Снег шёл тихо. Он ложился на улицы, на крыши домов, на плечи прохожих. Сквозь белую пелену пробиралась фигура женщины. На руках она несла ребёнка — свёрток в сером одеяле, с маленькой шапочкой на голове. Мальчик спал, прижавшись к её груди, не зная, что вот-вот его жизнь изменится навсегда.
Женщина остановилась у здания с облупленной табличкой: Дом малютки №4. Она подняла глаза, как будто искала прощения в небе, но оно молчало. Руки дрожали, сердце колотилось так, что казалось — слышно на весь квартал.
Она медленно опустила ребёнка на коврик у двери. Положила рядом записку:
«Миша. Простите. Люблю его. Не могу иначе».
Потом постояла ещё немного. Пальцы сжались в кулаки, плечи дрожали от сдерживаемого крика. И — шаг назад. Ещё один. И бег. В ночь, в темноту, в никуда.
Через несколько минут дверь отворилась. Воспитательница Валентина Сергеевна, женщина лет пятидесяти, увидела ребёнка. Она подхватила его, прижала к себе:
— Кто ж тебя бросил, родной?.. Замёрз бы…
Она не знала, что будет помнить этот момент всю жизнь. Как снег ложился на ресницы мальчика, как он сжался в одеяле, будто искал тепло в этом холодном мире.
Миша не знал другого дома, кроме этого. Сначала кроватки с высокими бортиками. Потом детсадовская группа с жёлтыми шкафчиками. Потом — школьная комната, где пахло старыми учебниками и линолеумом.
Он привык. К голосу Валентины Сергеевны, к строгости Евгении Аркадьевны, к вечным поручениям «не баловаться». Привык не надеяться. Потому что каждый раз, когда приходили «взрослые» — потенциальные родители, — сердце замирало. А потом его снова никто не выбирал. И приходилось делать вид, что ему всё равно.
Когда ему было восемь, его лучший друг Санька сказал:
— Миш, а если твоя мать жива? Может, она ищет тебя?
— Не ищет, — тихо ответил он.
— Почему?
— Потому что если бы искала, давно бы нашла.
Он сказал это спокойно. Но в ту ночь он долго лежал, уткнувшись в подушку, и тихо плакал. Чтобы никто не услышал.
Шли годы. Детдом учил выживать: драться, защищаться, быть «своим». Но Миша отличался. Он много читал, мечтал, учился. Он не хотел остаться в этом месте навсегда.
Когда ему исполнилось 14, он спросил у Валентины Сергеевны:
— Почему она меня оставила?
Она села рядом. Помолчала.
— Может, потому что не могла иначе. Ты не думай, Мишенька, иногда жизнь… она такая злая, что выбора не остаётся.
— А ты бы оставила?
Она не ответила. Просто погладила его по голове.
В 16 лет Миша получил первый паспорт. В графе «отец» — прочерк. В графе «мать» — пусто.
Он жил в интернате, готовился к колледжу. Работал грузчиком по вечерам. Ездил на склад на окраине города, мыл полы, таскал ящики, молча слушая, как ругаются водители.
Он не жаловался. Он знал, что если сломается — не останется ничего.
Иногда ему снился сон: он стоит в поле. Вдалеке — женщина. Она зовёт его, но он не слышит слов. Он бежит, кричит, но чем ближе — тем дальше она становится.
В один из вечеров он открыл старый шкаф и нашёл ту самую записку. Она хранилась в его личном деле, которое он тайком выпросил у Валентины Сергеевны. Записка была смята, буквы — корявые, будто писала испуганная девочка.
«Миша. Простите. Люблю его. Не могу иначе».
Он перечитывал её снова и снова. И однажды понял: он не может жить, не зная правды.
Миша начал с архива. Он записался на приём в ЗАГС, нашёл номер дела, по которому его приняли в Дом малютки. Там было немного: дата, состояние здоровья, примерный возраст. Записка.
Но была одна ниточка: номер роддома.
Он поехал туда. Его встретила женщина с пронзительно синими глазами. Акушерка Мария Петровна, работала там с конца девяностых.
— Январь 2004? Да… — нахмурилась она. — Помню одну девочку. Совсем юная. Из деревни. Родила мальчика. А потом… пропала. Даже не оформилась. Мы искали её, но — след простыл.
— Имя?
— Кажется… Лена. Или Алёна. Она много плакала. Очень худенькая была. Говорила, что её мать выгнала из дома, что отец ребёнка бросил.
Это было больше, чем он надеялся.
Он поехал в районный архив. Просмотрел записи новорождённых за тот период. Одна запись за 11 января — «мальчик, мать — неустановлена, родд. №3». Его.
Он начал искать в деревнях. Ходил по домам, спрашивал у старушек. Некоторые пугались. Кто-то говорил: «Да что ты хочешь, сынок, давно это было…»
Но в одной из деревень — Никольское — ему повезло. В местной лавке он увидел женщину с пронзительными серыми глазами. Очень похожими на его.
Он не знал, почему, но сердце дрогнуло.
— Простите… — сказал он. — Вас зовут Лена?
Она обернулась. Глаза расширились. Руки задрожали.
— Миша…?
— Откуда вы знаете моё имя?
— Я… — она села прямо на ступеньки у входа. — Потому что я всю жизнь помню. Я тебя… я оставила. Потому что не знала, как жить. Мне было семнадцать. Меня выгнали. Я жила в подвале. У меня не было ни денег, ни еды. Я думала, что ты умрёшь со мной. Поэтому оставила. Я не спала потом ночами. Я каждый день молилась. Я искала, но мне не говорили, куда тебя отправили…
Он молчал.
— Я не прошу прощения. Не прошу любви. Я просто… хотела, чтобы ты знал: я тебя любила. Всегда. Только была слабой.
Он подошёл. Сел рядом. Смотрел вдаль. Потом тихо сказал:
— Я не знаю, как тебя звать. Я не знаю, как быть. Но я хочу попробовать.
Она заплакала. И он — тоже.
Два одиночества нашли друг друга.
Прошло полгода. Миша перевёлся на заочное, устроился помощником библиотекаря в деревне. Он снимал комнату в доме у Лены — теперь он звал её мама, пусть и не сразу.
Они ужинали вместе, сажали цветы на окне, иногда гуляли по лесу. Он всё ещё не мог забыть годы боли, но теперь знал — он не один.
В один из вечеров он принёс ей фотографию: детдом, он — 7 лет, в шапке с помпоном, рядом Санька.
— Это мой друг. Он в тюрьме сейчас. Ему некому писать. Может, мы съездим к нему?
— Конечно, сын.
Это было странное слово. Но тёплое. Живое. Его.
Эпилог
Иногда судьба забирает больше, чем даёт. Иногда боль становится фундаментом. Иногда разбитое сердце всё ещё способно любить.
Миша прошёл долгий путь. От дверей детдома — до порога дома своей матери. И понял: не всегда нужно прощать, чтобы жить. Но всегда нужно знать правду.
А правда была в её глазах. В её руках, дрожащих, когда она гладила его волосы. В её улыбке, когда он назвал её «мама»..
