Сумка с вещами для выписки стояла у двери, аккуратно собранная, как будто в ней можно было упаковать и мою тоску. Два свёртка с младенцами лежали в прозрачных люльках, тихо посапывая, пока я подписывала последние бумаги в роддоме. Медсёстры переглядывались, их сочувствующие взгляды жгли мне спину. Он не пришёл. Не позвонил. Не написал. Только эхо его вчерашнего крика и боль в рёбрах напоминали, что он вообще существует.
Я вызвала такси. Водитель, пожилой мужчина с добрыми глазами, помог загрузить сумку и люльки в машину. «Поздравляю, мамаша», — сказал он, но его улыбка потухла, когда он заметил моё лицо. Я лишь кивнула, прижимая к себе детей. В горле ком, в глазах — пелена, но плакать нельзя. Не сейчас. Не перед ними.
Дорога домой была длинной, хотя ехать всего двадцать минут. Город мелькал за окном — серый, равнодушный, как будто ничего не случилось. А у меня внутри всё кричало. Руки дрожали, когда я придерживала люльки на заднем сиденье. Дети спали, не зная, что их отец поднял на меня руку за день до их рождения. Не зная, что он не захотел их встретить.
Квартира встретила тишиной. Его ботинки у двери — те самые, которыми он пнул меня в бок, — стояли, как ни в чём не бывало. Я опустила сумку на пол, поставила люльки на диван и села рядом. Сердце колотилось, но я заставила себя дышать ровно. Ради них. Две крохотные жизни, которые смотрели на меня, доверчиво и беззащитно.
Я не знаю, что будет дальше. Не знаю, как поднять их одна. Не знаю, как простить его или себя. Но я знаю, что эти два сердца, бьющиеся рядом, — мой новый мир. И я не дам ему их сломать.
Я сидела на диване, глядя на спящих малышей, пока тишина квартиры давила на уши. Люльки слегка покачивались от моего неровного дыхания. В груди всё ещё стучал ком — смесь злости, страха и какого-то странного облегчения. Его не было дома, и, возможно, это было к лучшему. Я боялась увидеть его лицо, услышать его голос, который мог бы снова превратиться в крик. Но я также боялась пустоты, которая теперь заполняла всё вокруг.
Первую ночь я почти не спала. Дети просыпались по очереди, требуя молока, тепла, внимания. Я меняла подгузники, качала их на руках, шептала колыбельные, которых даже не знала до конца. Голос дрожал, но я пела — для них, для себя, чтобы заглушить мысли. Где-то между кормлениями я поймала себя на том, что проверяю телефон. Ни звонка, ни сообщения. Только старое фото на заставке — мы с ним на море, два года назад, когда я ещё верила в его обещания.
Утром я заставила себя встать. Нужно было жить. Я включила чайник, достала из сумки детские вещи, которые так тщательно складывала перед родами. Каждая крохотная кофточка, каждый носочек казались мне теперь чем-то священным. Я разложила их на столе, словно выстраивая план новой жизни. Но реальность настигла быстро — молоко закончилось, памперсы тоже, а в кошельке осталось три тысячи рублей. Его зарплата была нашей основной опорой, но теперь я не знала, вернётся ли он вообще.
Я позвонила Лене, подруге, с которой не разговаривала уже полгода. Она приехала через час, с пакетами еды, подгузников и каким-то нечеловеческим терпением. «Почему ты не рассказала раньше?» — спросила она, глядя на синяк, который я пыталась скрыть под рукавом кофты. Я только пожала плечами. Стыдно. Больно. Страшно. Лена не стала давить, просто обняла меня, осторожно, будто я могла рассыпаться. Она осталась до вечера, помогала с детьми, готовила суп, а я впервые за сутки почувствовала, что не одна.
На третий день он написал. Короткое: «Прости. Поговорим?» Я смотрела на экран, и пальцы замерли над клавиатурой. В голове крутились его слова, его кулаки, его равнодушие в тот день, когда я уезжала в роддом. Но ещё крутились воспоминания о том, как он когда-то был другим — смеялся, приносил мне кофе в постель, мечтал о детях. Я не ответила. Не потому, что не хотела, а потому, что не знала, кто я теперь для него. И кем он стал для меня.
