Я ушла с работы раньше обычного. Голова раскалывалась и я отпросилась у начальства и поплелась домой, прижимая ладонь к пульсирующему виску.
Март выдался пренеприятный, то снег с дождем, то солнце слепящее, а через час опять слякоть. Вот и голова моя, как барометр, на каждый чих погодный откликается.
Еще у калитки я услышала голоса в доме и Артемкин звонкий смех. Когда я последний раз слышала, как мой сын смеется? Месяц назад? Два? После того как старшая дочка от первого брака Алинка в столицу подалась, парнишка совсем сник, он обожал сестру до безумия. Молчит целыми днями, из школы придет, уроки сделает и к компьютеру. А тут — заливается аж до икоты.
Открыла я дверь потихоньку и прислушалась. Из кухни доносился густой мужской голос:
— Вот смотри, Тема, это называется хирургический узел. Самый надежный для крючка. Я твоего отца еще мальцом учил так вязать. Он, правда, руки-крюки имел, вечно путал… А ты вон как ловко схватываешь! В деда пошел, видать. Я, кстати, в твои годы уже налимов в Енисее глушил…
Кровь ударила в голову так, что мигрень мигом прошла. Николай Петрович… Отец моего бывшего. Сидит на моей кухне как у себя дома, учит моего сына каким-то узлам…
Я влетела на кухню, и они оба вздрогнули. Артемка держал в руках самодельную удочку из орешника, Николай Петрович, увидев меня, медленно поднялся из-за стола.
— Марина, — кивнул он, будто мы вчера виделись.
Будто не было этих трех лет после развода, будто не было той последней встречи, когда он пришел забирать вещи сына и сухо бросил при этом:
— Сама виновата. Мужика держать не умеешь. Вот и допилила его.
— Чем обязана? — холодно спросила я. — Кто вас сюда вообще впустил?!
— Я пустил, — Артемка вскочил, прижимая удочку к груди. — Дедушка уже три недели приходит. Пока ты на работе. Он меня многому научил! И удочку мы сделали, и грузила отлили…
Три недели. Три недели этот человек ходит в мой дом, и Темка его пускает. А мне не говорит ничего…
Я шагнула к столу, схватила удочку. Артемка вцепился в нее с другого конца, но я вырвала. Орешник был гладко обструган, покрыт лаком. На конце — аккуратная петля для лески, работа мастера…
— Мама, не надо! — Артемка бросился ко мне, но я уже распахнула окно.
Я швырнула удочку во двор. Она перевернулась в воздухе несколько раз и упала в талый снег. Леска зацепилась за ветку старой рябины и повисла, как паутина.
***
Артемка смотрел на меня так, словно я прибила кого-то. В его глазах было столько боли, столько непонимания, а потом он закричал. Впервые в жизни мой тихий, вежливый мальчик закричал на меня:
— Ты все портишь! Все! Дедушка хоть со мной разговаривает! Хоть что-то интересное показывает! А ты только работаешь! Вечно твои отчеты, твоя работа! Мне с тобой даже поговорить не о чем!
Он выбежал из кухни и хлопнул дверью своей комнаты. Николай Петрович тяжело, как-то обреченно опустился на табурет. Глянул на меня даже не осуждающе, а… устало, что ли.
— Зря ты так, Марина, — спокойно сказал он. — Парню мужская рука нужна. Отца нет, деда ты от него отваживаешь…
— Мужская рука? — я почти задохнулась. — Это ваша рука, что ли? Да вы всю жизнь покрывали своего сына! Когда он пьяный приходил, вы говорили — мужик, с кем не бывает! Когда я с синяками ходила, по вашему мнению, я сама была виновата, довела мужика! А когда он с какой-то мадамой съехался, пока я в роддоме с Артемкой лежала, так это я его не удержала!
— Ну да… Не святой я, — сказал Николай Петрович и пошел к двери. — И сын мой не святой был. Но Темка-то тут при чем?
Закрыв за свекром дверь, я ринулась к сыну, но он не захотел со мной говорить. Тогда я набрала дочь.
***
Ну и рассказала все, про деда, про удочку, про Артемкину истерику. Ждала поддержки. Ждала, что дочь скажет, что я правильно сделала, нечего ему в нашем доме делать.
Алинка долго молчала, а потом сказала то, чего я никак не ожидала:
— Слушай, а может, и правда? Пусть общаются? Он же не виноват, что отчим… Ну, что он такой был. И Артемке правда нужен кто-то… Ну, фигура отца, что ли. Ты же видишь, как он тянется к деду.
