Табличка на витрине появилась внезапно. Никто не знал, когда именно. Просто однажды утром она там была: «МАГАЗИН ВОЗВРАТА. Принимаем к возврату: утраченное. Условия — индивидуальные». Буквы были выцветшие, будто писались давно, но сохранились вопреки времени. На фоне пыльного стекла они казались почти нереальными — как фраза из сна, оставшаяся наяву.
Игорь проходил мимо этого здания десятки раз. Когда-то здесь был книжный, потом салон связи, потом вовсе ничего. Фасад облупился, окна давно потеряли прозрачность, а вывески покрылись пылью. Он давно перестал обращать внимание на закрытые двери, как перестают замечать старые шрамы. Но в тот день табличка бросилась в глаза, как заноза: маленькая, но болезненная, точный укол в место, где память ещё не заросла.
Он остановился, посмотрел на своё отражение в стекле. Седые виски, тёмные круги под глазами, помятое пальто. Взгляд, в котором угадывалась усталость не от жизни, а от постоянного возвращения к тому, что уже не изменить. Лицо, в котором ни один мускул не верил в чудо — слишком многое он уже похоронил внутри себя, чтобы верить в таблички, обещающие невозможное. Человек, у которого давно ничего не возвращается. Ни энергия, ни вера, ни жена. Ни прощение — ни себе, ни другим. Даже воспоминания, казалось, теряли цвет и запах, становились плоскими, как старые снимки.
Он толкнул дверь. Она поддалась с тихим щелчком, будто ждала именно этого прикосновения. Внутри пахло пылью и яблоками, запахом детства, хранящегося в чулане. За прилавком стояла женщина — высокая, с гладко зачёсанными волосами и взглядом, каким смотрят в лицо не тебе, а чему-то внутри. Или кому-то, кого уже давно нет, но кого она всё ещё помнит.
— Что можно вернуть? — спросил Игорь, сам удивившись собственному голосу. Он прозвучал слишком живо, будто заговорил кто-то забытый внутри.
— Что угодно, — ответила она. — Но не всё стоит.
Он хотел усмехнуться, но вместо этого выдохнул, как будто сдулся шар, и сказал:
— Я бы хотел вернуть разговор. Последний. С сыном.
Она не удивилась. Её лицо не дрогнуло, как будто такие просьбы были здесь привычны.
— Опишите его.
Игорь сел. Движение было тяжёлым, будто он присаживался не на стул, а в собственную вину. Голос стал глухим:
— Мы поссорились. Из-за ерунды, как это часто бывает. Он сказал, что уезжает, я — что он неблагодарный, что предаёт семью, уходит, не подумав о нас. Я накричал. Он стоял, молчал, потом бросил что-то обидное, что-то вроде: «Я не обязан быть вашей копией». Я хлопнул дверью. Он — ушёл. Через два дня его сбила машина. И я с тех пор не могу жить нормально. Я всё думаю: а если бы я тогда… сказал другое. Или хотя бы просто выслушал. Если бы обнял. Если бы не пытался быть правым. Может быть, он пошёл бы другой дорогой. Может быть, всё было бы иначе.
Женщина кивнула.
— Цена: вы забудете все остальные ваши разговоры. Все. Даже хорошие. Даже первые шаги, первые слова, утренние завтраки, поездки в лес. Останется только этот — переписанный. Он станет единственной нитью, все остальные исчезнут, как если бы их никогда не было. Не останется даже интонаций, запахов, звуков. Только один диалог. И всё.
Игорь побледнел. Он опёрся на край прилавка, будто его слегка качнуло.
— Это как… как ампутация. Но без крови. Просто вдруг не станет целого куска — не тела, а времени. Моей жизни.
— Почти, — кивнула она. — Но вы получите то, о чём просили. Слово за слово. Всё, как могло бы быть.
Он молчал. Долго. Слишком долго. Губы чуть шевелились, будто он про себя проговаривал старые сцены. Потом встал, неловко, будто вставал с колен.
— Спасибо. Я подумаю.
Она не удерживала. Только сказала, не глядя:
— Мы открыты до заката. Потом — закрываемся. Навсегда. И больше не откроемся, даже если кто-то будет очень просить.
Весь день Игорь ходил по городу, как под водой. Ему казалось, что каждый человек на улице — носитель какой-то утраченной части. Песни, которые он когда-то слушал с женой. Запах еды, что готовила мама. Даже голос попрошайки возле метро — всё отзывалось чем-то из прошлого. Он ловил обрывки диалогов, фразы, знакомые интонации, и в каждом слышалось что-то, что он когда-то чувствовал, но давно утратил.
Он вернулся к магазину за час до заката. Дверь всё ещё была открыта.
— Я хочу другой возврат, — сказал он, стоя на пороге.
Женщина подняла бровь, словно её это действительно удивило.
— Какой?
— Я хочу вернуть себя. Того, кто был до. До потери, до вины, до пустоты. Хочу вспомнить, как это — жить. Без ощущения, что каждый шаг — по льду над чёрной водой.
На этот раз она долго не отвечала. Потом подошла ближе, медленно, как будто взвешивая в уме не только его слова, но и его внутреннюю цену. Посмотрела ему прямо в глаза:
— Это стоит дороже.
— Я заплачу, — ответил он неуверенно, но с той отчаянной решимостью, которая возникает, когда уже нечего терять.
— Вы потеряете возможность помнить, почему вам это было важно. Все причины — исчезнут. Останется лёгкость. Но пустая. Вы станете человеком без боли, но и без глубины. Как зеркало без отражения.
— А боль уйдёт? Совсем?
— Да. И любовь — тоже. Всё, что держит вас в настоящем, исчезнет. Вы станете… легче. Но не собой.
Игорь сел. Положил руки на колени. Закрыл глаза. Внутри шла тяжёлая, почти физическая борьба.
Потом открыл и тихо сказал:
— Я отказываюсь. Я хочу сохранить боль. Она — единственное, что связывает меня с ним. Она жжёт, но она живая. Я боюсь тишины сильнее, чем боли.
Женщина улыбнулась впервые. Медленно, будто на прощание.
— Тогда вы уже ничего не потеряли. Возврат не требуется.
Он вышел из магазина. Таблички на витрине уже не было. На месте старой двери — стена. Как будто её никогда и не было. Ни запаха яблок, ни тихого щелчка двери. Только он, улица и лёгкий вечерний ветер.
Но Игорь чувствовал: он что-то вернул. Не то, что просил. А то, что нужно. И впервые за долгое время — он не пожалел.
