Как-то раз мы с Артуром засиделись на нашей любимой скамеечке под старой грушей, опьяненные весной, ее влажным теплым дыханием с острым привкусом горелых листьев, талой воды и вспаханной земли. К вечеру сад наполнился птичьим гомоном. Запищали первые комары.
— Хорошо, — вздохнул Артур. — Семьдесят лет весна обманывает меня, а я обманываться рад. Ну, что тебе?
Вопрос был обращен к мальцу годиков четырех в алых штанишках и алой панаме, с широко раскрытыми глазами и пистолетом в руках. Мальчик вырос перед нами, как пузатенький красный гриб. Вместо ответа он прицелился Артуру в лоб и «выстрелил»: «Пах-пах!» Артур захрипел и завалился на бок. Малыш понял, что патроны были не холостые, и дал стречка.
— Счастливый возраст, — сказал я с фальшивым умилением, которое вылезает из взрослых мужиков в неуклюжем общении с чужими детьми — Никаких забот, все впереди.
— Вопрос — что впереди, — возразил мой друг, выпрямившись. — Как-то давно мне пришлось быть в Опочке летом. До отхода автобуса с автовокзала было еще полдня, и я пошел прогуляться. На реку Великую. Было жарко. Возле моста я с удовольствием расположился на травке и стал наблюдать за мальчишками, которые шумно и весело плескались в реке. Это была картина, которую так любили рисовать советские художники: «Счастливое детство». «Пришла весна, настало лето, спасибо партии за это!» — помнишь? А на меня вдруг навалилась тоска. Я словно увидел вдруг судьбу этих мальчиков и ужаснулся. Вот этот рыжий начнет пить и хулиганить уже подростком. Будет бить свою жену. Сядет в тюрьму. Там и сгинет. Другой, толстяк, заработает диабет годам к тридцати. А вон тот, черный от загара, будет уныло прозябать где-нибудь на складе, грузчиком, допьется до белой горячки и повесится, а может быть, просто разобьется на мотоцикле по пьяни…
Я ждал. Я чувствовал, что это прелюдия к очередному рассказу.
— На моем участке жил парень. Звали его Сергей. Белокурый красавец с ямочкой на подбородке, с голубыми глазами, широкоплечий и смелый, беспечный и щедрый, веселый… Златокудрого викинга любили женщины и мужчины. Женщины за красоту, мужчины за удаль и честность.
Любили до ревности, потому что Сергей отдавал себя поровну и тем и другим. И вот нашлась-таки дивчина, которая подвинула всех и завладела сердцем Сергея. Звали ее Галина. Я хорошо знал обоих, потому что росли мы по соседству. Жила себе девочка с худыми ключицами и тонкими ногами, нескладная и дерзкая, заводила всяких проказ среди девчонок, и вдруг в один год, в девятом классе превратилась в «белую лебедь»! Приехала из деревни к первому сентября, все глянули и ахнули. Красава! Словно гениальный художник вернулся к своему холсту много лет спустя и двумя-тремя мазками поправил фигуру, лицо и засмеялся от радости: получилось! Особенно получились бархатные брови и ресницы, впрочем, и коралловые губы были столь хороши, что парни облизывались.
Девушка вышла, правда, с норовом, но красивые девушки всегда такие, а Галя была не просто красива. Она была еще умна и честолюбива. Ну кому такая дивчина должна была достаться? Разумеется, Сереже. По-другому и быть не могло. Поэтому, когда объявили об их свадьбе, никто не удивился. Сергей к этому времени отслужил в армии, Галя закончила десятилетку. Свадьбу эту я хорошо помню. Плясал весь двор. Мы, пацаны, кричали под окнами: «Ур-ра!», за что нам выносили вкусняшки и даже бутылку самогона.
И стали молодые жить-поживать, да добра наживать. Сергей устроился к батьке на завод «Большевик» слесарем, Галя секретаршей к директору фабрики. Как положено, через год купили стенку, заменили старый рыжий шкаф на новый, полированный, коричневый и, наконец, как-то вечером перед парадной остановился грузовичок и двое грузчиков выгрузили коробку внушительных размеров. Серега первым в доме купил цветной телевизор «Радуга». Какие вам еще доказательства нужны, что жизнь удалась?! Ах, ну да — ребенок. Появился и ребенок. Дочка Маша. Впереди, пока еще робко, замаячили контуры «Жигулей». Серега работал, как вол. Жена носила все модное. Им завидовали.
