжёлое детство». Потому что «я знала, за кого выхожу». А на самом деле — потому что боялась признать: я устала быть сильной.
Но однажды он принёс сыну сироп от кашля с просрочкой. На два дня.
— Да его ещё пить можно. — сказал он, щёлкнув ногтем по крышке. — Я в детстве и не такое пил.
Я стояла с бутылкой в руках, не веря своим глазам. Это был не просто сироп — это было напоминание, насколько мы вторичны в его мире.
Я сшила себе пальто, когда старое развалилось. Волосы укладывала дома, у плиты — не феном, а усталостью. Мечты об отпуске слились в одно слово: «подождёт». Даже чашка кофе в городе казалась мне роскошью.
А потом я случайно увидела в его блокноте запись:
«+25 000 — дача». Крупно, жирно, обведено ручкой.
Когда он вернулся с работы, я спросила:
— Это что?
Он пожал плечами, даже не сбавив шаг:
— Маме. Я давно обещал. Она ведь всю жизнь мечтала.
— А ты помнишь, что у нас сын? У которого, может, тоже есть мечты? И жена, которая просто хочет почувствовать, что её видят?
Он посмотрел на меня с укором:
— Ты у меня сильная. Ты же понимаешь. А мама — одна. Ей тяжело.
— Да-да. Всю жизнь себя ради тебя отдавала. Я слышала это сто раз.
И в тот момент что-то внутри меня оборвалось. Не громко. Тихо. Как нитка, которую тянули слишком долго. Я почувствовала — больше не могу. Не хочу. Не должна.
В ту ночь я не спала. Смотрела в потолок. Прислушивалась к дыханию сына и думала: когда я стала лишней в собственной жизни? Сколько можно быть понимающей, удобной, терпеливой? Почему моя любовь — всегда на сдачу? Почему женщина, которая даёт, всегда остаётся без?
Утром я сварила кофе и молча поставила две чашки. Он вошёл на кухню, чмокнул меня в висок — привычным, механическим движением:
— Слушай, а может, в выходные на участок съездим? Я тут нашёл один вариант —
— Нет. — сказала я.
Он застыл:
— Что — нет?
— Я не поеду.
Он смотрел с недоумением. Как будто увидел перед собой другого человека. А я улыбалась. Сначала чуть дрожащими губами. А потом твёрдо:
— Я не против твоей дачи. Но у меня тоже есть мечты.
— Какие ещё мечты?
— Чтобы сын ел фрукты не только на праздники. Чтобы мне не приходилось выбирать между кремом и новой зубной щёткой. Чтобы хоть раз мне сказали: «Ты важна» — не на словах, а делом. Это так много?
Он молчал. А я впервые поняла: мне не нужно его одобрение. Я больше не прошу. Я решаю.
На следующий день я пошла в парикмахерскую. Просто помыть голову и уложить. Купила себе духи. Те самые, с нотками ванили и горечи. В них пахло свободой. Женщиной, у которой появились границы. Женщиной, у которой появилась сила.
Купила Лёшке новые кроссовки. Светящиеся, модные, как он мечтал. Пусть они стоили в три раза дороже, чем те, что он носил раньше, — его улыбка стоила этого в десять раз больше.
— Мам, теперь меня в школе никто не перепутает! — засмеялся он и прижал меня к себе.
А я сдерживала слёзы. Потому что поняла: я снова что-то значу. Я возвращаюсь.
Когда Артём увидел курьера с пакетами, он вспыхнул:
— Это что? Ты что, решила транжирить деньги?
— Я трачу не просто так. На нас. На жизнь. На себя.
Он ворчал, следил за покупками, сверял баночки:
— Крем за две тысячи? С ума сошла?
— Нет. Пришла в себя. И это только начало.
Он не понимал. Он всё ещё пытался вернуть привычную систему. Где я — тень. Где он — центр.
Но я больше не была тенью.
Через несколько дней раздался звонок. Людмила Петровна. Его мать.
— Это что за новости? Ты деньги тратишь? Он мне сказал, что теперь у вас всё по-другому!
— Ага. У нас теперь по-другому.
— Ты что творишь? У него были планы!
— Без нас. А у меня теперь — свои.
— Ты рушишь семью!
— Он рушил её каждый раз, когда говорил сыну: «Поиграем в отпуск, как будто мы в Сочи». Когда покупал продукты по скидке, а себе — новую дрель. Когда я просила шторы, а он копил вам на забор.
Она замолчала.
— Мы живём. Мы не выживаем — мы живём. У сына теперь бассейн. А у меня — маникюр. Всё честно: вы получили свою молодость. А я — хочу свою.
— Ты всегда была упрямая.
— А вы всегда думали, что если женщина молчит, значит — согласна.
Я повесила трубку. Спокойно. Без страха. Без вины.
Теперь я живу.
Я не разрушаю — я строю. Не оправдываюсь — выбираю. Себя. Нас. Свою жизнь. Я учусь заново радоваться простым вещам: горячему кофе в уютном кафе, новому пледу, запаху духов на запястье.
И если кто-то спросит: «Что случилось? Почему всё изменилось?» — я отвечу просто:
Потому что я — не приложение к чужим желаниям.
Я — человек. Женщина. Мать. И я имею право жить.
И теперь будет так. Всегда.