Дни складывались в недели. Я училась быть матерью. Училась не вздрагивать от каждого звонка в дверь. Училась доверять миру, который так жестоко меня подвёл. Лена помогала, мама присылала деньги, хоть сама едва сводила концы с концами. Я начала искать работу на дому — что-то, что можно делать, пока дети спят. Я не знала, как долго смогу тянуть одна, но знала, что не вернусь к нему. Не после этого.
Однажды ночью, когда малыши наконец уснули одновременно, я вышла на балкон. Город спал, только редкие фонари мигали в темноте. Я вдохнула холодный воздух и вдруг почувствовала, что ком в горле стал меньше. Не исчез, но стал терпимым. Я посмотрела на звёзды и подумала: «Мы справимся». Не для него, не для кого-то ещё. Для них. Для себя.
Месяцы текли, как мутная река, — медленно, с неожиданными порогами. Дети росли, уже не просто посапывали в люльках, а тянули ручки, улыбались, иногда плакали так, что стены дрожали. Я назвала их Маша и Миша — имена, которые мы с ним когда-то обсуждали, лёжа в постели и мечтая о будущем. Теперь эти мечты казались чужими, но имена остались. Они были моими якорями, моим смыслом, когда всё остальное рушилось.
Я нашла подработку — переводила тексты для небольшого сайта. Платили мало, но хватало на памперсы, молочную смесь и коммуналку. Работала ночами, когда дети спали, сгорбившись над ноутбуком, который гудел, как старый трактор. Иногда я засыпала прямо за столом, и меня будил плач одного из малышей. Но я не жаловалась. Жаловаться было некому, да и незачем. Я училась быть сильной, хотя иногда хотелось просто свернуться в клубок и реветь.
Лена стала моим спасательным кругом. Она приходила пару раз в неделю, приносила домашние пироги, играла с детьми, пока я готовила или просто сидела, уставившись в стену. Однажды она сказала: «Ты должна уйти от него. Официально. Это не жизнь, а тень». Я знала, что она права, но мысль о разводе пугала. Не из-за любви — её давно не осталось, — а из-за неизвестности. Как я справлюсь одна? Что скажу детям, когда они подрастут и начнут спрашивать про отца?
Он объявился через три месяца. Позвонил в дверь вечером, когда я только уложила Машу и Мишу. Я открыла, и сердце сжалось — не от чувств, а от страха. Он стоял, небритый, с усталыми глазами, держа в руках букет дешёвых роз. «Я изменился, — сказал он тихо. — Дай мне шанс». Я смотрела на него и видела не мужа, а человека, который ударил меня перед родами. Человека, который не пришёл в роддом. Человека, которого не было, когда я ехала домой с двумя младенцами и комом в горле.
«Уходи», — сказала я, и голос не дрогнул. Он пытался что-то сказать, но я закрыла дверь. Розы остались лежать на коврике у порога. Я не плакала. Только прижалась лбом к холодной стене и стояла так, пока не услышала, как он ушёл.
После этого я подала на развод. Процесс был долгим и выматывающим. Он не являлся на заседания, но его адвокат слал письма, полные обещаний и просьб «дать отцу шанс». Я не слушала. Лена помогла найти бесплатного юриста через центр помощи женщинам, и это стало моим вторым шагом к свободе. Первый был, когда я закрыла перед ним дверь.
Через полгода я переехала. Квартира была маленькой, в старом доме на окраине, но своей. Без его ботинок у порога, без его запаха в комнатах. Я покрасила стены в светло-жёлтый — цвет, который он ненавидел, но который мне всегда нравился. Маша и Миша начали ползать, и я часами лежала с ними на полу, строя башни из кубиков и смеясь, когда они их рушили. В эти моменты я чувствовала, что ком в горле почти растворился.
Однажды вечером, когда я разбирала коробки с вещами, нашла старую фотографию — мы с ним на том самом море. Я хотела её порвать, но вместо этого положила в дальний ящик. Не для него. Для себя. Чтобы помнить, что я выбралась. Что я сильнее, чем думала.
Маша и Миша спали в своей кроватке, а я сидела с чашкой чая, глядя в окно. Город больше не казался серым. Он был живым, полным возможностей. Я не знала, что ждёт нас впереди, но впервые за долгое время я была уверена: мы справимся. Вместе.