А потом что-то пошло не так. Галина поступила на заочный в институт. Серега вступил в партию. Галю избрали в местком. Сергей стал выступать на партийных собраниях против пьянства и разгильдяйства. Он перевыполнял план на пятнадцать процентов и с получки бежал не в винный магазин, как его прежние дружки, а в парфюмерный. Столкнулись два самолюбия. Только у Гали легко все получалось, она неслась на волне успеха задорно и смеясь, а Серега ворочался, как старый ДТ-54 на каменистой пашне, испуская рев и дым из своих труб. Он хотел было даже пристраститься вместе с женой к театру и купил костюм-тройку, но выдюжил недолго. Сам признавался во дворе товарищам, которые в последнее время стали ему ближе, что в театре ему всегда хотелось набить рожу какому-нибудь очкарику. Чтоб не задавался. Очкарики умели так смерить его взглядом где-нибудь в фойе, что у Сереги сомнений не оставалось — смеется, гад, и много из себя строит.
Завязать с Мельпоменой Серега пытался сообща с супругой, однако она впервые подняла настоящий бунт.
— Тебе не нравится — не ходи. А я без театра не могу.
Короче, Галина в социалистическом соревновании вырвалась вперед и наращивала отрыв с каждым месяцем. Сереге на помогали ни грамоты за ударный труд, ни дежурства в оперотряде вместе с сотрудниками уголовного розыска — он отставал, он выдыхался, и он… начал попивать. И надо же было ему пристраститься к этому в разгар борьбы с алкоголизмом в стране! На работе партийные товарищи хмурились и, как учили в тогдашних художественных фильмах, отечески пытались урезонить. Разница была в том, что в фильмах рано или поздно — получалось, а вот с Серегой — нет. Он неуклонно скатывался на пути греха и порока. Дружки детства с ликованием приняли вновь в свои ряды того, «кто хотел стать чистеньким». Да, обмарался!
А Галя закончила Политех и заняла прочное положение в администрации крупного ПО Невского района. Она расцвела, как роза в сентябре. Серега сразу догадался, что не он стал причиной семейного «ренессанса», и как-то вечером подкараулил возле центральной проходной ПО… да, да, это был очкарик. Самый ненавистный тип мужчины в глазах мачо с улицы Народной. В костюме, светлом плаще, кажется, даже в шляпе, впрочем, это уже детали.
Сергей перед роковой встречей несколько подкорректировал свое сознание двумя стаканами портвейна и потерял ответственность за свои поступки. Начал он правильно.
— Альберт Аркадьевич?
— Да. А вам что надо?
Надо было поговорить по-мужски про то, что Альберт нехорошо поступает, рушит советскую ячейку общества — семью, и ему следует глубоко и искренне раскаяться, и попросить прощения, и вообще пообещать, что он будет вести себя впредь разумно и правильно. Но! Улица Народная — это диагноз. Вместо этого Сергей сказал:
— Мне надо, п*дла, чтоб ты исчез из моей жизни! Чтоб я тебя не видел!
После чего Сергей ударил очкарика один раз в челюсть, а потом помог санитарам погрузить тело в приехавшую скорую помощь.
Самое смешное, что после этого Альберт действительно исчез из жизни Сергея. Правда, не навсегда. А всего на три года, которые Серега провел в ИТК на Обухово. За это время многое переменилось. Серега потерял в колонии почку. Галя с мужем развелась. Дочка папу возненавидела. На свободе Серега оказался с «чистой совестью» и комнаткой в коммунальной квартире на первом этаже хрущевки. К этому временя я уже работал участковым и навещал Серегу по долгу службы. А он стал абсолютно злым человеком. Мне случалось видеть человеков после катастрофических крушений часто. В основном их было и будет два вида. Одни винили исключительно себя, и у них были неплохие шансы на спасение. Другие винили весь белый свет, и они были обречены. Серега был обречен. Он ненавидел жену, ее мужа, дочь, коммунистов и антикоммунистов, тюремную администрацию и уголовников… Каждому времени года у него были свои претензии. Зима была холодной, лето жарким, весна и осень хмурыми и дождливыми. Птицы мешали спать по утрам, собаки обгадили все газоны. Он ненавидел себя, хотя и боялся в этом признаться.
В этой жизни его держала только ненависть, которая отпугивала от него даже его закадычных дружков.
— Серж совсем ку-ку! — объяснял мне его школьный товарищ. — Я с ним больше не пью. После третьего стакана глаза, как у волка, а в кармане нож. А что я ему сделал?
Как назло, у Галины все складывалось блестяще. Очкарик любил ее, и у них родилась еще одна дочка. Оба делали успешную карьеру. Муж стал главным инженером в ПО, супруга начальником коммерческого отдела… На Народную Галя наведывалась редко, исключительно к стареньким родителям. Тогда Серега прятался в своей норе и выползал из нее только поздно вечером.
