— Как ты могла? — мой голос сорвался на шёпот. Я смотрела на маму, а она отводила глаза. — Отдать нашу квартиру первому встречному? Чужаку?
— Он не чужак, — прошептала она в ответ. — Он сын, которого у меня не было. А ты… ты просто приезжала.
Я стояла на пороге маминой квартиры, и у меня подкашивались ноги. За стеклом в раме висели чужие шторы, а на двери красовался новый дверной глазок, блестящий и безразличный.
— Вам чего? — дверь распахнулась, и на пороге возник он. Николай, сосед. Он вытирал руки о засаленный фартук.
— Я к маме, — выдавила я. — Что вы здесь делаете?
— Живу, — он усмехнулся. — А вы кто вообще?
— Я дочь. Единственная дочь.
— А вот и нет, — его голос стал сладким и ядовитым. — Ваша мама, Анна Викторовна, любезно подарила мне эту жилплощадь. Полгода назад. Так что, прошу не беспокоить.
Мир сузился до щели в двери. Я не помнила, как спустилась по лестнице и вышла на улицу. «Подарила соседу». Эти слова гудели в висках, как набат. Всё, что у нас осталось от папы. Всё, что было нажито их общим трудом. Моё единственное место силы, где пахло детством и мамиными пирогами. Просто подарено. Чужому человеку.
Конфликт начался три года назад, после папиной смерти. Мама словно подменили. Её энергия, её воля — всё куда-то испарилось. Она стала тихой, зависимой, как ребёнок.
— Мам, давай я к тебе перееду, ненадолго, — предлагала я сразу после похорон. — Тебе нельзя одной.
— Нет, нет, Леночка, — качала она головой. — Ты со своей семьёй, работой. Не надо. Я справлюсь.
Но она не справлялась. Я приезжала каждый день, готовила, убирала, сидела с ней. А через полгода появился он. Николай, сосед снизу. «Сынок, которого у меня не было», — как-то сказала мама.
Сначала он помог донести тяжёлые сумки. Потом починил капающий кран. Потом стал заходить просто так — «проведать, Анна Викторовна». Я была только рада. Мне казалось, что маме нужна такая, мужская, поддержка. Я даже пирог ему в благодарность испекла.
— Лена, не ревнуй, — смеялась мама, когда я вскользь заметила, что он как-то уж слишком часто бывает. — Он мне как сын. Такой заботливый. В отличие от некоторых, — она бросила на меня колкий взгляд.
— В смысле, «некоторых»? — не поняла я. — Я каждый день здесь.
— Приезжаешь, суп сваришь, квартиру уберёшь и — домой. К своей семье. А он разговаривает со мной. По душам. Слушает.
Я промолчала, заглотив обиду. Мои «приезды» отнимали по четыре часа в день на дорогу, я забрасывала работу, мужа, детей. Но её больше интересовали душевные беседы с соседом.
Надежда забрезжила неожиданно. Мама позвонила как-то вечером, и в её голосе я услышала прежние, твёрдые нотки.
— Лена, приезжай, нам нужно поговорить. Серьёзно.
Я мчалась к ней, и сердце колотилось от предчувствия чего-то хорошего. Наконец-то. Она очнулась, поняла, кто её настоящая семья. Может, она хочет обсудить будущее квартиры, наконец-то оформить всё, как надо.
Она встретила меня у порога. Суровая, собранная.
— Садись, — указала она на диван. — Я приняла решение.
Я села, глядя на неё с обожанием и надеждой.
— Я переписываю квартиру на Николая.
В комнате повисла тишина. Мне показалось, я ослышалась.
— Что? — прошептала я.
— Ты меня слышала. Он не бросает меня. Он всегда рядом. А ты… ты приезжаешь, как на работу. Пора обеспечить будущее тому, кто этого достоин.
Новый удар был сокрушительным. Я не кричала, не плакала. Я онемела от боли.
— Мама, он тебя обманывает! Он использует тебя! — это были единственные слова, которые я смогла выжать из себя.
