Петя возвращался с работы поздно — как всегда. У подъезда горел одинокий фонарь, светил тускло, но на шагов пять хватало. Тишина во дворе была глухая, как в деревне. Ни машин, ни голосов. Только ветер немного шуршал по кустам у стены. Он успел достать ключи, как в лицо ударил резкий запах кошачьего корма. Тот самый, дешёвый, приторный, знакомый с детства, когда у бабушки в сарае жили три кошки, и пахло именно так.
Он резко обернулся — и увидел её.
Кошка.
Худая, трёхцветная, с оборванным ухом и огромными глазами. Сидела у двери, будто ждала. Глядела прямо на него — без страха, без жалости. Просто — как человек. В её взгляде было что-то до обидного человеческое: будто понимала всё и даже немного заранее простила.
Он постоял с минуту, потом открыл дверь. Она не шевельнулась. Только хвост чуть дёрнулся — неторопливо, будто она раздумывала. Он вошёл и уже собирался закрыть за собой, но что-то остановило. Петя снова выглянул. Кошка не ушла. Всё так же сидела — как будто не сомневалась, что дождётся.
Он открыл дверь шире:
— Заходи, если хочешь.
Она вошла. Спокойно, как будто всегда здесь жила. Ни секунды сомнений, ни паники. Только уверенность, что теперь это её дом тоже.
Петя никогда не заводил животных. Не потому что не любил, просто не чувствовал в себе права — заботиться. Забота, как он думал, требует чего-то большего, чем просто желание. Требует силы, постоянства, веры в себя. У него этого давно не было. Он жил один. Ему было тридцать пять, из них пятнадцать — на одном и том же заводе, где всё давно стало автоматическим: движения, разговоры, обеды из лоточков. После развода с Ирой он почти не говорил с людьми. Только по делу. В магазине, на проходной, в налоговой. Он стал сдаваться — себе и миру. Не громко, не трагично. Просто медленно исчезал с края.
Кошка изменила распорядок. Она будила его рано — вставала лапами на грудь. Не мяукала — смотрела. Упрямо, прямо в глаза. Потом бежала к миске и сидела рядом, пока он наливал воду. Иногда не ел сам, но корм ей покупал всё лучше. Потом — коврик. Потом — миски с резиновыми ножками. Потом понял, что разговаривает с ней. По-настоящему. Не «кис-кис», а вслух. С паузами, вопросами и интонацией. И что самое странное — она, кажется, слушала.
Он стал приходить домой раньше. Варил суп, включал музыку. Телевизор почти не смотрел. Иногда читал вслух. Ей нравилось. Она укладывалась на подоконнике и шевелила хвостом под голос. А он вдруг понял, что тишина больше не давит. Что квартира перестала быть убежищем и снова стала домом.
Однажды он поймал себя на мысли: «Я живу.» Не существую, не тяну. А именно — живу. И всё началось с кошки.
Через полгода кошка исчезла.
Просто не вернулась с прогулки. Петя сначала не волновался — думал, задержалась, может, запрыгнула куда-то, заснула. Но когда стемнело, а её не было, начал искать. Искал — три дня. Обходил дворы, звонил в двери, заглядывал под машины. Спрашивал у соседей, даже у тех, кого раньше и не замечал. Расклеил объявления, размноженные на старом принтере. Позвонил в ветклиники и приюты. Никто не видел.
Он переживал странно — без истерики, но будто изнутри что-то выдернули. Молчал. Долго. Еда снова стала безвкусной, дни — длинными и вялыми. Потом опять стал приходить поздно, ел на работе, дома почти не бывал. Вечерами сидел на кухне с чашкой, глядя в окно, где отражался только он сам. Казалось, всё снова вернулось туда, откуда начиналось — пустота, одиночество, глухая тишина. Только теперь стало страшнее: он знал, как бывает иначе.
Но однажды, в марте, он шёл от метро, когда кто-то окликнул его:
— Мужчина! Это ваша?
Он обернулся. Девочка — лет десять, с красным рюкзаком. Держала на руках кошку. Ту самую. Худую, облезлую, но живую. Потрёпанную, но родную до дрожи.
— Она ко мне неделю назад пришла, — сказала девочка. — А сегодня сама к вам пошла. Я за ней. Она явно вас искала.
Петя стоял с открытым ртом. Потом протянул руки. Кошка не сопротивлялась. Только ткнулась ему в подбородок и довольно замурлыкала. Он закрыл глаза, чтобы не заплакать прямо там, на улице.
— Спасибо, — выдохнул он. — А как тебя зовут?
— Лера, — ответила девочка. — А её как зовут?
Он вдруг понял, что не давал кошке имени. Ни разу. Она была — и всё. Просто присутствовала. Но теперь, глядя на неё и на Леру, понял, что имя нужно.
Он посмотрел на неё, потом на Леру. Улыбнулся:
— Радость.
— Красивое имя, — сказала девочка. — Она вам очень подходит.
Теперь он часто видел Леру во дворе. Иногда они сидели на скамейке, болтали о школе, погоде, о том, как кошка однажды попыталась украсть сосиску с их обеда. Иногда просто махали друг другу — в этой молчаливой привычке тоже было что-то тёплое, устойчивое, как ежедневный ритуал.
Кошка спала на подоконнике. Или, наоборот, крутилась по комнате, как хозяйка. Он читал ей — снова. Иногда рассказывал, как прошёл день. Иногда — как прошли годы. Она слушала. Порой вставала и, будто в нужный момент, мягко касалась его лба. Будто говорила: «Я рядом.»
А он снова жил. Не торопился, не боялся тишины. Начал замечать запахи, погоду, соседей. Начал чувствовать утро. Начал вспоминать, что в мире есть и свет, и вкус.