Откровенно говоря, я переживал за Сергея. Все-таки выросли в одном дворе. Заходил к нему иногда. Мы сидели на крохотной кухне, пили крепкий чай, который я приносил с собой. Вспоминали детство, но чаще я терпеливо слушал, как Сережа ненавидит весь белый свет. Это было его лекарство. Конечно, поводов для таких мыслей было предостаточно. 93 год. Ельцин, бардак, криминал, беспредел… К тому же у Сергея сменились соседи. Взамен тихой и робкой семейной пары въехали смоленские жлобы, которые явно затеяли посадить одинокого мужика с судимостью, чтоб занять его площадь. Глава семейства демонстративно нарывался на драку. Он ее и получил.
Все началось из-за чайника, который кто-то забыл на плите, а закончилось ударом самого популярного в те годы в России летального оружия — кухонным ножом.
Один удар — семь лет строгого режима. Спасал младший брат и немощные родители, которые жили в тверской деревне уже десять лет. Слали, что могли. «Подогрев» был скудный, но без него вряд ли Серега бы выжил в Коми.
Вернулся инвалидом. С палочкой, с одутловатым лицом, сутулыми плечами, со слезящимися глазами, которые полыхали неугасимым недобрым огнем. Он бы спалил весь свет, если бы мог, не задумываясь, потому что этот свет был неправильным. Он вылил бы в Неву бочку с цианистым калием, если бы она у него была. Он разбросал бы нечистоты на детской площадке, только где их взять.
Он… он продал свою комнату сразу двум бандитским группировкам, получив солидные залоги. О чем он думал? Подозреваю о том, как бандюки будут грызть друг другу горло от злости. Но он опять ошибся. Бандюки, узнав о разводке, где-то на пустыре перерезали горло ему самому.
Я участвовал в опознании. Передо мной на столе лежало скрюченное, жалкое создание, ничем не напоминающее златокудрого красавца, вышедшего в мир, чтоб счастливо прожить свою жизнь.
Нет, ребята, я теперь завидую только старикам, о которых точно известно, что жизнь они прожили счастливо. Родили деток и воспитали их в заветах Бога. Были богаты и здоровы, любили и были любимы. И померли мирно, с отпущением грехов.
— Аминь, — сказал я, поежившись. — Что-то, старче, невеселый у тебя сегодня вышел рассказ.
— Хочешь повеселиться? — усмехнулся старый опер. — Включи телик и посмотри «Камеди Клаб». Может, полегчает. Хотя вряд ли. Жизнь трагична по сути своей. Все знают о смерти, но прячутся от нее, как дети. Под одеяло. Злятся, когда одеяло срывают: зачем?! Накройте опять! Не хочу! Да кого волнует, дурак, хочешь ты или нет? И ты знаешь, под этим проклятым одеялом прятались на моей памяти даже матерые разбойники. Помню, как поседел в одну ночь душегуб Коля Скобарь, когда ему реально засветила вышка. О чем думал прежние годы мужик, спрашивается? О фартовой жизни, где все в цвет? «Нет, ребята, все не так, все не так, ребята», — последние слова сыщик пропел.
Стемнело, когда мы разошлись. Я обожаю эти первые теплые, влажные апрельские ночи. Они тревожны. Они манят и обещают что-то несбыточное. Они наполняют душу сказочными грезами, которые сильнее всяких доводов рассудка.
Я вышел в поле, утопающее в фиолетовой мгле, и надо мной распахнулось небо, которое смотрело на меня с отцовской нежностью. Оно не было загадочно-недосягаемым, бесконечно-величественным, холодным, когда хочется упасть на колени и со священным страхом и сознанием своего ничтожества склонить голову — оно было пасхально теплым, близким и родным. «Не бойся, — говорило небо, — я с тобой».
Чибисы тревожно разрывали мрак своими тоскливыми воплями, загалдели где-то невдалеке потревоженные гуси, дунул ветерок, зашуршав сухой травой.
У меня был с собой волшебный плеер. Я отыскал в нем подборку песен «Пинк Флойд» и включил «Свиньи». И как только они захрюкали, все стало на свои места. Бог правил миром. И мир был прекрасен. Разом исчезли сомнения, тягостные мысли, тревога, все стало просто, ясно и хорошо. Ничего лучшего не надо. И так слезы льются ручьем.
А музыка все росла и росла, и, казалось, ее слышит вся Вселенная и отвечает эхом.