— Завидуешь, — холодно констатировала она. — Всё, можешь не приезжать так часто. Не напрягайся.
Я ушла тогда, не сказав больше ни слова. Дверь захлопнулась за мной, и вместе с ней захлопнулось что-то важное внутри меня. Я не звонила, не приезжала. Говорили, что мама оформила дарственную. Я не верила. До последнего не верила.
Сила пришла ко мне спустя месяц полного молчания. Она пришла не в виде ярости, а в виде ледяного спокойствия. Я была её кровью, её плотью. Я была дочерью своего отца, человека волевого и справедливого. И я не позволю всё отобрать. Я нашла адвоката, женщину лет пятидесяти с умными, цепкими глазами.
— Сложно, — сказала она, изучив мои документы. — Дарственная — серьёзная штука. Но не безнадёжно. Мы можем попробовать оспорить её через суд, сославшись на невменяемость дарителя. Нужны свидетели, медицинские заключения на тот период.
Я начала действовать. Я обошла всех соседей. Некоторые хлопали дверью, другие, боязливо оглядываясь, шептали, что видели, как Николай вёл себя с мамой грубо после оформления документов. Я нашла участкового врача, который согласился дать письменное заключение, что на момент подписания дарственной мама принимала сильные успокоительные препараты и не могла полностью осознавать последствия своих действий. Это была моя награда — не гарантия победы, а чувство, что я не бездействую, что я борюсь за то, что по праву моё.
Кульминация наступила в зале суда. Николай сидел напротив, сытый и самодовольный. Мама — рядом с ним, худая, постаревшая, она не смотрела на меня. Адвокат Николая что-то бубнил о «свободной воле» и «благодарности».
И тогда я встала.
— Ваша честь, у меня есть всего один вопрос к господину Николаеву, — мой голос прозвучал чётко и громко. — Николай Петрович, вы утверждаете, что заботились о Анне Викторовне, как о родной матери. Скажите, как называется её любимое варенье? Какой фильм она пересматривала каждый Новый год? Какая песня была её любимой?
Он замешкался. Его глаза забегали.
— Ну… варенье… вишнёвое, наверное. Все старушки любят вишнёвое. Фильм… «Ирония судьбы», — он выпалил первое, что пришло в голову.
Я повернулась к судье.
— У моей матери аллергия на вишню. Она любила апельсиновый джем, который варила сама. Она ненавидела «Иронию судьбы», мы всегда смотрели «Карнавальную ночь». А её любимой песней был «Тёмная ночь» в исполнении Марка Бернеса. Этому не учат. Это знает только тот, кто любил её по-настоящему. Кто был её семьёй.
В зале воцарилась тишина. Мама медленно подняла на меня глаза. В них было что-то знакомое, пробивающееся сквозь пелену заблуждения. Судья отложил слушание.
Финал наступил через две недели. Мама сама позвонила мне.
— Лена… — её голос дрожал. — Он… он выгнал меня. Сказал, чтобы я не путалась под ногами. Что я уже всё подписала.
Я приехала за ней. Она сидела на чемодане в подъезде, на той самой лестничной клетке, где всё и началось. Мы не говорили. Я просто забрала её к себе.
Прошло полгода. Наша тяжба с Николаем продолжалась, но мы уже выиграли одно дело — суд признал дарственную недействительной. Квартира с чужими шторами и новым дверным глазком снова была маминой. Юридически. Но мы туда не вернулись.
Однажды вечером мама вышла ко мне на кухню. Она помолодела, отдохнувшая, её глаза снова были ясными.
— Леночка, — сказала она тихо. — Я продаю ту квартиру. Всё, что было там — продаю. Мы купим что-нибудь здесь, рядом с тобой и внуками. Если ты не против.
Я посмотрела на неё — на свою маму, которая наконец-то вернулась домой. Не в стены, а туда, где её любят и ждут.
— Я не против, мам, — ответила я.
И в этих простых словах было всё — прощение, покой и новая, настоящая жизнь.