— Алина! — я не могла поверить. — Ты что несешь? Этот дед всю жизнь…
— Всю жизнь защищал сына. Как любой отец. Криво, неправильно, но защищал. Мам, я не говорю, что надо с ним обниматься. Но Артемке… Ему плохо одному.
После разговора с дочерью я долго не могла прийти в себя. Потом пошла во двор и подняла удочку. Леска порвалась, крючок потерялся где-то в снегу, но сам удильник был цел. Я принесла его домой и положила у двери Артемкиной комнаты.
Вечером, когда улеглась первая волна гнева, я поняла, надо идти к свекру. Поговорить. И поставить условия.
***
Николай Петрович жил в том же районе, в пятиэтажке через два квартала. Я поднялась на третий этаж, позвонила, дверь он открыл не сразу.
— Проходи, — буркнул он и пошел в комнату.
На столе стояла початая бутылка горячительного, граненый стакан, тарелка с нарезанным черным хлебом, сало… И фотография. На ней был запечатлен Артемка прошлым летом на даче у моей сестры. Загорелый, улыбающийся… Редкий кадр, обычно он прячется от камеры.
— Будешь? — Николай Петрович налил себе и выпил залпом.
— Я не за этим пришла. Слушайте, я подумала…
— Помирать я буду, — перебил он, — поджелудка у меня. Врачи говорят, месяца два, может, три мне осталось. Если повезет.
Я села на край дивана. В голове было пусто.
— И что, решили перед уходом в мир иной в доброго дедушку поиграть? — слова вырвались сами.
— А что мне еще остается? — он налил еще стакан, но пить не стал, просто держал в руках. — Сына я уже не исправлю. Он там, на вахте, пьет по-черному. Может, и не увидимся больше. А пацан… Пацан хороший. Только одинокий очень. Как волчонок брошенный.
— Да вы же всю жизнь! — я опять сорвалась. — Когда ваш сыночек меня… унижал, гнобил, вы где были, а?! Молчали в тряпочку! А теперь, значит, решили, дай-ка я к внуку подберусь, в душу к мальчишке залезу… Да? Так, что ли?
Он не ответил. Мы долго молчали. За окном сгущались мартовские сумерки, где-то во дворе лаяла собака.
— Вот что. Можете приходить, если хотите. Но только в моем присутствии, — сказала я наконец. — И никаких разговоров про его отца. И никакого алкоголя при ребенке.
— Договорились.
***
Николай Петрович пришел с утра и принес новую удочку, уже настоящую, покупную. И резиновые сапоги для Артемки. Мы поехали на озеро за город. Весна уже вовсю хозяйничала, снег сошел, только в лесу под елями еще белели островки.
Я сидела на поваленном дереве метрах в десяти от них и смотрела, как дед учит внука забрасывать удочку. Как показывает, где лучше встать, как прикормку в воду бросать. Артемка слушал, раскрыв рот, но при этом он то и дело головой вертел, на меня косился. Каждые пять минут! Проверял, ну что, мол, мама не взбесилась еще? Не начнет орать сейчас?
— Дед, а слушай, — вдруг сказал он, — рыба-то зачем на червяка идет? Дурная, что ли?
— Так природа устроена. Каждому своя еда. Рыбе — червяк, человеку — рыба. Круговорот.
— А человека кто ест?
— Время, — усмехнулся Николай Петрович, — время всех ест, внучек.
К обеду они поймали трех окушков и одного карасика. Артемка был счастлив, но счастье это было какое-то неполное, «оглядочное». Он боялся радоваться при мне. Боялся, что я снова все испорчу.
***
Когда возвращались домой, Артемка уснул на заднем сиденье. Николай Петрович вел машину молча.
— Спасибо, — сказал он вдруг.
***
Николая Петровича не стало в конце мая. Артемка плакал на похоронах навзрыд, я стояла рядом и держала его за плечи.
Сейчас, когда прошло уже полгода, Артемка иногда ездит на озеро с соседским мужиком, тот тоже рыбак. Но это уже не то, нет той связи, того родства… Хотя, может, подружатся еще?
А я все думаю, может, надо было по-другому? Может, надо было переступить через себя, через свою боль? Но как переступишь через то, что въелось в кожу, в кости, в саму душу?
